Елена Хаецкая. Предисловие/послесловие к "Синим стрекозам Вавилона"
К ЧИТАТЕЛЮ
Дорогой читатель!
Об одной из повестей Вавилонского цикла моя крестная выразилась
лаконично и емко: "У приличий есть границы. Ты зашла далеко за них".
А одна моя добрая приятельница с некоторых пор именует меня "Лимонов
в юбке".
Оба мнения мне страшно льстят. Я пересказываю их всем и каждому,
принимая при том возмущенный вид, - это тоже правила игры.
На самом деле глобальное неприличие "Вавилона", как мне кажется,
кроется не в обилии "ненормативной лексики" (вот уж без чего можно
обойтись при желании - другое дело, что желания такого нет) - а в
принципиальной гомосексуальности повестей этого цикла. Действующие лица
каждой из них - либо только женщины, либо только мужчины. При этом более
непристойными кажутся те, где только женщины. Почему - понятия не имею.
Является ли автор этого безобразия гомосексуально озабоченным? Мучим
ли комплексами детсадовского возраста?
Да нет, не является и не мучим. Во всяком случае, не больше, чем
большинство.
...А было так: стояла пыльная весна перестройки, от апрельского же
пленума вторая. Об этом времени я сочинила следующие стихи:
Вот счастье посетило дуру:
Запреты сняты, дни тихи,
И я сдала в макулатуру
Все запрещенные стихи.
Но прежней скудной жизни крохи
Еще таятся по шкафам -
Бесценный памятник эпохи -
Слепой и рваный Мандельштам.
Мандельштам действительно хранился в шкафу - чтобы если что, так не -
и представлял собой шестую плохочитаемую копию под копирку нескольких
стихов. Я их разбирала, как тайнопись, дорисовывая угаданные буквы
карандашом.
Там были такие строчки: "Ветер нам утешенье принес, и в лазури
почуяли мы ассирийские крылья стрекоз..."
Вот об этих-то стрекозах и шел разговор пыльной весной перестройки.
Мы сидели с моим другом в редакции заводской многотиражной газетки и
смертно скучали. Мы оба уже написали по десять строк о передовиках
производства ("Семнадцатилетней девчонкой сорок лет назад переступила она
порог родного цеха и с тех пор...") Время тянулось медленно-медленно.
Хотелось домой, но было нельзя.
"Почему - ассирийские?" - задумчиво говорил друг. Начальство не
слышало нашего разговора. Слышало бы - удивилось бы.
"Потому что - синие..." - предполагала я.
Он взял фломастер, несколько раз провел им по листку бумаги: ш-ш-ш...
ш-ш-ш... "И шуршат... Ас-сирийские..."
Так и остались эти шуршащие синие крылья, заполонившие небо надежды.
И каким-то странным образом связавшиеся в воображении с саранчой Судного
Дня.
И есть в Городе станция метро, выложенная синим кафелем. Станция, где
всегда то самое вавилонское столпотворение, где бесконечные лотки с
товаром, бабки с барахлом, нищие с банками для подаяния, алчные
"блюстители порядка", никому не нужные трупы за ларьками - та самая
Сенная, где в свое время бродил Раскольников, когда у того было плохое
настроение - "чтоб еще тошнее было".
Так оно и наложилось одно на другое: "слепой и рваный Мандельштам" с
его ассирийскими стрекозами, печальное бытие в заводской многотиражке,
скрашенное беседой о бесполезном, сумасшедшая и нищая синяя станция метро
"Сенная площадь".
И из всего этого, как из рога изобилия, почти помимо воли автора,
посыпался "Вавилон".
Вообще-то автору не к лицу объяснять, "что он хотел сказать" своим
сочинением. Да и не всегда он, автор, это сам понимает. Но все-таки влезу
с одним комментарием. "Вавилон" - не чернуха и не депрессуха. По большому
счету, это те следы, которые были оставлены тихо отползающим от чернухи
человеком. Сказать - "бодро отходящим" - не посмею, именно "отползающим".
Куда? А туда, где жизнь прекрасна. Где жива настоящая любовь, где не
страшит свобода, где бессильна смерть, где по лазурной изразцовой дороге
величаво бредут, чередуясь, тучные быки и роскошные воины с заплетенными в
косички бородами...
Навеки Ваш
Автор
все книги автора
