Старуха
Повесть
... И между ними происходит
следующий разговор.
Гамсун.
На дворе стоит старуха и держит в руках стен-
ные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и
спрашиваю ее: "Который час?"
- Посмотрите, - говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
- Тут нет стрелок, - говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
- Сейчас без четверти три.
- Ах так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не
оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной
стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду
пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой
мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы
здороваемся, останавливаемся и долго разговарива-
ем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю
Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку,
закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаем-
ся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выклю-
чить электрическую печку. Мне очень досадно. Я по-
ворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день,
и вот уже первая неудача. Мне не следовало выхо-
дить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жи-
летного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом
запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду
лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек.Я лежу
и выдумываю им казнь.Больше всего мне нравится на-
пустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали
двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они
лежат в своих кроватках и не могут даже есть, по-
тому что у них не открываются рты. Их питают ис-
кусственно. Через неделю столбняк проходит, но де-
ти так слабы, что еще целый месяц должны пролежать
в постелях. Потом они начинают постепенно выздо-
равливать, но я напускаю на них второй столбняк, и
они все околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не
могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами,
которую я видел сегодня на дворе, и мне делается
приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот на
днях я видел в комиссионном магазине отвратитель-
ные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в
виде ножа и вилки.
Боже мой! ведь я еще не выключил электрической
печки! Я вскакиваю и выключаю ее, потом опять
ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю
глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весен-
нее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я
встаю и сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду.
Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в
себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это
будет рассказ о чудотворце, который живет в наше
время и не творит чудес. Он знает, что он
чудотворец и может сотворить любое чудо, но он
этого не делает. Его выселяют из квартиры, он
знает, что стоит ему только махнуть платком, и
квартира останется за ним, но он не делает этого,
он покорно съезжает с квартиры и живет за городом
в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрас-
ный кирпичный дом, но он не делает этого, он про-
должает жить в сарае и в конце концов умирает, не
сделав за свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон
Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже
не способен написать гениальную вещь. Скорее,
скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду
писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу
сообразить, что мне делать: нужно было взять перо
и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не
те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от
окна к столу, от стола к печке, от печки опять к
столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался
от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас
только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и
вся ночь...
Я стою посередине комнаты. О чем же я думаю?
Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я
придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо
мной клетчатая бумага, в руке перо.
Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит.
Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и
набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я
жмурюсь и трубку закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из
окна на улицу и вижу, как по панели идет человек
на механической ноге. Он громко стучит своей ногой
и палкой.
- Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть
в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома.
Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и
ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой
тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я
хватаю перо и пишу:
"Чудотворец был высокого роста".
Больше я ничего написать не могу. Я сижу до
тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда
я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня про-
визия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок са-
хара и больше ничего.
В дверь кто-то стучит.
- Кто там?
Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу
перед собой старуху, которая утром стояла на дворе
с часами. Я очень удивлен и ничего не могу ска-
зать.
- Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в
мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать:
выгнать старуху или, наоборот, предложить ей
сесть? но старуха сама идет к моему креслу возле
окна и садится в него.
- Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит
мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
- Встань на колени, - говорит старуха.
И я становлюсь на колени.
Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего
положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то
старухой? Да и почему эта старуха находится в моей
комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не
выгнал эту старуху?
- Послушай-те, - говорю я, - какое право име-
ете вы распоряжаться в моей комнате, да еще коман-
довать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
- И не надо, - говорит старуха. - Теперь ты
должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание...
Я вижу перед собой правильно начерченные
квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет
меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с
большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои
затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу
себя в своей комнате, стоящего на коленях посере-
дине пола. Сознание и память медленно возвращают-
ся ко мне. Я еще оглядываю комнату и вижу, что на
кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не
очень светло, потому что сейчас, должно быть, бе-
лая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Не-
ужели это старуха все еще сидит в моем кресле? Я
вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит
старуха и голову опустила на грудь. Должно быть,
она уснула.
Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней.
Голова старухи опущена на грудь, руки висят по
бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и
вытолкать ее за дверь.
- Послушай-те, - говорю я, - вы находитесь в
моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю
старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт и изо рта
торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне
делается все ясно: старуха умерла.
Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем
она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу
покойников. А теперь возись с этой падалью, иди
разговаривать с дворником, управдомом, объясняй
им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с
ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она
и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука
тоже. Ну что мне делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безум-
ная злость поднимается во мне.
- Вот сволочь! - говорю я вслух.
Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле.
Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую
лошадь.
- Противная картина, - говорю я, но закрыть
старуху газетой не могу, потому что мало ли что
может случиться под газетой.
За стеной слышно движение: это встает мой
сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало,
чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит
мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа.
Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно
пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я
слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее
ушел бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Прохо-
дит восемь минут, но чай у соседа еще не готов и
примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушел и я, вместе с ним,
выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с
французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу
попасть в квартиру. Надо звонить и будить осталь-
ных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на пло-
щадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг
вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы
лучше рассмотреть,есть ли у меня руки, и вижу, что
с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый
ножик, а с другой стороны - вилка.
- Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, кото-
рый сидит почему-то тут же на складном стуле.- Вот
видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу,
что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиня-
ный.
Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу
у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле,
сидит мертвая старуха.
Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в
кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая
радость наполняет меня. Значит, это все был сон.
Но только где же он начался? Входила ли старуха
вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон?
Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить
электрическую печку. Но, может быть, и это был
сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в
комнате нет мертвой старухи и, значит, не надо
идти к управдому и возиться с покойником!
Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел
на часы: половина десятого, должно быть, утра.
Господи! Чего только не приснится во сне!
Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и
вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за
столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и
вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним
зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под
туловище и их не было видно, а из-под задравшейся
юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных
шерстяных чулках.
- Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе,
ударил ее сапогом по подбородку.
Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел
ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на те-
ле не остались знаки, а то еще потом решат,что это
я убил ее.
Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил
трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне ста-
ло ясно, что все равно дело передадут в уголовный
розыск и следственная бестолочь обвинит меня в
убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще
этот удар сапогом.
Я подошел опять к старухе, наклонился и стал
рассматривать ее лицо. На подбородке было малень-
кое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало
ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукну-
лась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и на-
чинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая
свое положение.
Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод,
все сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже
дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у
меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска
сахара.
Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги.
Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе
ветчины и хлеб и еще останется на табак.
Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру
часы, надеваю куртку, тщательно запираю дверь
своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу
на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли
будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с этой
падалью.
По дороге в магазин еще приходит в голову: не
зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не расска-
зать ли ему все, может быть, вместе мы скорее при-
думаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту
мысль, потому что некоторые вещи надо делать одно-
му, без свидетелей.
В магазине не было ветчинной колбасы, и я
купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было.
Из магазина я пошел в булочную.
В булочной было много народу, и к кассе стояла
длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все-таки в
очередь встал. Очередь продвигалась очень медлен-
но, а потом и вовсе остановилась, потому что у
кассы произошел какой-то скандал.
Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел
в спину молоденькой дамочки, которая стояла в
очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень
любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то
влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы
разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она
повернулась ко мне и спросила:
- Вы не знаете, что там происходит?
- Простите, не знаю, - сказал я как можно
суше.
Дамочка повертелась в разные стороны и наконец
опять обратилась ко мне:
- Вы не могли бы пойти и выяснить, что там
происходит?
- Простите, меня это нисколько не интересует,
- сказал я еще суше.
- Как не интересует? - воскликнула дамочка. -
Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в оче-
реди!
Я ничего не ответил и только слегка поклонил-
ся. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
- Это, конечно, не мужское дело стоять в
очередях за хлебом, - сказала она. - Мне жалко
вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть,
холостой?
- Да, холостой, - ответил я, несколько сбитый
с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно
сухо и при этом слегка кланяясь.
Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног
и влруг, притронувшись пальцами к моему рукаву,
сказала:
- Давайте я куплю что вам нужно, а вы подожди-
те меня на улице.
Я совершенно растерялся.
- Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило
с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
- Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на
улицу. Что вы собирались купить?
- Видите ли, - сказал я, - я собирался купить
полкило черного хлеба, но только формового, того,
который дешевле. Я его больше люблю.
- Ну вот и хорошо, - сказала дамочка. - А
теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
Я вышел из булочной и встал у самой двери.
Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закури-
ваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так
редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и
думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие
глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!
- Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с
собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.
- О, бесконечно вам благодарен, - говорю я,
беря хлеб.
- А вы курите трубку! Это мне страшно нравит-
ся, - говорит милая дамочка.
И между нами происходит следующий разговор.
ОНА: Вы, значит сами ходите за хлебом?
Я: Не только за хлебом; я себе все сам поку-
паю.
ОНА: А где же вы обедаете?
Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда
ем в пивной.
ОНА: Вы любите пиво?
Я: Нет, я больше люблю водку.
ОНА: Я тоже люблю водку.
Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы
когда-нибудь с вами вместе выпить.
ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
ОНА (сильно покраснев): Конечно спрашивайте.
Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?
ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.
Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить
водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!
Я: Тогда идемте.
Мы заходим в магазин, и я покупаю пол-литра
водки. Больше у меня нет денег, какая-то только
мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и
вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу,
лежит мертвая старуха.
Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит
у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я
осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина.
Как раз, против магазина, останавливается трамвай.
Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его
номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к
Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с
водкой, сардельки и хлеб.
Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он
был в халате, накинутом на голое тело, в русских
сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с на-
ушниками шапке, но наушники были подняты и завяза-
ны на макушке бантом.
- Очень рад, - сказал Сакердон Михайлович,
увидя меня.
- Я не оторвал вас от работы? - спросил я.
- Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. - Я
ничего не делал, а просто сидел на полу.
- Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу.
- Я к вам пришел с водкой и закуской. Если вы
ничего не имеете против, давайте выпьем.
- Очень хорошо, - сказал Сакердон Михайлович.
- Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с
водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две
рюмки и тарелку с вареным мясом.
- Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как
мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
- Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Ми-
хайлович, - а сами будем пить водку под вареное
мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку
кастрюльку, и мы сели пить водку.
- Водку пить полезно, - говорил Сакердон Ми-
хайдович, наполняя рюмки. - Мечников писал, что
водка полезнее хлеба, а хлеб - это только солома,
которая гниет в наших желудках.
- Ваше здоровие! - сказал я, чокаясь с Сакер-
доном Михайдовичем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
- Вкусно, - сказал Сакердон Михайдович.
Но в это мгновение в комнате что-то щелкнуло.
- Что это? - спросил я.
Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг
щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со
стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
- Что вы делаете? - крикнул я.
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинул-
ся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и
поставил ее на пол.
- Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. -
Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька
эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
- Все понятно, - сказал я, кивая головой.
Мы сели опять за стол.
- Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, -
мы будем есть сардельки сырыми.
- Я страшно есть хочу, - сказал я.
- Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович, по-
додвигая мне сардельки.
- Ведь я последний раз ел вчера, с вами в
подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, -
сказал я.
- Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
- Я все время писал, - сказал я.
- Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон
Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.
- Еще бы! - сказал я.
- Много поди наваляли? - спросил Сакердон Ми-
хайлович.
- Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.
- За гения наших дней, - сказал Сакердон Ми-
хайлович, поднимая рюмки.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мя-
со, а я - сардельки. Съев четыре сардельки, я за-
курил трубку и сказал:
- Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаяь от
преследования.
- Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон
Михайлович.
- Дама, - сказал я.
Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не
спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я
продолжал:
- Я с ней познакомился в булочной и сразу влю-
бился.
- Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - в моем вкусе.
Мы выпили, и я продолжал:
- Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы
зашли в магазин, но из магазина мне пришлось поти-
хоньку удрать.
- Не хватило денег? - спросил Сакердон Михай-
лович.
- Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но
я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
- Что же, у вас в комнате была другая дама? -
спросил Сакердон Михайлович.
- Да, если хотите, у меня в комнате находится
другая дама, - сказал я, улыбаясь. - Теперь я
никого в свою комнату не могу пустить.
- Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, -
сказал Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, фыркая от смеха. На этой
даме я не женюсь.
- Ну тогда женитесь на той, которая из булоч-
ной, - сказал Сакердон Михайлович.
- Да что вы все хотите меня женить? - Сакердон
Михайлович я.
- А что же? - сказал Сакердон Михайлович, на-
полняя рюмки. - За ваши успехи!
Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на
нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою
меховую с наушниками шапку и швырнул ее на
кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже
некоторое головокружение.
- Как вы относитесь к покойникам? - спросил я
Сакердона Михайловича.
- Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон
Михайлович. - Я их боюсь.
- Да, я тоже терпеть не могу покойников, -
сказал я. - Подвернись мне покойник, и не будь он
мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его
ногой.
- Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон
Михайлович.
- А я бы пнул его сапогом прямо в морду. -
Терпеть не могу покойников и детей.
- Да, дети - гадость, - согласился Сакердон
Михайлович.
- А что, по-вашему, хуже: покойники или дети?
- спросил я.
- Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А
покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, -
сказал Сакердон Михайлович.
- Врываются! - крикнул я и сейчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на
меня.
- Хотите еще водки? - спросил он.
- Нет, - сказал я, но, спохватившись, приба-
вил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.
Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время
мы молчим.
- Я хочу спросить вас, - говорю я наконец. -
Вы веруете в Бога?
У Сакердона Михайловича появляется на лбу по-
перечная морщина, и он говорит:
- Есть неприличные поступки. Неприлично
спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если
вы видели, как он только что положил себе в карман
двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и
самый удобный и приятный способ отказа - это
соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того
человека деньги есть, и тем самым лишили его воз-
можности вам просто и приятно отказать. Вы лишили
его права выбора, а это свинство. Это неприличный
и бестактный поступок. И спросить человека: "веру-
ете ли в Бога?" - тоже поступок бестактный и не-
приличный.
- Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
- А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михай-
лович.
- Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Из-
вините только меня, что я задал вам такой непри-
личный и бестактный вопрос.
- Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. -
Ведь я просто отказался отвечать вам.
- Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да толь-
ко по другой причине.
- По какой же? - вяло спросил Сакердон Михай-
лович.
- Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет ве-
рующих или неверующих людей. Есть только желающие
верить и желающие не верить.
- Значит, те, что желают не верить, уже во
что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А
те, что желают верить, уже заранее не верят ни во
что?
- Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
- А верят или не верят во что? В Бога? -
спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, - в бессмертие.
- Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я
в Бога?
- Да просто потому, что спросить: верите ли вы
в бессмертие? - звучит как-то глупо, - сказал я
Сакердону Михайловичу и встал.
- Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон
Михайлович.
- Да, - сказал я, - мне пора.
- А что же водка? - сказал Сакердон Михайло-
вич. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.
- Ну, давайте допьем, - сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного
мяса.
- А теперь я должен идти,- сказал я.
- До свидания, - сказал Сакердон Михайлович,
провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо
за угощение.
- Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.
И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со
стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку,
опять надел на голову свою меховую с наушниками
шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михай-
лович заложил за спину, и их не было видно. А из-
-под задравшегося халата торчали голые костлявые
ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голе-
нищами,
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли.
Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать
ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые
дни стоять около булочной, пока не встречу ту
милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48
копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыски-
вать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и
казалось, что все складывается очень хорошо и про-
сто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и, на
оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного
кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше
с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнув-
шись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револь-
вера: я бы убил его тут же на месте.
До самого дома я шел, должно быть, с искажен-
ным от злости лицом. Во всяком случае почти все
встречные оборачивались на меня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела
низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобры-
сая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала
себе помадой губы.
- А где же управдом? - спросил я.
Девка молчала,продолжая мазать губы.
- Где управдом? - повторил я резким голосом.
- Завтра будет, не сегодня, - отвечала гряз-
ная, курносая, кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне
шел инвалид на механической ноге и громко стучал
своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за
инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься
по лестнице. На втором этаже я остановился; про-
тивная мысль пришла мне в голову: ведь старуха до-
лжна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а гово-
рят, что при открытом окне покойники разлагаются
быстрее. Вот ведь глупость какая ! И этот чертов
управдом будет только завтра! Я постоял в нереши-
тельности несколько минут и стал подниматься даль-
ше.
Около двери в свою квартиру я опять остановил-
ся. Может быть пойти к булочной и ждать там ту ми-
лую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к
себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что
сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную
не придет. Да и вообще из этого ничего бы не выш-
ло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце
коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в
руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряп-
кой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
- Ваш шпрашивал какой-то штарик!
- Какой старик? - сказал я.
- Не жнаю, - отвечала Марья Васильевна.
- Когда это было? - спросил я.
- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.
- Вы разговаривали со стариком? - спросил я
Марью Васильевну.
- Я, - отвечала Марья Васильевна.
- Так как же вы не знаете, когда это было? -
сказал я.
- Чиша два тому нажад, - сказала Марья Василь-
евна.
- А как этот старик выглядел? - спросил я.
- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и
ушла на кухню.
Я подошел к своей комнате.
"Вдруг, - подумал я, - старуха исчезла. Я
войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже мой!
Неужели чудес не бывает?!"
Я отпер дверь и начал ее медленно открывать.
Может быть, это только показалось, но мне в лицо
пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я
заглянул в приотворенную дверь и, на мгновение,
застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно
ползла ко мне навстречу.
Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и
отскочил к противоположной стенке.
В коридоре появилась Марья Васильевна.
- Вы меня жвали? - спросила она.
Меня так трясло, что я ничего не мог ответить
и только отрицательно замотал головой. Марья Ва-
сильевна подошла поближе.
- Вы ш кем ражговаривали, - сказала она.
Я опять отрицательно замотал головой.
- Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и
опять ушла на кухню, несколько раз по дороге огля-
нувшись на меня.
"Так стоять нельзя. Так стоять нельзя", -
повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложи-
лась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор,
пока она не дошла до моего сознания.
- Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но
продолжал стоять как парализованный. Случилось
что-то ужасное, но предстояло сделать что-то,
может быть, еще более ужасное, чем то, что уже
произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только
видел злобные глаза мертвой старухи, медленно
ползущей ко мне на четвереньках.
Ворваться в комнату и раздробить этой старухе
череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глаза-
ми и остался доволен, увидя крокетный молоток, не-
известно для чего уже в продолжение многих лет
стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворва-
ться в комнату и трах!..
Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми
плечами от внутреннего холода. Мои мысли скакали,
путались, возвращались к исходному пункту и вновь
скакали, захватывая новые области, а я стоял и
прислушивался к своим мыслям и был как бы в
стороне от них и был как бы не их командир.
- Покойники, - объясняли мне мои собственные
мысли, - народ неважный. Их зря называют п о к о й
н и к и, они скорее б е с п о к о й н и к и. За
ними надо следить и следить. Спросите любого
сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего
поставлен там? Только для одного: следить, чтобы
покойники не расползались. Бывают, в этом смысле,
забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по
приказанию начальства, мылся в бане, выполз из
мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел
там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали
этого покойника, но за испорченное белье им
пришлось рассчитываться из своих собственных
карманов. А другой покойник заполз в палату
рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут
же произвела преждевременный выкидыш, а покойник
набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая,
пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила
покойника по спине табуреткой, то он укусил эту
сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения
трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с
ними надо быть начеку.
- Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. -
Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.
- Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли,
- войди тогда в свою комнату, где находится, как
ты говоришь, неподвижный покойник.
Неожиданное упрямство заговорило во мне.
- И войду! - сказал я решительно своим соб-
ственным мыслям.
- Попробуй! - сказали мне мои собственные мыс-
ли.
Эта насмешливость окончательно взбесила меня.
Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери.
- Подожди! - закричали мне мои собственные
мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.
Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в
пол.
С поднятым крокетным молотком я стоял нагото-
ве. Старуха не шевелилась.
Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко.
Я был командиром их.
- Раньше всего закрыть дверь! - скомандовал я
сам себе.
Я вынул ключ с наружной стороны двери и
вставил его с внутренней. Я сделал это левой ру-
кой, а в правой я держал крокетный молоток и все
время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на
ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел
на середину комнаты.
- Теперь мы с тобой рассчитаемся, - сказал я.
У меня возник план, к которому обыкновенно
прибегают убийцы из уголовных романов и газетных
происшествий; я просто хотел запрятать старуху в
чемодан, отвезти ее за город и спустить в болото.
Я знал одно такое место.
Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил
его и открыл. В нем находились кое-какие вещи:
несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное
белье. Я выложил все это на кушетку.
В это время громко хлопнула наружная дверь, и
мне показалось, что старуха вздрогнула.
Я моментально вскочил и схватил крокетный
молоток.
Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушива-
юсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит
у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кух-
ню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем су-
масшествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая!
Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить
их.
Я опять перешагнул через старуху, поставил
молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись
обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь
молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни
неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл
за собой дверь в свою комнату и осторожно пошел на
кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья
Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быстро,
а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист,
по-видимому, он рассказывал чтото случившееся с
ним на работе.
Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и
говорил, а Марья Васильевна сидела на табурете и
слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой.
- Зравствуйте, здравствуйте, Матвей Филлипо-
вич, - сказал я ему и прошел в ванную комнату. По-
ка все было спокойно. Марья Васильевна привыкла к
моим странностям и этот последний случай могла уже
и забыть.
Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что
если старуха выползет из комнаты?
Я кинулся обратно, но вовремя спохватился и,
чтобы не испугать жильцов, прошел через кухню спо-
койными шагами.
Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному
столу и говорила машинисту:
- Ждорово! Вот это ждорово! Я бы тоже швисте-
ла!
С замирающим сердцем я вышел в коридор и тут
уже чуть не бегом пустился к своей комнате.
Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери
и, приотворив ее, заглянул в комнату. Старуха
по-прежнему спокойно лежала , уткнувшись лицом в
пол. Крокетный молоток стоял у двери на прежнем
месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за
собою дверь на ключ. Да, в комнате определенно
пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошел
к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало
дурно от этого пока еще хоть и слабого, но
все-таки нестерпимого запаха. Я закурил трубку.
Меня подташнивало, и немного болел живот.
Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее,
пока эта старуха окончательно не протухла. Но, во
всяком случае, в чемодан ее надо запихивать
осторожно, потому что как раз тут-то она и может
тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного
заражения - благодарю покорно!
- Эге! - воскликнул я вдруг. - А интересуюсь
я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где!
Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту
сторону окна, где, по моим расчетам, должна была
находится вставная челюсть старухи. Но челюсти там
не было.
Я задумался: может быть, мертвая старуха
ползала у меня по комнате, ища свои зубы? Может
быть даже, нашла их и вставила себе обратно в рот?
Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу.
Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода
толстую байковую простыню и подошел к старухе.
Крокетный молоток я держал наготове в правой руке,
а в левой я держал байковую простыню.
Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая
старуха. Я приподнял молотком ее голову: рот был
открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбо-
родку, куда я ударил ее сапогом, расползлось боль-
шое темное пятно. Я заглянул старухе в рот. Нет,
она не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голо-
ва упала и стукнулась об пол.
Тогда я расстелил по полу байковую простыню и
подтянул ее к самой старухе. Потом ногой и кро-
кетным молотком я перевернул старуху через левый
бок на спину. Теперь она лежала на простыне. Ноги
старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к
плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине, как
кошка, собирается защищаться от нападающего на нее
орла. Скорее, прочь эту падаль!
Я закатал старуху в толстую простыню и поднял
ее на руки. Она оказалась легче, чем я думал. Я
опустил ее в чемодан и попробовал закрыть крышкой.
Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка сравни-
тельно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными зам-
ками и выпрямился.
Чемодан стоит перед мной, с виду вполне благо-
пристойный, как будто в нем лежит белье и книги. Я
взял его за ручку и попробовал поднять. Да, он
был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне
донести его до трамвая.
Я посмотрел на часы: двадцать минут шестого.
Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передох-
нуть и выкурить трубку.
Видно, сардельки, которые я ел сегодня, были
не очень хороши, потому что живот мой болел все
сильнее. А может быть, это потому, что я ел их
сырыми? А может быть, боль в животе была и чисто
нервной.
Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами.
Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь от
его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоя-
щего дома, и тень от трубы бежит по крыше, переле-
тае улицу и ложится мне на лицо. Я вспоминаю, как
вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот
она: клетчатая бумага и на ней надпись, сделанная
мелким почерком: "Чудотворец был высокого роста".
Я посмотрел в окно. По улице шел инвалид на
механической ноге и громко стучал своей ногой и
палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за
бока, хохотали над смешной походкой инвалида.
Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить
старуху на болото! Мне нужно еще занять деньги у
машиниста.
Я вышел в коридор и подошел к его двери.
- Матвей Филлипович, вы дома? - спросил я.
- Дома, - ответил машинист.
- Тогда, извините, Матвей Филлипович, вы не
богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли ли
бы вы мне одолжить тридцать рублей?
- Мог бы, - сказал машинист. И я слышал, как
он звякал ключами, отпирая какой-то ящик. Потом он
открыл дверь и протянул мне новую красную
тридцатирублевку.
- Большое спасибо, Матвей Филлипович, - сказал
я.
- Не стоит, не стоит, - сказал машинист.
Я сунул деньги в карман и вернулся в свою ком-
нату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте.
- Ну теперь в путь, без промедления, - сказал
я сам себе.
Я взял чемодан и вышел из комнаты.
Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и
крикнула:
- Куда вы?
- К тетке, - сказал я.
- Шкоро приедете? - спросила Марья Васильев-
на.
- Да, - сказал я. - Мне нужно только отвезти к
тетке кое-какое белье. А приеду, может быть, и се-
годня.
Я вышел на улицу. До трамвая я дошел благопо-
лучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке.
В трамвай я влез с передней площадки прицепно-
го вагона и стал махать кондукторше, чтобы она
пришла получить за багаж и билет. Я не хотел пере-
давать единственную тридцатирублевку через весь
вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти
к кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на пло-
щадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же
остановке мне пришлось слезть.
Я стоял злой и ждал следующего трамвая. У меня
болел живот и слегка дрожали ноги.
И вдру я увидел мою милую дамочку: она перехо-
дила улицу и не смотрела в мою сторону.
Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал,
как ее зовут, и не мог ее окликнуть. Чемодан
страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя
руками и подталкивал его коленями и животом. Милая
дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что
мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и вы-
бивался из сил. Милая дамочка повернула в переу-
лок. Когда я добрался до угла - ее нигде не было.
- Проклятая старуха! - прошипел я, бросая че-
модан на землю.
Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и
липли к рукам. Двое мальчишек остановились передо
иной и стали меня рассматривать. Я сделал спокой-
ное лицо и пристально смотрел на ближайшую подво-
ротню, как бы поджидая кого-то. Мальчишки шепта-
лись и показывали на меня пальцами. Дикая злоба
душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк!
И вот из-за этих паршивых мальчишек я встаю,
поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне и
заглядываю туда. Я делаю удивленное лицо, достаю
часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают
за мной. Я еще раз пожимаю плечами и заглядываю в
подворотню.
- Странно, - говорю я вслух, беру чемодан и
тащу его к трамвайной остановке.
На вокзал я приехал без пяти минут семь. Я
беру обратный билет до Лисьего Носа и сажусь в
поезд.
В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как вид-
но, рабочий, он устал и, надвинув кепку на глаза,
спит. Другой, еще молодой парень, одет деревенс-
ким франтом: под пиджаком у него розовая косово-
ротка, а из-под кепки торчит курчавый кок. Он ку-
рит папироску, всунутую в ярко-зеленый мундштук из
пластмассы.
Я ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В
животе у меня такие рези, что я сжимаю кулаки,
чтобы не застонать от боли.
По платформе два милиционера ведут какого-то
гражданина в пикет. Он идет, заложив руки за спину
и опустив голову.
Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять ми-
нут восьмого.
О, с каким удовольствием спущу я эту старуху в
болото! Жаль только, что я не захватил с собой
палку, должно быть, старуху придется подталкивать.
Франт в розовой косоворотке нахально разгляды-
вает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и смотрю
в окно.
В моем животе происходят ужасные схватки; тог-
да я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю но-
ги.
Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон
мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон
показалось море.
Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелки-
ми шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и
вертит мое сознание...
Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я
сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не выгнали на
остановке из уборной.
- Скорее бы он трогался! Скорее бы он трогал-
ся!
Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаж-
дения. О,эти минуты бывают столь сладки, как мгно-
вения любви! Все силы мои напряжены, но я знаю,
что за этим последует страшный упадок.
Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Зна-
чит, опять эта пытка!
Но теперь это ложные позывы. Холодный пот вы-
ступает у меня на лбу, и легкий холодок порхает
вокруг моего сердца. Я поднимаюсь и некоторое
время стою прижавшись головой к стене. Поезд идет,
и покачиванье вагона мне очень приятно.
Я собираю все свои силы и пошатываясь выхожу
из уборной.
В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой
косоворотке, видно, слезли на Лахте или в Ольгино.
Я медленно иду к своему окошку.
И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед
собой. Чемодана, там, где я его оставил, нет.
Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему
окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я
пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под
скамейки, но чемодана нигде нет.
Да, разве можно тут сомневаться? Конечно, пока
я был в уборной, чемодан украли. Это можно было
предвидеть!
Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и
мне почему-то вспоминается, как у Сакердона Михай-
ловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной
кастрюльки.
- Что же получилось? - спрашиваю я сам себя. -
Ну кто теперь поверит, что я не убивал старуху?
Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на
вокзале, как того гражданина, который шел, опустив
голову.
Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к
Лисьему Носу. Мелькают белые столбики, окружающие
дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего
вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и иду к
станционному павильону. До поезда, идущего в го-
род, еще полчаса.
Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За
ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда.
По земле ползет большая зеленая гусеница. Я
опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она
сильно и жилисто складывается несколько раз в одну
сторону.
Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий
трепет бежит по моей спине. Я низко склоняю голову
и негромко говорю:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне при-
сно и во веки веков. Аминь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На этом я временно заканчиваю свою рукопись,
считая, что она и так уже достаточно затянулась.
<Конец мая и первая половина июня 1939 года.>
все книги автора
