Сиеста во вторник
Рассказ
© Copyright Перевод с испанского Ростислава РЫБКИНА
Поезд, выйдя из дрожащего коридора красных скал, углубился
в банановые плантации, бесконечные и одинаковые справа и слева,
и воздух стал влажным и перестал ощущаться ветерок с моря. В
окно вагона ворвался удушающий дым. По узкой дороге рядом с
рельсами волы тянули повозки, доверху нагруженные зеленоватыми
гроздьями бананов. За дорогой, на ничем не засаженной и потому
какой-то неуместной здесь земле, стояли конторы с
электрическими вентиляторами внутри, казармы из красного
кирпича и проглядывающие среди пыльных розовых кустов и пальм
террасы с белыми столиками и стульями. Было одиннадцать часов,
жара еще только начиналась.
-- Лучше поднять стекло, -- сказала женщина. --А то у тебя
все волосы будут в саже.
Девочка попыталась, но заржавевшая рама не сдвинулась с
места.
Кроме них, пассажиров в этом простом вагоне третьего
класса не было. Дым из паровозной трубы по-прежнему вливался в
окошко, и девочка поднялась с места и положила на свое сиденье
вещи -- пластиковую сумку с едой и обернутый газетой букет
цветов. Она пересела на скамейку напротив, подальше от окна,
лицом к матери. Обе были в бедном и строгом трауре.
Девочке было двенадцать лет, и на поезде она ехала
впервые. Веки у женщины были в синих прожилках, а ее тело,
маленькое, дряблое и бесформенное, облегало платье, скроенное
как сутана. Было непохоже, что она мать девочки -- для этого
она казалась слишком старой. Она сидела так, словно позвоночник
ее прирос к спинке скамьи, и обеими руками держала на коленях
когда-то лакированный, а теперь облезлый портфель. Лицо ее
выражало полное спокойствие, присущее людям, живущим все время
в бедности.
В двенадцать началась жара. Поезд, чтобы пополнить запас
воды, остановился на десять минут на каком-то полустанке.
Снаружи, в таинственном молчании плантации, тени были
необыкновенно чистыми, а внутри вагона застоявшийся воздух пах
невыделанными кожами. Дальше поезд пошел, уже не набирая
большой скорости. Два раза он останавливался в одинаковых
городках, деревянные дома которых были выкрашены яркими
красками. Женщина, уронив на грудь голову, задремала. Девочка
сняла туфли, пошла в туалетную комнату и положила увядшие цветы
в воду.
Когда она вернулась, мать уже ждала ее: пора было есть.
Она дала девочке кусок сыра, кусок мясного пирога из маисовой
муки и сладкую галету и то же самое достала из пластиковой
сумки для себя. Они начали есть, а поезд тем временем очень
медленно переехал стальной мост и покатил через новый городок,
точно такой, как прежние, с той только разницей, что на площади
в нем толпился народ. Под расплавляющим все и вся солнцем
играли что-то веселое музыканты. За городком, на иссушенной
равнине, плантаций уже не было. Женщина перестала есть.
-- Обуйся, -- сказала она.
Девочка посмотрела в окно. Она увидела только голую
равнину; поезд снова начал набирать скорость, однако она
положила недоеденную галету в сумку и мигом обулась. Мать дала
ей расческу.
-- Причешись.
Девочка стала причесываться, и в эту минуту паровоз
засвистел. Женщина рукой обтерла потные шею и лицо. Едва только
девочка кончила причесываться, как в окне замелькали первые
дома нового городка, большего по размерам, но еще более
унылого, чем прежние.
-- Если тебе нужно что-нибудь сделать, сделай это теперь,
-- сказала мать. -- И потом, даже если ты будешь умирать от
жажды, не проси ни у кого воды. И, самое главное, не плачь.
Девочка кивнула. В окна сквозь свистки паровоза и
подрагиванье старых вагонов врывался обжигающий сухой ветер.
Женщина свернула сумку с остатками еды и убрала в портфель. На
какое-то мгновенье в окне засиял и потух весь городок, такой,
каким он был в этот пронизанный светом августовский вторник.
Девочка завернула цветы в мокрую газету, отсела еще дальше от
окна и пристально посмотрела на мать. Та ответила ей спокойным,
ласковым взглядом. Свисток оборвался, и поезд начал замедлять
ход. Потом он остановился.
На станции не видно было ни одного человека. На другой
стороне улицы, затененной миндальным деревьями, открыта была
только бильярдная. Городок плавал в зное. Женщина и девочка
вышли со станции, пересекли мостовую, булыжник которой уже
начинал разрушаться от напора травы, и оказались в тени -- на
тротуаре.
Было почти два часа пополудни. В это время дня городок,
придавленный к земле оцепенением сна, предавался сиесте. Лавки,
учреждения, муниципальная школа закрывались в одиннадцать и
открывались лишь незадолго до четырех, когда поезд возвращался.
Открытыми оставались только гостиница напротив станции, буфет в
ней и бильярдная и тут же, на площади, но чуть сбоку, почта. В
домах, построенных в своем большинстве по стандарту банановой
компании, были заперты изнутри двери и спущены шторы. В
некоторых было так жарко, что обитатели их обедали в патио.
Другие сидели на стульях в тени миндальных деревьев, прямо на
улице, и там проводили часы сиесты.
Стараясь идти в тени и ничем не нарушать отдыха жителей,
женщина с девочкой зашагали по городку. Они пошли прямо к дому
священника. Мать провела ногтем по металлической сетке, которой
была затянута дверь, подождала немного и сделала то же самое
снова. Внутри жужжал электрический вентилятор. Они не услышали
шагов, только дверь скрипнула где-то внутри дома, а потом
совсем близко, прямо за металлической сеткой, настороженный
голос спросил:
-- Кто это там?
Мать попыталась разглядеть того, кто подошел.
-- Мне нужен падре, -- сказала она.
-- Он сейчас спит.
-- У меня срочное дело, -- сказала мать.
Ее голос звучал спокойно, но настойчиво.
Дверь беззвучно приоткрылась, и они увидели полную
невысокую женщину; кожа у нее была очень бледная, а волосы
стального цвета. За толстыми стеклами очков ее глаза казались
совсем маленькими.
-- Войдите, -- и она открыла дверь настежь.
Они вошли в комнату, пропахшую запахом увядших цветов.
Женщина подвела их к деревянной скамье со спинкой и жестом
пригласила их сесть. Девочка села, но мать продолжала стоять,
сжимая в руках портфель, погруженная в свои мысли. Никаких
звуков, кроме жужжанья вентилятора, слышно не было.
Дверь, которая вела в другие комнаты, открылась, и на
пороге опять появилась та же женщина.
-- Говорит, чтобы вы пришли после трех, -- почти
прошептала она.--Он только пять минут как лег.
-- Поезд уходит в половине четвертого, -- сказала мать.
Ее слова прозвучали коротко и уверенно, но в голосе, все
таком же спокойном, значения было больше, чем в словах. Впервые
женщина, впустившая их в дом, улыбнулась.
-- Хорошо, -- сказала она.
Дверь закрылась за нею снова, и теперь мать села около
девочки. В узкой, бедно обставленной приемной было чисто. По ту
сторону деревянного барьера, делившего комнату надвое, стоял
рабочий стол, простой, застланный клеенкой, а на нем -- пишущая
машинка старого образца и рядом ваза с цветами. Еще дальше, за
столом, стояли приходские архивы. Чувствовалось, что порядок в
кабинете поддерживает одинокая женщина.
Дверь снова открылась, и на этот раз, протирая носовым
платком стекла очков, вышел священник. Только когда он надел
очки, стало ясно, что он родной брат женщины, которая их
впустила.
-- Что вам угодно? -- спросил он.
-- Ключи от кладбища, -- ответила мать.
Девочка продолжала сидеть, цветы лежали у нее на коленях;
а ноги под скамейкой были скрещены. Священник посмотрел на нее,
потом на мать, а потом, сквозь металлическую сетку,
затягивавшую окно, на безоблачное, ослепительно яркое небо.
-- В такую жару, -- сказал он. -- Могли бы подождать, пока
солнце будет пониже.
Мать покачала головой. Священник прошел за барьер, достал
из шкафа тетрадь в клеенчатой обложке, деревянный пенал и
чернильницу и сел за стол. Волос на голове у него было мало,
зато они в избытке росли на руках.
-- Чью могилу хотите посетить? -- спросил он.
-- Карлоса Сентено, -- ответила мать.
-- Кого?
-- Карлоса Сентено.
Падре по-прежнему не понимал.
-- Вора, которого убили здесь, в городке, на прошлой
неделе, -- не меняя тона, сказала женщина. -- Я его мать.
Священник пристально на нее посмотрел. Она ответила ему
таким же взглядом, спокойная и уверенная в себе, и падре
залился краской. Он опустил голову и начал писать. Заполняя
страницу в клеенчатой тетради, он спрашивал у женщины, кто она
и откуда; она отвечала без запинки, точно и подробно, словно
читая по написанному. Падре начал потеть. Девочка расстегнула
левую туфлю, подняла пятку и наступила на задник. То же самое
она сделала и правой ногой. Все началось в понедельник на
прошлой неделе, в нескольких кварталах от дома священника.
Сеньора Ребека, одинокая вдова, жившая в доме, полном всякого
хлама, услышала сквозь шум дождя, как кто-то пытается открыть
снаружи дверь ее дома. Она поднялась с постели, нашла на ощупь
в гардеробе старинный револьвер, из которого никто не стрелял
со времен полковника Аурелиано Буэндиа, и, не включая света,
пошла к двери. Ведомая не столько звуками в замочной скважине,
сколько страхом, развившимся у нее за двадцать восемь лет
одиночества, она определила в темноте, не подходя близко, не
только где находится дверь, но и где расположена в ней замочная
скважина. Сжав револьвер обеими руками и выставив его вперед,
она зажмурилась и нажала на спусковой крючок. Стреляла она
первый раз в жизни. Когда выстрел прогремел, она сперва не
услышала ничего, кроме шепота мелкого дождя на цинковой крыше.
Потом на зацементированную площадку перед дверью упал какой-то
небольшой металлический предмет, и невероятно усталый голос
очень тихо сказал: "Ой, мама!" У человека, которого на рассвете
нашли мертвым перед ее домом, был расплющенный нос, на нем была
фланелевая, в разноцветную полоску рубашка и обыкновенные
штаны, подпоясанные вместо ремня веревкой, и еще он был босой.
Никто в городке его не знал.
-- Так, значит, звали его Карлос Сентено, -- пробормотал,
закончив писать, падре.
-- Сентено Айяла, -- уточнила, женщина. -- Он был
единственный мужчина в семье.
Священник повернулся к шкафу. На гвозде, вбитом в дверцу,
висели два больших ржавых ключа; именно такими представляли
себе девочка и ее мать, когда была девочкой, да и, должно быть,
когда-то сам священник ключи святого Петра. Он снял их, положил
на открытую тетрадь, лежавшую на барьере, и, взглянув на
женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.
-- Распишитесь вот здесь.
Женщина, зажав портфель под мышкой, стала неумело выводить
свое имя. Девочка взяла цветы в руки, подошла, шаркая, к
барьеру и внимательно посмотрела на мать.
Падре вздохнул.
-- Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?
Кончив писать, женщина ответила:
-- Он был очень хороший.
Несколько раз переведя взгляд с матери на дочь, падре с
жалостью и изумлением убедился в том, что плакать ни та ни
другая не собираются. Тем же ровным голосом женщина продолжала:
-- Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю
еду, и он меня слушался. А раньше, когда он был боксером, его,
бывало, так отделают, что по три дня не мог встать с постели.
-- Ему все зубы выбили, -- сказала девочка.
-- Это правда, -- подтвердила мать. -- Для меня в те
времена у каждого куска был привкус ударов, которые получал мой
сын в субботние вечера.
-- Неисповедимы пути господни, -- сказал священник.
Но сказал он это не очень уверенно, отчасти потому, что
опыт сделал его немного скептиком, а отчасти из-за жары. Он
посоветовал им накрыть чем-нибудь головы, чтобы избежать
солнечного удара. Объяснил, позевывая и уже почти засыпая, как
найти могилу Карлоса Сентено. На обратном пути, сказал он, им
достаточно будет позвонить в дверь и потом просунуть под нее
ключ, а также, если есть возможность, милостыню для церкви.
Женщина выслушала его очень внимательно, но поблагодарила без
улыбки.
Направляясь к наружной двери, чтобы ее открыть, падре
увидел: прижавшись к металлической сетке носами, внутрь глядят
какие-то дети. Когда он открыл, дети бросились врассыпную.
Обычно в это время дня на улице не было ни души. Сейчас,
однако, там были не только дети. Под миндальными деревьями
стояли небольшие группки людей. Падре окинул взглядом улицу,
преломленную в призме зноя, и понял. Мягким движением он снова
затворил дверь.
-- Подождите минутку, -- сказал он, не глядя на женщину.
Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра;
поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у
нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она посмотрела
молча на священника.
-- Что случилось? -- спросил он.
-- Люди поняли, -- прошептала сестра.
-- Лучше им выйти через патио, -- сказал падре.
-- Да все равно, -- сказала сестра. -- Все повысовывались
в окна.
Похоже было, что мать поняла только теперь. Она
вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что делается на
улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка
зашагала за нею следом.
-- Подождите, пока опустится ниже солнце, -- сказал падре.
-- Вы расплавитесь, -- добавила, стоя неподвижно в глубине
комнаты, его сестра. -- Подождите, я вам одолжу зонтик.
-- Спасибо, -- ответила женщина. -- Нам и так хорошо. Она
взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.
все книги автора
