Оценщик
Я из мебельного, -- сказал Карев. -- Вы приглашали оценщика.
Пожилой осанистый мужик впустил его в квартиру. Карев снял свое
вымокшее пальто, пристроил его с краю просторной вешалки. И мокрые калоши
скинул у самых дверей.
В прихожей было чисто. Хозяин повел его по комнатам, показывая мебель.
Вещи были малоинтересные: платяной шкаф, ясеневый, требующий ремонта,
письменный стол, дубовый, с тумбами, кресло, правда, ценное, вольтеровское,
на любителя -- если его привести в порядок, то оно пройдет в магазине
хорошо, быстро. Это кресло Карев не стал особо осматривать, только кинул на
него боковой взгляд, вроде оно и не привлекало его вовсе. А шкаф, стол и еще
кое-какие случайные мелочи он исследовал подробно, перечисляя вслух их
недостатки.
Однако хозяин квартиры и сам не выражал какого-нибудь острого интереса
к оценке своей мебели. Он сказал:
-- По мне, стояли бы они тут до самой моей смерти. Да вот дочка с мужем
надумали заводить новый гарнитур.
-- Но вы уполномочены продавать эти вещи? -- спросил Карев. Он устал,
это была седьмая квартира за сегодняшний день.
-- А кто меня уполномочит? -- сказал хозяин. -- Мебель моя, хочу --
продам, хочу -- сожгу.
По давней привычке, уже ненужной сейчас, Карев взглянул на него
внимательней, прикидывая, что за человек. Ни к каким выводам Карев не пришел
-- человек как человек. Пенсионер, наверное. Может, отставник, хотя вряд ли.
Да на кой мне черт все это теперь знать.
Поскрипев дверкой шкафа и подвигав перекошенными ящиками письменного
стола, чтобы еще раз продемонстрировать их изношенность, Карев назвал цену
вещей.
-- Окончательно? -- спросил хозяин. -- Окончательно, -- сказал Карев.
-- А кресло? -- С креслом -- проблема. Не пойдет оно у нас, наверное.
Громоздкое. В новые дома его вносить через окно. -- Ну и бог с ним. Я его на
помойку выставлю. Добрые люди подберут. -- Зачем же на помойку? Десятку могу
предложить.
Так они и сговорились. Карев пометил на бумажке все согласованные цены,
записал телефон магазина -- завтра с утра можно справиться, когда машина
придет за мебелью. Внизу он расписался.
Хозяин взял в руки бумажку, всмотрелся в роспись и спросил:
-- Это у вас какая буква стоит? -- Буква "Я", -- ответил Карев. -- Меня
зовут Яков Степанович. -- Понятно, -- сказал хозяин. -- Здравствуйте, Яков
Степанович. -- Здравствуйте, -- сказал Карев.
-- Дай господь памяти, -- задумался хозяин. -- Под какой же фамилией вы
меня последний раз брали?.. Серегин я тогда, кажется, был. -- Серегин,
Антон? -- быстро спросил Карев. -- Убей -- не помню, может, и Антон... А я
вас сразу признал, Яков Степанович: еще вы пальто снимали в прихожей, я
подумал -- ищет кого-нибудь Яков Степанович. Только не мог взять в толк,
зачем вы ко мне-то пришли. Я ведь этими делами с войны не занимаюсь. --
Серегин засмеялся. -- А под оценщика вы здорово ловчите. Не знавши, не
различишь.
Карев сказал:
-- Уволился я из милиции, Серегин. Пятый год работаю в мебельном
комиссионном. -- По болезни?
-- Да нет, здоров я. А ты-то на пенсии? -- Сто целковых дали. Не
жалуюсь... Дочка у меня кончает торговый техникум, зять -- экономист. Жить
можно, Яков Степанович. Спасибо вам -- дали мне тогда чистый паспорт.
-- А у тебя почему такая большая пенсия? -- спросил Карев. -- Ты где
работал последнее время? -- Шофером-дальнорейсовиком. Водил МАЗ. -- Калымил
небось?
-- Сказать по совести, случалось. Но не рядился, брал, сколько дадут.
Создавал людям удобство... А вы правда уволились, Яков Степанович, или
шутите? -- Правда. Серегин покачал головой.
-- Такой были работник, это ж поискать! Вы нашего брата разматывали --
будь здоров. Известно было: раз попался к Кареву -- колись до пупа... По
собственному желанию ушли? -- По собственному.
-- С ума сойти. Вы ж на сегодняшний год уже, наверное, полковник были?
-- Майор, -- сказал Карев. -- Не в званиях дело, Серегин.
-- Как посмотреть, -- сказал Серегин. -- У меня было звание -- жулик. А
нынче -- водитель первого класса. Две большие разницы... Он дотронулся до
локтя Карева. -- Яков Степанович, сделайте мне уважение: такого человека
встретил, охота посидеть с ним. У меня поллитра настояно на калгане, я не
алкаш, но раз выпал такой случай...
-- Это для чего ж, на калгане? -- спросил Карев. -- Для желудка.
На улице лил дождь, Карев устал, ему все надоело. -- Ладно, -- сказал
он. -- Отметим встречу.
Они пошли на кухню.
Серегин усадил гостя за стол, а сам принялся хозяйничать.
Делал он это суетливо, радостно, но умело. Собрав на столе тарелки,
вилки, ножи, он не положил их навалом, а расставил два прибора друг против
друга и даже расстелил подле них бумажные салфетки треугольничком.
Поколдовав у плиты, он вынул теплое жаркое в латке, достал из
холодильника колбасу, соленые огурцы, сыр.
Карев посмотрел на запотевший графин с коричневой водкой.
-- Тут, Серегин, не пол-литра -- граммов восемьсот.
-- Возможное дело, -- сказал Серегин. -- Зять доливает, я доливаю, мы
не меряем. -- И обое лечитесь? -- спросил Карев. -- Я лечусь, а он -- так...
Между прочим, Яков Степанович, зятек мой не знает про меня. Вообще-то он
парень дельный, только зануда. -- А дочь знает? -- спросил Карев. -- Не
вполне. В случае они придут, значит, я вам поставил, чтобы вы мебель оценили
подороже... Давайте по первой, Яков Степанович, за встречу.
Калган оказался крепкий, но вкусный. Отсыревшее тело Карева тотчас
угрелось, он не ел с утра -- день выдался беготливый -- и сейчас налег на
закуску. Ему было приятно, что против него сидит за столом приветливый,
домовитый Серегин -- человек, которого он, Карев, кажется, довел до ума.
Подробностей серегинской уголовной биографии он уже не помнил, промелькнули
лишь какие-то маловразумительные обрывки, однако тот факт, что этот Серегин
знал Карева в лучшие его боевые годы, а не мебельным оценщиком, торгашом,
растрогал Якова Степановича.
-- Значит, говоришь, доволен жизнью? -- спросил Карев.
-- Я теперь, Яков Степаныч, ударился в религию, -- робея, сказал вдруг
Серегин.
-- Сбалдел, -- сказал Карев. -- К психиатру тебе надо.
-- Вы погодите, Яков Степаныч. Почему именно к психиатру? Вреда от меня
людям нету. Вот когда вы сажали меня в тюрьму -- вред от меня имелся.
Карев спросил:
-- Освежи-ка, Серегин, в моей памяти: ты ведь тогда фармазоном,
кукольником был? -- Кукольником. -- Чисто работал. Помнится, я на тебя
месяца три извел, покуда словил.
-- Да и не словили бы, Яков Степаныч, кабы мне эта жизнь не опостылела.
Карев обиделся:
-- Но ты ж все-таки не явился с повинной, а поймали мы тебя!
-- Бдительность моя ослабла, -- пояснил Серегин. -- Устал я. И
задумываться начал. А в нашем деле задумываться нельзя... Бабе одной,
старухе деревенской, продал я куклу заместо мануфактуры, все деньги у бабы
выгреб, вечером проиграл их в очко, и такая меня взяла тоска по себе...
-- А не врешь? -- спросил Карев. -- Уж больно у тебя получается
форсисто.
-- Зачем мне нынче врать? -- сказал Серегин. -- Совершенно незачем. А
тут еще на допросе вы попали в самую мою больную точку. У кого, спросили,
воруешь, Серегин? У неимущих воруешь?..
-- Что-то ты путаешь, Серегин, -- сказал Карев. -- Не мог я так
говорить. Откуда в нашей стране неимущие? Наверное, сказал: воруешь деньги,
заработанные трудом.
-- Не путаю, Яков Степаныч. Под заработанные трудом я б тогда не
раскололся. Я под неимущих раскололся. Это меня и проняло.
Врет, подумал Карев. Жулики -- народ сентиментальный, любят о себе
думать красиво. Устал -- это возможно, бывает, конечно, -- устают.
-- Ну и в чем же заключается твоя религия? -- спросил Карев. -- Сектант
ты, что ли? -- Нет, -- сказал Серегин. -- Зачем. -- Это хорошо. А то на
сектантов статья, кажется, есть, не помню номера.
-- Объяснить вам свою религию я не могу, -- сказал Серегин. -- У меня
нету таких слов, чтобы кто-нибудь понимал их до глубины.
-- Ишь ты, -- сказал Карев. -- Умный какой: придумал себе персональную
веру. И помогает она тебе?
-- Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.
-- Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя
пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.
-- А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я,
там и она со мной. -- Хорошо, -- сказал Карев. -- Допустим.
Калган начал одолевать его.
Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче
совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и
взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до
своего сознания.
-- Вот ты говоришь -- покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по
работе взяли бы да крепко обидели?
-- А я б не обиделся, -- сказал Серегин. -- От меня зависит.
-- Ты мне голову не морочь, -- раздражился Карев: он теперь легко
выходил из себя. -- Как это возможно не обидеться, если тебя именно
обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь --
неплохой был работник...
-- Замечательный были работник, Яков Степаныч, -- сказал Серегин. -- Я
вас век не забуду.
-- Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов
сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой
ручкой...
Карев в сердцах выпил.
-- Закусите "краковской", Яков Степаныч, -- жалея его, предложил
Серегин и вежливо спросил: -- Это какой же Санька? Который по ювелирным
магазинам работал?
-- Да нет, -- буркнул Карев, он жевал колбасу, не чувствуя ее вкуса. --
У тебя все жулики на уме... К вашему сведению, Александр Юрьевич Горелов
получил нынешний год полковника.
И на кой бес я тут рассоплился, досадливо сверкнуло в голове Карева, но
остановиться он уже не мог: слежавшаяся в нем за долгие годы боль
самовозгорелась вдруг, как торф. И не в калгане был избыток температуры,
подпаливший эту давнюю боль.
-- Мой отдел в Управлении знаешь как ребята называли? Штучным. Мы
простых дел не расследовали. И Санька этот талант был, сукин сын. Я в него
вбил все, что знал, все, что умел! Он же пришел ко мне после юридического
слепым щенком -- в оперативной работе ни черта не петрил, протокола допроса
не умел оформить... Боже же ты мой, как я его любил!..
-- Уж очень вы переживаете, Яков Степаныч, -- сказал Серегин. --
Желаете, я вам заварю крепкого чайку?
Карев помотал отяжелевшей головой.
-- И на что, дурак, польстился? На холуйскую должность: перешел от меня
к начальнику Управления писать доклады. Башка у него сработала куда
положено. И наружность подходящая: костюм пошил себе в модном ателье, завел
очки на здоровые глаза, модельные туфельки. Выступит где-нибудь на совещании
в исполкоме, в гороно или в редакциях, а там ахают: ах, как выросли кадры
милиции! Начальнику приятно -- он растил. Да и удобно -- Санька сочиняет
речи, статьи, обобщает опыт, и все научно, с цитатами из трудов. Ловит-то
жуликов нынче не он, а обобщает -- он... И стал я, Серегин, нынче негож.
Комиссовали меня, подпал под сокращение. Процент роста я им снижаю. Кабы мне
кто-нибудь пятнадцать лет назад подсказал, что Санька меня продаст, я бы
тому человеку плюнул в глаза...
-- Вас один человек продал, Яков Степаныч, -- сказал Серегин, -- а
Иисуса Христа -- двенадцать любимых апостолов. Это уж, наверное, так
заведено, Яков Степаныч. Предать они предали, а веру его, учение его людям
понесли. Даже взять Иуду. Не было бы Иуды, не было бы и подвига Христова, и
был бы он обыкновенная личность. Сезонник, плотник.
-- Слушай, Серегин, -- улыбнулся Карев, -- неужели ты веришь во всю эту
хреновину?
-- Верю, -- сказал Серегин. -- Две тыщи лет моей вере.
-- Значит, согласно твоей вере, и Гитлера прощать надо?
-- Гитлера -- не надо, -- сказал Серегин. -- А как же ты разбираешься:
кого -- надо, а кого -- не надо?
-- Совестью своей, Яков Степаныч. Душой. -- Интересно! Ты своей
совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку -- самосуд?
Анархия?.. А бог твой при чем же?
-- Он при всем, -- ответил Серегин.
-- Какая же у него получается роль? -- спросил Карев. -- Наплодил на
земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю
Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он -- что?
Серегин подумал немного и сказал:
-- Вопрос знакомый, Яков Степаныч: я от него сам сколько ночей не
спавши. И сейчас отвечу. Бог в наши людские дела не мешается, доверяет нам.
А человек должен сам за себя отвечать, все ж таки мы люди, а не звери, и
почему это с господа надо взыскивать за нашу подлость?
-- Ну, а его-то роль, я у тебя спрашиваю? Наблюдатель он, что ли?
-- Он наблюдает, -- подтвердил Серегин.
Карев устало зевнул.
-- Не пыльная у него работенка, Серегин. На такую должность и я гож...
Серегин собрался было ответить, но из прихожей донесся стук входной
двери и неразборчивые голоса -- женский, мужской. Быстро подхватившись, он
вышел из кухни; дверь за собой плотно прикрыл.
Карев уже остыл от спора и от своей размозолевшей обиды.
Пора было собираться домой.
Немножко-то на душе полегчало.
Из прихожей послышался строгий мужской голос: -- А вы точно не
продешевили, батя? Мебель-то ведь сейчас подорожала.
И кроткий, тихий ответ Серегина: -- Да какая же это мебель, Костя?
Рухлядь.
И тут же вступил женский голос: -- Где я теперь достану корень калгана?
Могли бы и чаю попить. Водку брала, "Экстру", по четыре двенадцать...
Карев вышел в прихожую. В наступившем молчании он надел свое пальтецо,
калоши и, не глядя на молодых людей, сказал старику:
-- Спасибо за угощение, хозяин... А насчет кресла у меня вышла ошибка:
поставим его в магазине за тридцать.
Когда дверь за ним захлопнулась, Серегин, прищурившись, посмотрел на
своих родственников и сказал: -- Ну и гады же вы! Хорошего человека
обидели..
А дождь на улице припустил еще усердней, Карев вымок тотчас наново и
шел не разбирая пути.
Ничуть он на этих людей не обиделся и только жалел Серегина за его
темноту.
А насчет Саньки Горелова -- да ну его, Саньку...
Горчичники надо на ночь поставить -- в груди сипит, -- чаю с медом
выпить.
Ох и погодка, так твою...
все книги автора
