Положение во гроб
Усоп.
Тоже торжество, но неприятное. Тягостное. Дело житейское: все там
будем, чего там.
Водоватов скончался достойно и подобающе. Как член секретариата,
отмаялся он в больнице Четвертого управления, одиночная палата,
спецкомфорт с телевизором, индивидуальный пост, посменное бдение коллег,
избывавших регламент у постели и оповещавших других коллег о состоянии.
Что ж - состояние. Семьдесят четыре года, стенокардия, второй инфаркт; под
чертой - четырехтомное собрание "Избранного" в "Советском писателе",
двухтомник в "Худлите", два ордена и медали, членство в редколлегиях и
комиссиях, загранпоездки; благословленные в литературу бывшие молодые,
дети, внуки; Харон подогнал не ветхую рейсовую лодку, а лаковую гондолу -
приличествующее отбытие с конечной станции вполне состоявшейся жизни.
Газеты почтили некрологами: Литфонд выписал причитающиеся двести
рублей похоронных; и гроб, в лентах и венках, выставили для прощания в
Белом зале писательской организации.
К двенадцати присутствовали: от правления, от секции прозы, от
профкома, месткома и парткома, от бюро пропаганды и Совета ветеранов:
посасывали валидольчик отдышливые сверстники, уверенно разместились по
рангам и чинам сановные и маститые; подперли стенку перспективные из клуба
молодого литератора, привлекаемые в качестве носителей гроба (лестница).
Родня блюла траур близ изголовья бесприметно и обособленно.
Минуты твердели и падали; в четверть первого выступил вперед и встал
в головах второй (рабочий так называемый) секретарь союза, Темин, с
листком в руке. Склонением головы обозначив скорбь, он выдержал паузу,
давая настояться тишине, явить себя чувству, и профессионально открыл
панихиду:
- Товарищи! Сегодня мы прощаемся с нашим другом, коллегой, провожаем
в последний путь замечательного человека, большого писателя и настоящего
коммуниста Семена Никитовича Водоватова. Всю свою жизнь, все силы, весь
свой огромный талант и щедрую душу Семен Никитович без остатка отдал нашей
Родине, нашему народу, нашей советской литературе.
Семен Никитович родился... ("Совсем молоденьким парнишкой переступил
он порог редакции" - взглядом сказал один маститый другому. - "Я хочу чтоб
к штыку приравняли перо", - ответил взгляд) ...В сорок девятом Семен
Никитович выпустил свой первый роман - "Стальной заслон" тепло отмеченный
всесоюзной критикой, и был принят в ряды Союза писателей СССР.
И еще пять минут (две страницы) освещал Темин творческий путь
покойного, завершив усилением голоса на вечной памяти в сердцах и высоком
месте в литературе.
Следом поперхал, оперся тверже о палочку Трощенко, и в мемуарных
тонах рассказал, каким добрым и интересным человеком был его друг Сема
Водоватов и как много и упорно работал он над своими произведениями. И
такое возникло ощущение, что Трощенко словно прощается ненадолго с
ушедшим, словно извиняется перед ним, что из них двоих не он первый, и
слушали его с сочувствием, отмечая и ненарочитую слезу, и одновременно
инстинктивное удовлетворение, что он переживает похороны друга, а не
наоборот.
Некрасивая, условно-молодая поэтесса Шонина, вцепилась коготками в
спинку ампирного стула и продекламировала специально сочиненные к случаю,
посвященные усопшему стихи: стихи тоже были некрасивые, какие-то
условно-молодые, со слишком уж искренним и уместным надрывом, но все
знали, что Водоватов ей протежировал, звонил в журналы, даже одалживал
деньги - из меценатства, без оформленной стариковско-мужской корысти, и
это тоже производило умиротворяющее, приличествующее впечатление.
И долго еще проповедовали о человечности и таланте Водоватова, о
трудной, непростой и счастливой его жизни, о замечательных книгах,
несвершенных замыслах и признании народом и государством его заслуг.
Церемония двигалась по первому разряду. Как причитали некогда
кладбищенские нищие, "дай Бог нам с вами такие похороны".
Полтораста человек надышали в зале, совея от элегических мыслей о
смерти и вечности, от сознания, что достойно отдают человеческий и
гражданский долг покойному, выискивая и лелея печально-светлые чувства в
извитых душах деловых горожан: время панихида рассчитали грамотно, чтоб не
успели перетомиться скукой, но как вечно ведется, речи затянулись,
прибавлялось ораторов сверх ожидания, намекалось на сведение старых
литературных счетов - перетекало в разновидность обычного и беспредметного
собрания; по шестеро натягивали на рукава черные повязки, в шестую уже
смену менялись в почетный караул у гроба, в задних рядах поглядывали
украдкой на часы, и все соображали, когда вернутся с кладбища и не
сорвутся ли вечерние планы...
Уже вытирали пот и завидовали тем, кто толпился перед входом на
лестничной площадке, не поместившись в зале, и там теперь имели
возможность курить и тихо переговариваться.
И уже поднимался снизу водитель одного из автобусов и со спокойной
грубоватостью человека рабочего и профессионала спрашивал у распорядителя
похорон очеркиста Смельгинского, когда же наконец поедут, и уже
председатель комиссии пышноусый научнопопуляризатор Завидович кивнул
коротко Темину и собрался показать рукой, чтоб разбирали нести венки, а
молодым литераторам поднимать гроб, когда из настроенной к шевелению толпы
выделились двое и подступили к Завидовичу с интимной деловитостью
посвященных.
Тот, что помоложе, в официальном костюме и с официальным лицом,
отрекомендовался нотариусом и известил вполголоса, что имеет место
завещание покойного и воля его - огласить в конце панихиды письмо-прощание
Водоватова к коллегам. В доказательство чего открыл номерные замки
дипломата и предъявил заверенное завещание.
Второй же, старик в черной пиджачной паре со складками от долгого
пребывания в тесном шкафу, на вопрос: "Вы родственник? Входите в число
наследников?" - ответил не совсем впопад: "Нет, я его друг... по рыбалке,
и на Шексну ездили, и везде... говорили обо всем... много" Дискант старика
срывался, выглядел он волнующимся, неуверенным... Темин приблизился, также
ознакомился с завещанием и сразу выцелил, что старику Баранову Борису
Петровичу, отказывается две тысячи рубле при условии, что он выполнит
неукоснительно последнюю волю покойного и прочтет над гробом его последнее
обращение к коллегам.
Не хотелось Темину это разрешать... но и отказать было невозможно, да
и причин не было: он повертел плотный желтоватый конверт, запечатанный
алым сургучом с Гербом СССР, вручил Баранову и разрешающе кивнул: давайте,
мол, но скорее, время поджимает.
Старик подержал конверт и стал ломать сургуч, кроша.
Темин, выдвинувшись, объявил:
- Товарищи! Семен Никитович, помня обо всех нас, перед смертью
попрощался с нами. Есть его прощальное письмо. Прочесть его он поручил
своему старому другу... (выслушал подсказку нотариуса за спиной) близкому,
старому другу Борису Петровичу Баранову. - И отступил.
Старик шевельнулся, на пустом пространстве, помедлил, посмотрел в
спокойное, мертвое лицо с натеками подле ушей и протянул руку, коснулся
плеча покойника живым, отпускающим и успокаивающим жестом.
Развернул бумагу, моргнул, неловко одной рукой принялся извлекать
очки из очешника и пристраивать на нос.
И наконец, прерывисто вздохнув, вперившись в строчки, спертым
пресекающимся голосом произнес невыразительно:
"Ненавижу вас всех. Ненавижу.
Бездари. Грязь.
Воздаст Господь каждому по делам его, воздаст".
Тишина разверзлась, как пропасть, весь воздух вдруг выкачали, и
далекий рассудок бил на дне агонизирующей ножкой.
Кучка молодых забыла считать стотысячные гонорары усопшего, чем
занимала себя последние полчаса.
Старик Баранов капнул потом на лист, выровнял дух и продолжал чуть
громче:
"Покойник здесь я. Я здесь сегодня главный. А потому будьте любезны
моих слов не прерывать: даже у дикарей воля покойного священна. Надеюсь,
даже вашего непревзойденного хамства не хватит сейчас на то, чтобы сейчас
заткнуть мне рот. Хотя вам не привыкать затыкать рты покойникам, да и
вкладывать им, теперь уже абсолютно беззащитным, ваши подлые и лживые
слова. Но посмотрите друг другу в глаза, коллеги: кто же еще скажет вам
правду вслух?"
Возникло краткое напряжение неестественности: простое желание
переглянуться с соседом противоречило неуместности следовать глумливой
указке.
"Как не хотелось продаваться, коллеги мои. Как не хотелось писать
дерьмо и ложь, чтобы печататься и быть писателем. Как не хотелось молчать
и голосовать за преступную и явную всем ложь на ваших замечательных
собраниях. Как не хотелось выть в унисон. Как не хотелось соглашаться с
тем, что бездарное якобы талантливо, а талантливое и честное - ошибочно и
преступно.
Да, я играл в ваши игры. Потому что я тоже не лишен тщеславия и
честолюбия, и хотел писать и быть писателем, хотел известности, денег и
положения, потому, что были у меня и ум, и силы, и энергия, и Богом данный
талант - был, был! - и я видел, что могу писать много лучше, чем бездарные
и спесивые бонзы вашего литературного ведомства, раздувшиеся, как
гигантские клопы, в злой надменности своего величия. Величия чиновников,
сосущих соки собственного народа и душащих всех, кто талантлив и непохож.
Ненавижу этих хищных динозавров соцреализма, на уровне своего
ящерного мозга обслуживающих последние постановления партии - в любом
виде, в любой форме, когда постановления эти издавались бандитской шайкой,
тупыми карьеристами, ворами и растлителями.
Что за гениальная мысль - создать Союз писателей! С единым уставом и
единым руководством. Штатных воспевателей государственной машины. И еще
гениальнее - дома творчества. Вот тебе комната, стол, кровать, горшок,
четырежды в день кормят по расписанию, а вечером крутят кино. Гениально!
Странно только, что не ходят строем и не поют утром и перед сном Гимн
Советского Союза.
Из гробя плюю я на ваш союз, на ваше правление, на вашего товарища
Маркина, на ваш устав, на ваши спецкормушки и спецсанатории!"
Хрустнула перевернутая страница. Старик проникся текстом и
декламировал с выражением. Нетрудно было догадаться, что на своих рыбалках
они не раз толковали, отводя душу, глушили водочку и кляли все и вся.
При упоминании Маркина Темин, Завидович и еще ряд руководящих
высказали явные признаки беспокойства. Они как-то соориентировали друг к
другу, обмениваясь каменным движением век. Молодежь внимала с вдохновенным
счастьем. Скандал перешел последнюю грань: акция требовала пресечения.
Утопления, смазывания, торпедирования, спуска на тормозах. Толпа дышала с
выражением готовности осудить.
"Прошу нотариуса предъявить свидетельства психиатра и невропатолога,
что сие написано в здравом уме и трезвой памяти. А то с нашим ухарей
станется объявить это предсмертным бредом больного, я их знаю, у них опыт
большой."
Дьявольская предусмотрительность покойника смутила руководящих
товарищей: Темин растерянно опустил руку, протянутую было к письму, и
сделал вид, что говорить ничего не собирался.
В кучке молодых гробоносителей ахнули в восторге.
"Когда государство превращается в мафию, то все государственные
институты - отделения мафии. Одни прорвались к пирогу и защищают его, как
двадцать восемь панфиловцев - Дубосеково, другие рвутся к нему, как танки
Гудериана - к Москве."
- Да что же это такое!!! - вознегодовала детская писательница
Воробьева, взмахнув черными кружевными манжетами. - Александр
Александрович! Это же политическая диверсия! Откровения двурушни...
- Товарищи, - офицерским непререкаемым голосом скомандовал Темин,
кроя гул, - лица, не обязанные по своему служебному долгу присутствовать
на панихиде, могут покинуть зал.
Возникло броуновское движение литературных молекул, не пересекающее
однако, черты порога: никто зала не покинул. Скуки не было и в помине,
глаза горели, все хотели слушать дальше и досмотреть, чем все это
кончится.
Старичок гвоздил:
"Писатели по работе своей - одиночки, писателей нельзя собирать в
кучу, каждый писатель имеет свое мнение обо всем, а если нет - дешевый он
писака, а не писатель. А если партийный билет и партийная дисциплина
заставляют вас писать то, что велит вам партия, - так называйте это
партийной пропагандой, но не называйте литературой!
Да, поздно я понял, что писательство - это крест, а не пряник. Не
хватило мне мужества пойти на крест, не хватило! Не смог отправиться в
дурдом, в лагерь, в камеру к уголовникам, к стенке, боялся! Боялся быть
как бы случайно сбитым грузовиком или оказаться выгнанным отовсюду
безработным, которого возьмут разве что грузчиком в магазин.
Ну что, небось, больше всех радуется кучка молодых, которых призвали
мой гроб тащить?"
Все взоры сфокусировались на молодых. Молодые поперхнулись.
Молодые одеревенели скорбно и оскорбленно даже, тщась стереть с лиц
перед начальством приметы преступного веселья. За спинами кто-то писканул
и захлебнулся, словно рот себе зажал ладонью.
- "Уже давным-давно я не хотел жить здесь. Понимаете? - не хотел!!! Я
мечтал жить в тихом городке в Канаде, мечтал провести несколько лет в
Париже, в Нью-Йорке, увидеть Рим и Лондон, Токио и Рио-де-Жанейро - не из
окна автобуса, не десять дней с группой Союза писателей вашего, а сам, сам
по себе, сколько хочу и как умею. Почему я не уехал, не сбежал? А потому
же, почему еще многие - из-за родных. Мы же все в своем любимом отечестве
обязаны иметь заложников и оставлять их дома, чтоб не дай Бог не удрали.
Все прут от нас туда, а от них сюда - один шпион в три года, так его еще и
по телевизору показывают.
Я не хотел ваших дрянных постов и должностей, я хотел писать то, что
я хочу, и посылать рукописи своему литагенту, и не знать никакого их
пробивания. А если не возьмут? Заработаю на жизнь ночным портье в отеле и
издам тиражом пятьсот штук за свой счет..."
Раздался звучный вздох, непроизвольный и печальный.
"Я вообще не ваш, если хотите знать! Да, был я когда-то комсомольским
вожачком, был партсекретарем редакции, обличал врагов народа и
врачей-убийц... но сявка я был, шестеренка, винтик безмозглый! А потом
поумнел... но на апостольство решиться не смог. Но понял, все понял!
На меня плевать, сдох - и ладно, я свое пожил. А вот книги, умершие
со мной, ненаписанные, я вам не прощу. Унижений не прощу, когда улыбался,
льстил, хлопотал, услуживал, задницы лизал - а иначе не пробиться. Как
пробиться иначе, дорогие друзья? Кто не подслуживался, не заискивал, не
устраивал всяческие дружбы с нужными людьми, даже если этих людей презирал
и ненавидел? Ну-ка, кто такой благородный - вытряхните меня из гроба! Ну!
Пауза".
На последних словах все не то чтобы задумались...
Старичок Баранов с разгону, видимо, прочитал ремарку в этом
тексте-сценарии: паузу, наверно, следовало сделать ему и, наверно,
посмотреть в зал: не найдется ли в самом деле такой благородный, который
вытряхнет бесчинствующего покойника из гроба. "И следовало бы, честно
говоря!" - неслышно повисло в воздухе над начальствующей когортой.
Взлетевший Баранов честно и теперь даже вдохновенно выполнял свой
последний дружеский долг, или, если подойти иначе, отрабатывал две тысячи
рублей - весь весомая сумма для пенсионера, да и не только пенсионера.
- "Будь прокляты ваши кастрирующие редакторы, ваши анонимные цензоры,
ваше страшное и кровавое НКВД - КГБ - вечное проклятие палачам Лубянки! -
ваши нищие магазины и зажиревшие холуи во князьях, ваше рабское бесправие
и всесильная ложь".
("Ого! Дошел и до общей политической программы!" - "Завещание съезду,
а". - "Фига в кармане..." - "Милое однако, устройство, при котором только
мертвые и могут себе позволить... да и то..." - "М-да - уж им терять
нечего", - прошелестели шепоты.)
Но оказалось, что мертвому терять очень даже есть чего.
"Я жил среди вас, все делал так, как делаете вы, добился ненужных
благ и почестей, которых добиваетесь вы... - но уж хоть после смерти
лежать среди вас не хочу я.
Похорон, могил, памятников и речей над свежим холмиком не будет.
Хватит фиглярства.
Нотариуса прошу предъявить товарищу Темину, второму секретарю
писательской организации, - он, я полагаю, возглавляет этот цирк, если не
сбежал еще бродяга, - ау, Сашок, ты здесь?"
Темин побагровел, чугунея массивно. Несколько человек - от входа, из
безопасности, - заржали откровенно и бессердечно.
"...предъявить расписку в получении мною от упомянутого театра ста
пятидесяти девяти рублей за мои бренные останки и письменное согласие
родственников, заверенное нотариально. Ничего, пусть живут счастливо на
мои гонорары и смотрят на мой портрет, незачем таскаться вдаль к камню над
моими костями, которые мне уже отслужили, пусть теперь хоть медицине
послужат.
Панихида окончена, всем спасибо.
А теперь пошли все вон отсюда. Я устал, знаете, за семьдесят четыре
года, пора и отдохнуть от вас."
Старик Баранов опустил локти, растопыренные предохранительно над
письмом, как крылья наседки над цыпленком, письмо сложил и поместил в
конверт, а конверт перегнул пополам и спрятал во внутренний карман.
Наступила совершенно понятная заминка, неловкая и неопределенная.
Вроде и нельзя расходиться и надо расходиться, и... нет, не безобразная,
идиотская, немыслимая ситуация. Что теперь делать? Чем все должно
кончиться?
Темин гнал блицпереговоры с Завидовичем. Хоть теперь следовало брать
инициативу в свои руки, и немедленно. Естественно, никому не хотелось
принимать ответственность за беспрецедентный скандал.
Верх взял, само собой, старший по должности, закончив неразборчивые
дебаты категорическим приказанием. Завидович вытянулся "смирно".
- Товарищи! Ввиду всех обстоятельств и необходимости уточнения
деталей всех просят покинуть зал! Церемонию считать оконченной, - брякнул
он.
Помедлили и потекли на выход. Оглядываясь, предвкушали перекурить
сейчас происшедшее, посмаковать, переложив рюмкой в баре, обсудить и
дождаться конца. Не каждый день, знаете!
- Насколько вообще это все законно? - допрашивал Темин нотариуса.
- Абсолютно, - подтвердил тот с некоторым даже удовольствием. -
Медицинская экспертиза, заверенное завещание. Все соблюдено.
Руководящий взгляд обкомовского товарища в затылок гнул Темина в
спину.
- Вы понимаете, что это попадает под уголовную статью, и виновным
придется ответить, я вас уверяю.
- Отнюдь, есть заключение юрисконсульта. Никакой пропаганды насилия,
свержения, клеветы и нецензурных выражений.
- А публичное оскорбление гражданской церемонии? Этот чтец декламатор
сядет, есть кому позаботиться.
- Судом над Барановым вы раздуете всеобщее посмешище. Прикиньте
последствия. Как юрист, гарантирую его неуязвимость, максимум - сто рублей
штрафа и предупреждение.
- А сколько вы получили за эту мерзость?! - не выдержал Темин.
- Отчеты о гонорарах я подаю в коллегию.
- Но можно в чем-то изменить его волю? Это же нонсенс.
- Я обязан проследить и настоять на исполнении закона.
Товарищ из обкома броненосно подплыл и увлек нотариуса в сторонку -
втолковать.
Белые лепные двери в опустевшем зале распахнулись - по паркету
протопали двое ребят в синих коротких пальто с какими-то шевронами.
- Сюда сейчас нельзя, товарищи!
- Санитары, из морга, - заурядно представился один а второй ткнул
мятую справку. - За трупом... вот.
- Не требуется. Кто вас прислал?
- Нас? Начальство. Распорядилось.
Завидович ворковал родственникам. Родственники слушали замкнуто;
"только посмейте... последнюю волю отца..." злобно отвечал желчный, худой
мужчина, сын, с ненавистью озирая доброхотов литературного мира. Семья в
этой распре обнаружила подготовленное единство. (Заговор. Группа.)
- Вот что, - объявил позабытый на отшибе старик Баранов. - Если вы
его сейчас не отдадите согласно завещанию, то у меня заготовлены письма во
все инстанции и в западные консульства. С указанием фамилий и деталей и
текстом письма. Устраивает?
Похоже, это было правдой, черт ему сейчас не брат, чего ему бояться,
пенсионеру, как его прищучишь?
Матерый литературный волк, опытный интриган и предусмотрительный боец
Водоватов с треском выигрывал свой посмертный раунд.
- А вам бы помолчать, - брезгливо уронил Темин. - Продались за две
тысячи, и теперь счастливы, что их получили. О вашем поведении сообщат
куда следует, придется отвечать. Продажный циник...
Старичок коротко просеменил к Темину и с чудной ловкостью всадил ему
пощечину. По массивной выскобленной щеке шлепнуло сыро и звучно.
Темин выдохнул и закрыл щеку.
Старичок любовно потрепал покойнику плечо, рек:
- Молодец, Сенька! По Сеньке шапка! Прощай, до встречи! - и поцеловал
в губы. От дверей бросил санитарам: - Давайте ребята, давайте!
На лестнице попыхивало побулькивало обсуждение: что плюнул в лицо,
подлец; что двурушник, главное зло не разглядели, гнать надо было: нет,
все-таки сошел с ума, а экспертиза липовая, да и знаете же наших
горе-психиатров; но как допустили, не прервали, гипноз какой-то,
растерялись; что, а все-таки молодец, но так высказывались немногие
малоосторожные, малоопытные; а больше народ все был тертый,
осмотрительный, и фразы преобладали нейтрально-неодобрительные.
Поглядывали на двери и часы.
Санитары вынесли гроб. Им помогали сын и нестарый родственник.
Все внимательно проследили в стрельчатое окно на площадке, как гроб
задвинули в больничный "рафик" и укатили.
Баранов - старичок отдулся, раздернул воротничок с галстуком и
покрутил шеей. Он был здесь сам по себе: отдельный как бы и не обращающий
на себя ничьего внимания.
У перил курила своим кружком шестерка "молодых". Старичок примерился
взглядом к лысеющему, лет тридцати пяти, вполне простецкого обличья.
- Эй, мальчик, - сказал он. - Выпить хочешь?
- С вами? - немедленно откликнулся тот. - С огромным удовольствием.
Старик извлек четвертную.
- Тогда сбегай, голубок, возьми еще, - сказал он. - Как раз уже
открылись. Помянем!
все книги автора
