Художественная литература

Харуки Мураками

Дэнс, дэнс, дэнс.

Книга 1

[Роман. 1991]

Перевод с японского: Дмитрий Коваленин

Март 1983 г.

Мне часто снится отель «Дельфин».

Во сне я принадлежу ему. По какому-то странному стечению обстоятельств я -- его часть. И свою зависимость от него там, во сне, я ощущаю совершенно отчетливо. Сам отель «Дельфин» в моем сне -- искаженно-вытянутых очертаний. Очень узкий и длинный. Такой узкий и длинный, что вроде и не отель, а каменный мост под крышей. Фантастический мост, который тянется из глубины веков до последнего мига Вселенной. А я -- элемент его мощной конструкции... Там, внутри, кто-то плачет чуть слышно. И я знаю -- плачет из-за меня.

Отель заключает меня в себе. Я чувствую его пульс, ощущаю тепло его стен. Там, во сне, я -- один из органов его огромного тела...

Такой вот сон.

Открываю глаза. Соображаю, где я. И даже говорю вслух. «Где я?» -- спрашиваю сам себя. Вопрос, лишенный всякого смысла. Задавай его, не задавай -- ответ всегда известен заранее. Я -- в своей собственной жизни. Вокруг -- моя единственная реальность. Не то чтобы я желал их себе такими, но вот они -- мои будни, мои заботы, мои обстоятельства. Иногда со мной рядом спит женщина. Но в основном я один. Ревущая скоростная магистраль за окном, стакан у подушки (с полпальца виски на донышке), да идеально соответствующий обстановке -- а может, и просто ко всему безразличный -- пыльный утренний свет. За окном -- дождь. Когда с утра дождь, я не сразу вылезаю из постели. Если в стакане осталось вчерашнее виски -- допиваю его. Наблюдаю за каплями, срывающимися с карниза за окном, и думаю об отеле «Дельфин». Вытягиваю руку перед собой. Ощупываю лицо. Убеждаюсь: я -- сам по себе, никакому отелю не принадлежу. Я НИЧЕМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖУ. Но ощущение из сна остается. Там, во сне, попробуй я вытянуть руку вот так же -- и огромное здание заходило бы ходуном. Точно старая мельница, к которой заново подвели воду, заскрипело бы оно, заворочало вал за валом, шестеренку за шестеренкой -- и всем корпусом до последнего гвоздя отозвалось бы на мое движение. Если прислушаться -- можно даже различить, в какие стороны этот скрип разбегается... Я прислушиваюсь. И различаю чьи-то сдавленные рыдания. Из кромешного мрака доносятся они еле слышно. Кто-то плачет. Тихо и безутешно. Плачет и зовет меня.

Отель «Дельфин» действительно существует. Притулился на углу двух убогих улочек в Саппоро. Несколько лет назад я прожил там целую неделю. Нет -- попробую вспомнить точнее. Восстановить все в деталях... Когда это было? Четыре года назад. Еще точнее -- четыре с половиной. Мне тогда не было и тридцати. Мы поселились там на пару с подругой. Собственно, она-то все и решила. Вот, говорит, здесь и поселимся. Дескать, мы просто должны поселиться именно в этом отеле -- и ни в каком другом. Не потребуй она -- мне бы и в голову не пришло останавливаться в таком странном месте.

То был обшарпанный, богом забытый отелишко: за неделю нашего пребывания там я встретил в фойе всего двух или трех посетителей -- да и о них было крайне трудно сказать, живут они здесь или забежали на пять минут по делам. Судя по тому, что на доске за конторкой портье кое-где недоставало ключей, постояльцы у отеля «Дельфин» все же имелись. Немного. Совсем чуть-чуть. А поскольку телефон отеля мы нашли в справочнике большого города, подозревать, будто здесь вообще никто не останавливается, было бы просто странно. Но если кроме нас двоих здесь и жили какие-то постояльцы -- надо полагать, существа это были страшно робкие и забитые. Видеть мы их не видели, слышать не слышали и никакого их присутствия не ощущали. Разве только порядок ключей на доске у портье менялся день ото дня. Видимо, даже по коридорам они передвигались бледными тенями, затаив дыхание и прижимаясь к стенам. Лишь изредка тишину в здании нарушало громыхание старого лифта; но лифт замирал -- и тишина наваливалась еще тяжелее, чем прежде...

Совершенно мистическое заведение.

При взгляде на него мне всегда казалось, будто передо мной -- ошибка мировой эволюции. Жертва зашедших в тупик генетических трансформаций. Уродливая рептилия, чей биологический вид долго мутировал в ошибочном направлении -- слишком долго, чтобы теперь меняться обратно. В результате же все особи этой ветви повымирали, лишь одна осталась в живых -- и громоздилась теперь, сиротливая и неприкаянная, в угрюмых сумерках нового мира. Жестокого мира, где даже Время отреклось от нее. И обвинять в этом некого. Нет виноватых -- и совершенно нечем помочь. Потому что с самого начала не надо было устраивать здесь отель. С этого, самого главного промаха все и пошло вкривь да вкось. Как сорочка, которую застегнули не на ту пуговицу, и она совсем немного перекосилась. Любые попытки исправить этот маленький перекос приводят к такому же легкому, почти элегантному беспорядку еще где-нибудь. И так, понемногу, вся сорочка оказывается перекошенной, с какой стороны ни смотри... Бывает на свете такая особая перекошенность. Если часто смотреть на нее, голова привыкает непроизвольно клониться вбок. Вроде никаких неудобств: наклон очень слабый, всего в несколько градусов. Легкий, естественный наклон головы. Привыкнешь -- и можно вполне уютно жить на свете. Если, конечно, не обращать внимания на то, что весь остальной мир воспринимается под наклоном...

Именно таким был отель «Дельфин». Его убогость, как и обреченная готовность в любую секунду провалиться сквозь землю от всех нелепостей, скопившихся в нем за десятки лет, бросались в глаза любому. Жутко тоскливое заведение. Тоскливое, как колченогая псина под январским дождем. Конечно, на свете нашлось бы немало отелей еще тоскливее этого. Но даже поставленный с ними в ряд, отель «Дельфин» смотрелся бы по-особому. Тоска была заложена уже в самом проекте здания. И от этого становилось тоскливей вдвойне.

Стоит ли говорить -- за исключением бедолаг, попавших сюда по ошибке или неведению, трудно было найти человека, который поселился бы в отеле «Дельфин» добровольно.

На самом деле, отель назывался несколько иначе. «Dolphin Hotel» -- вот как это звучало официально. Но образ, рождаемый таким названием в моей голове, настолько отличался от того, чем приходилось довольствоваться в реальности (при словах «Dolphin Hotel» мне представляется роскошный сахарно-белый отель где-нибудь на побережье Эгейского моря), -- что я про себя называл его просто «отель Дельфин». Как бы в отместку вывеске «DOLPHIN HOTEL», висевшей у входа. Без вывески догадаться о том, что перед вами отель, было бы невозможно. Но даже с вывеской здание никак не выглядело отелем. Больше всего оно напоминало музей. Хранилище каких-то особенных знаний, куда тихонько, чуть не на цыпочках, заходят особенные посетители и со специфическим любопытством в глазах разглядывают экспонаты, ценность которых понятна лишь специалисту...

Не знаю, казалось ли так же кому-нибудь, кроме меня. Но, как я выяснил позже, такое впечатление оказалось не просто полетом моей фантазии. На одном из этажей здания действительно располагался архив.

Кто же захочет селиться и жить в таком месте? В музее с полуистлевшим хламом неизвестного назначения? В лавке старьевщика, где мрачные коридоры заставлены бараньими чучелами, в воздухе пыльными клочьями плавает овечья шерсть, а стены завешаны порыжевшими фотографиями? В мрачном склепе, где даже мысли людей, не найдя себе применения, скопились засохшей грязью во всех углах?

Вся мебель в отеле повыцвела, столы шатались, и ни одна дверь не запиралась как следует. Лампы едва горели -- в коридорах висел густой полумрак. Вода из свинченных кранов в туалетах текла не переставая. Ожиревшая горничная (ноги как у слона) бесцельно шаталась по коридорам, чахоточным кашлем напоминая миру о своем существовании. Управляющий отелем, средних лет мужчина с жалобными глазами, самолично просиживал с утра до ночи за конторкой в фойе, и на руке у него недоставало двух пальцев. На его лице было ясно написано: за какое дело бы он ни взялся, ничего хорошего не получится никогда. То был классический представитель племени неудачников. Как если бы его поквасили сутки-другие в бочке с чернилами, затем отпустили -- и, как бедняга ни пытался потом отмыться, злая Карма ошибок, провалов и хронического невезения въелась в кожу голубовато-унылым оттенком и навеки осталась с ним. Этого типа явно стоило посадить под стекло и показывать школьникам на уроках естествознания. Под табличкой: «Человек, Безнадежный Во Всех Отношениях». Одним своим видом он вызывал у посетителей жалость -- а некоторых, уверен, и раздражал (бывают люди, которые злятся, когда нужно кого-то жалеть)...

Ну кому взбредет в голову здесь селиться?

Но мы поселились. «Мы просто обязаны здесь поселиться!» -- уговорила меня подруга. И вскоре исчезла. Как сквозь землю провалилась, оставив меня одного. Об этом мне сообщил Человек-Овца. «Девчонка ушла, -- сказал он. -- Девчонка должна была уйти»... Теперь-то я понимаю, что все это значило. Ее главной задачей было сделать так, чтобы я пришел сюда добровольно. И она блестяще сыграла свою роль. Роль указки Судьбы. Как реки Молдавии. Куда по ним ни сворачивай -- все равно выплываешь к морю... Лежу и думаю об этом, глядя на дождь за окном. Думаю о Судьбе.

С тех пор, как у меня начались эти странные сны, по утрам в голове так и вертится мысль о пропавшей подруге. С каждым утром все отчетливей кажется, будто я снова ей нужен -- и что она зовет меня. Иначе с чего бы мне снился отель «Дельфин»?

«Подруга»... Я ведь даже имени ее не знаю. Прожили вместе несколько месяцев -- а я так и не знаю о ней ни черта. Знаю лишь, что работала «девушкой по вызову» в дорогом ночном клубе. Элитарном клубе -- с членской системой и респектабельными клиентами. Шлюхой высшей категории. И кроме этого еще подрабатывала в нескольких местах. Днем правила тексты в небольшом издательстве, да время от времени подряжалась фототомоделью для рекламы женских ушей. Словом, жила очень наполненной жизнью. И, конечно, без имени никак не могла. Скорее всего, у нее было даже несколько разных имен. И в то же время -- ни одного. На ее вещах -- а она, понятно, старалась носить с собой только самый минимум -- имени хозяйки не значилось. Ни проездного билета, ни водительских прав, ни кредиток я никогда у нее не видел. Постоянно с собой она носила только миниатюрный блокнотик, куда тоненькой ручкой заносила какую-то невразумительную цифирь -- коды-шифры, понятные лишь ей одной. Во всей ее жизни со мной было совершенно не за что зацепиться... Не знаю: может, у шлюх тоже есть имена. Вот только живут они в том измерении, где имен не бывает.

Как бы там ни было -- мне почти ничего о ней не известно. Откуда приехала, когда родилась, сколько лет на самом деле -- не имею ни малейшего представления. Как мимолетный дождик, она появилась вдруг -- и так же внезапно исчезла. Оставив лишь воспоминания...

Но в последнее время воспоминания эти становятся что-то слишком реалистичными. Странные вещи мерещатся мне. Будто это она, подруга, зовет меня из отеля «Дельфин» в моем сне. Будто я снова ей нужен. Но повстречаться мы можем, только если я приеду в отель. Там, в отеле «Дельфин», она плачет и ждет меня.

Наблюдаю за каплями. Прислушиваюсь к себе. Я чему-то принадлежу... Кто-то плачет и ждет меня... И то, и другое воспринимается очень издалека. Словно происходит где-нибудь на Луне. Что ни говори, а сны -- это сны. Как ни беги за ними вдогонку -- не добежишь, не дотянешься.

Да и с чего бы кому-то из-за меня так убиваться?

И все-таки. Все-таки она меня ждет. Там, в одной из комнат отеля. Я и сам в душе хочу, чтобы так было. Я тоже хочу принадлежать ему -- странному дому, в котором переворачиваются судьбы людей...

Однако вернуться в отель «Дельфин» -- задача не из простых. Заказать по телефону номер, купить билет, прилететь в Саппоро -- если бы все сводилось лишь к этому! Проблема поездки в отель «Дельфин» -- в самом отеле «Дельфин». Вернуться туда -- значит встретиться с тенями Прошлого. При одной мысли об этом я впадаю в меланхолию. Четыре года я, как мог, разгонял вокруг себя эти холодные мрачные тени. Но стоит вернуться в отель -- и псу под хвост полетит вся та жизнь, которую я выстроил заново за эти четыре года, начав с нуля.

С другой стороны, не так уж и много я выстроил... Как ни смотри, почти все -- бессмысленный мусор, хлам для уютного прозябания...

И все-таки -- я сделал все, что мог. Собрал этот хлам, подогнал половчее к реальности и к себе, слепил из своих куцых ценностей новое бытие... И что теперь -- обратно в прежнюю жизнь без кола без двора? Распахнуть окно -- и повыкидывать все к чертовой матери?

Хотя, в конечном итоге -- лишь так и сможет начаться что-нибудь новое. Уж это я понимаю. Лишь так, и никак иначе...

Все еще лежа в кровати, я уставился в потолок и глубоко вздохнул. Плюнь, сказал я себе. Расслабься. Ни к чему эти рассуждения не приведут. То, что с тобой происходит, сильнее тебя. Рассуждай, не рассуждай -- а начнется все именно с этого... Таков порядок. Хоть тресни.







Пора, наконец, представиться.

«Несколько слов о себе»...

В школе, помню, частенько приходилось этим заниматься. Из года в год, когда набирался новый класс, все выстраивались в линейку, и каждый по очереди выходил вперед и рассказывал о себе, как умеет. Я никогда не мог этого делать как следует. И дело тут даже не в умении. Само занятие казалось полным бредом. Что я вообще могу знать о себе? Разве то, каким я себя представляю, -- настоящий я? Если собственный голос, записанный на магнитофонную пленку, получается странным, чужим -- что говорить о картинках, которые мое воображение рисует с меня, перекраивая, извращая мою натуру, как ему заблагорассудится?.. Подобные мысли всю жизнь копошились у меня в голове. И всякий раз, когда я знакомился с кем-то, и приходилось рассказывать «что-нибудь о себе», я чувствовал себя точно двоечник-прохиндей, исправляющий отметки в классном журнале. Колоссально неуютное ощущение... Поэтому я всегда старался не рассказывать о себе ничего, кроме голых фактов, которые не нужно ни комментировать, ни объяснять («держу собаку»; «люблю плавать»; «ненавижу сыр»; и так далее), -- но в итоге мне все равно продолжало мерещиться, будто я рассказываю какие-то придуманные вещи о несуществующем человеке. И когда в таком состоянии я слушал рассказы других -- казалось, что они тоже болтают не о себе, а о ком-то третьем. Что все мы живем в придуманном мире и дышим придуманным воздухом...

И все-таки -- придется что-нибудь рассказать... Только так все и может начаться -- с болтовни о себе. С этого первого шага. Удачно ли, нет -- рассудим после. Я сам рассужу, другие рассудят -- сейчас неважно. Сейчас я должен болтать о себе. И при этом -- помнить, о чем болтаю...

Сыр я теперь люблю. Когда полюбил -- не помню; как-то само полюбилось. Собака моя простудилась под дождем и умерла от воспаления легких, когда я пошел в последний класс школы. С тех пор собак не держу. А плавать люблю и сегодня. Спасибо за внимание…

Но в том-то и беда: в реальной жизни так легко не отделаешься. Когда требуешь чего-то от жизни (а кто из нас от нее не требует?) -- жизнь автоматически запрашивает в ответ целую кучу дополнительной информации. Для построения расчета необходимо ввести больше данных. Иначе ответа не будет.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Нажимаю на «сброс». Экран пустеет. Люди в аудитории принимаются швырять в меня чем попало. «Болтай! Еще болтай о себе!..» Учитель недовольно сдвигает брови. Потеряв дар речи, я каменею у классной доски.

Нужно болтать. И как можно дольше. Удачно ли, нет -- разберемся потом...







Иногда она приходит и остается на ночь. Утром завтракает вместе со мной, уходит на работу -- и уже не возвращается. Имени у нее нет. Все-таки она -- не главная героиня этой истории. Очень скоро она навсегда исчезнет из повествования, и, чтоб не запутывать себя и других, я не буду давать ей имя. Но я не хочу, чтобы думали, будто я ею пренебрег. Мне она нравилась всегда, и даже теперь, когда она исчезла из моей жизни навеки, нравится ничуть не меньше.

В каком-то смысле мы с ней -- друзья. По крайней мере, у нее есть все основания считать себя моим единственным другом. За исключением редких визитов ко мне, она живет с постоянным любовником. Работает в телефонной компании -- составляет на компьютере счета за телефонные разговоры. Подробнее о работе я не спрашивал, она не рассказывала. Но, думаю, что-нибудь в этом роде. Подсчитывает, кто сколько наговорил по телефону, выписывает квитанции и рассылает абонентам. Так что свои телефонные счета я всегда вынимаю из почтового ящика так, будто получил интимное письмо.

Совершенно отдельно от своей основной жизни она спит со мной. Два -- ну, может, три раза в месяц. Меня она считает «человеком с Луны» или кем-то вроде этого. «Эй! А ты разве не вернешься к себе на Луну?» -- хихикает она тихонько. В постели нагишом, всем телом прижимаясь ко мне. Сосками маленьких грудей упираясь мне в ребра. Так мы болтаем каждый раз, когда ночью вдвоем. За окном -- несмолкающий гул магистрали. По радио -- монотонный шлягер «Хьюмэн Лиг». «Лига Людей»… Ну и названьице! Какого черта так называть музыкальную группу? Все-таки раньше люди называли свои группы куда приличнее: «Импириэлз», «Сьюпримз», «Фламингоуз», «Фэлконз», «Импрешнз», «Дорз», «Фор Сизонз», «Бич Бойз» (1)...

Я говорю ей об этом. Она смеется. Странный я, говорит. Что во мне странного -- не понимаю. Сам я считаю себя нормальным человеком с самыми обычными мыслями в голове... ХЬЮМЭН ЛИГ!

-- Ужасно люблю, когда мы вдвоем, -- говорит она. -- Иногда бывает -- так захочу к тебе, прямо сил нет! На работе, например...

-- Хм...

-- Иногда, -- подчеркивает она. И потом молчит с полминуты. Заканчивается «Хьюмэн Лиг», начинается что-то незнакомое. -- Вот в чем проблема-то... Твоя проблема, -- продолжает она. -- Мне, например, страшно нравится, когда мы вот так... Но быть с тобой каждый день с утра до вечера почему-то не хочется... Отчего бы, а?

-- Хм, -- повторяю я.

-- То есть, ты меня ни в чем не стесняешь, все в порядке. Просто… Когда я с тобой, воздух вокруг становится каким-то тонким... разреженным, да? -- Как на Луне.

-- Что ж. Вот такой он, запах моей родины...

-- Эй! Я не шутки шучу! -- Она привстает на постели и заглядывает мне в лицо. -- Я, между прочим, все это для тебя говорю... Много у тебя в жизни людей, которые бы говорили с тобой о тебе?

-- Нет, -- отвечаю я искренне. Кроме нее, больше нет никого.

Она снова ложится и прижимается грудью ко мне. Я ласкаю ей спину ладонью.

-- В общем, вот так. Воздух с тобой очень тонкий. Как на Луне, -- повторяет она.

-- На Луне воздух вовсе не тонкий, -- возражаю я. -- На Луне вообще воздуха нет. Так что...

-- Очень тонкий!.. -- шепчет она. Может, не слышит, что я говорю, может, просто не хочет слышать -- не знаю. Но от ее шепота мне неуютно. Черт знает, почему. Есть в нем что-то тревожное. -- А иногда и совсем истончается... И тогда ты дышишь вовсе не тем же воздухом, что я, а чем-то другим... Мне так кажется.

-- Данных недостаточно... -- бормочу я.

-- В смысле -- я о тебе ничего не знаю? Ты об этом, да? -- спрашивает она.

-- Да я и сам о себе ничего не знаю! -- говорю я. -- Ну, правда! Я не в философском смысле, а в самом буквальном... Общая нехватка данных, понимаешь? По всем параметрам...

-- Но тебе уже тридцать три, так?

Ей самой -- двадцать шесть.

-- Тридцать четыре, -- поправляю я. -- Тридцать четыре года два месяца.

Она качает головой. Потом выбирается из постели, подбегает к окну и отдергивает штору. За окном громоздятся бетонные опоры скоростной магистрали. В предрассветном небе над ними -- белый череп луны.

Она -- в моей пижаме.

-- Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну! -- изрекает она, указуя пальцем на небеса.

-- С ума сошла? Холодно же! -- говорю я.

-- Где? На Луне?

-- Да я о тебе говорю! -- смеюсь я. На дворе февраль. Она стоит у самого подоконника, и я вижу, как ее дыхание превращается в белый пар. Кажется, лишь после моих слов она замечает, что мерзнет.

Спохватившись, она мигом запрыгивает обратно в постель. Я обнимаю ее. Пижама на ней -- холодная просто до ужаса. Она утыкается носом мне в шею. Нос ее тоже как ледышка.

-- Уж-жасно тебя люблю, -- шепчет она.

Я хочу ей что-то ответить, но слова застревают в горле. Я очень тепло отношусь к ней. В постели -- вот как сейчас -- мы отлично проводим время. Мне нравится согревать ее своим телом; гладить, едва касаясь, ее длинные волосы. Нравится слушать ее дыхание во сне, а утром -- завтракать с нею и отправлять ее на работу. Нравится получать по почте телефонные счета, которые, я верю, она для меня составляет; наблюдать, как она разгуливает по дому в моей пижаме на три размера больше... Вот только чувству этому я никак не подберу определения. Уж конечно, это не любовь. Симпатией -- и то не назовешь...

Как бы это лучше назвать?

Так или иначе, я ничего ей не отвечаю. Просто ни слова на ум не приходит. И я чувствую, что своим молчанием чем дальше, тем больнее задеваю ее. Она не хочет, чтобы я это чувствовал, но я чувствую все равно. Просто провожу пальцами по нежной коже вдоль позвонков -- и чувствую. Совершенно отчетливо. Так мы молчим, обнявшись, и слушаем песню с неизвестным названием.

Внезапно -- ее ладонь у меня в паху.

-- Женись на хорошей лунной женщине... Сделайте с ней хорошего лунного ребеночка... -- ласково бормочет она. -- Так будет лучше всего.

Шторы распахнуты, и белый череп смотрит на нас в упор. Все так же обнимая ее, я гляжу поверх ее плеча на луну. По магистрали несутся грузовики. Временами они издают какой-то недобрый треск -- будто гигантский айсберг начинает раскалываться, заплыв в теплые воды. «Что же они там перевозят?» -- думаю я.

-- Что у нас сегодня на завтрак? -- спрашивает она.

-- Да ничего особенного. Как всегда. Колбаса, яйца, тосты. Салат картофельный со вчера остался. Кофе. Тебе могу сварить «кафе-о-лэ»...

-- Кр-расота! -- радуется она. -- И яичницу сделаешь, и кофе, и тосты пожаришь, да?

-- С удовольствием! -- отвечаю я.

-- Угадай -- что я люблю больше всего на свете?

-- Честно? Понятия не имею...

-- Больше всего на свете, -- говорит она, глядя мне прямо в глаза, -- я люблю, чтоб зима, и утро такое противное, что встать нету сил; а тут -- кофе пахнет, и еще такой запах, когда яичницу поджаривают с колбасой, и когда тостер отключается -- дззын-нь! -- просто вылетаешь из постели, как ошпаренная!.. Понял, да?

-- Ладно! -- смеюсь я. -- Сейчас попробуем...







Я человек не странный.

То есть, мне действительно так кажется.

Конечно, до «среднестатистического человека» мне тоже далеко. Но я не странный, это точно. С какой стороны ни глянь -- абсолютно нормальный человек. Очень простой и прямой. Как стрела. Сам себя воспринимаю как некую неизбежность -- и уживаюсь с нею совершенно естественно. Неизбежность эта настолько очевидна, что мне даже не важно, как меня видят другие. Что мне до того? Как им лучше меня воспринимать -- их проблема, не моя.

Кому-то я кажусь глупее, чем на самом деле, кому-то -- умнее. Мне же самому от этого -- ни жарко, ни холодно. Ведь образец для сравнения -- какой я на самом деле -- тоже всего лишь фантазия, отблеск моего же представления о себе. В их глазах я действительно могу быть как полным тупицей, так и гением. Ну и что? Не вижу в том ничего ужасного. На свете не бывает ошибочных мнений. Бывают мнения, которые не совпадают с нашими, вот и все. Таково мое мнение.

С другой стороны, есть люди, которых моя внутренняя нормальность притягивает. Таких людей очень мало, но они существуют. Каждый такой человек и я -- точно две планеты, что плывут в мрачном космосе навстречу друг другу, влекомые какой-то очень природной силой, сближаются -- и так же естественно разлетаются, каждый по своей орбите. Эти люди приходят ко мне, вступают со мной в отношения -- лишь для того, чтобы в один прекрасный день исчезнуть из моей жизни навсегда. Они становятся моими лучшими друзьями, любовницами, а то и женами. Некоторые даже умудряются стать моими антиподами... Но как бы ни складывалось, приходит день -- и они покидают меня. Кто -- разочаровавшись, кто -- отчаявшись, кто -- ни слова не говоря (точно кран без воды -- хоть сверни, не нацедишь ни капли), -- все они исчезают.

В моем доме -- две двери. Одна вход, другая выход. По-другому никак. Во вход не выйти; с выхода не зайти. Так уж устроено. Люди входят ко мне через вход -- и уходят через выход. Существует много способов зайти, как и много способов выйти. Но уходят все. Кто-то ушел, чтобы попробовать что-нибудь новое, кто-то -- чтобы не тратить время. Кто-то умер. Не остался -- никто. В квартире моей -- ни души. Лишь я один. И, оставшись один, я теперь всегда буду осознавать их отсутствие. Тех, что ушли. Их шутки, их излюбленные словечки, произнесенные здесь, песенки, что они мурлыкали себе под нос, -- все это осело по всей квартире странной призрачной пылью, которую зачем-то различают мои глаза.

Иногда мне кажется -- а может, как раз ОНИ-то и видели, какой я на самом деле? Видели -- и потому приходили ко мне, и потому же исчезали. Словно убедились в моей внутренней нормальности, удостоверились в искренности (другого слова не подберу) моих попыток оставаться нормальным -- и дальше... И, со своей стороны, пытались что-то сказать мне, раскрыть передо мною душу... Почти всегда это были добрые, хорошие люди. Только мне предложить им было нечего. А если и было что -- им все равно не хватало. Я-то всегда старался отдать им от себя, сколько умел. Все, что мог, перепробовал. Даже ожидал чего-то взамен... Только ничего хорошего не получалось. И они уходили.

Конечно, было нелегко.

Но что еще тяжелее -- каждый из них покидал этот дом еще более одиноким, чем пришел. Будто, чтобы уйти отсюда, нужно утратить что-то в душе. Вырезать, стереть начисто какую-то часть себя... Я знал эти правила. Странно -- всякий раз, когда они уходили, казалось, будто они-то стерли в себе гораздо больше, чем я... Почему всё так? Почему я всегда остаюсь один? Почему всю жизнь в руках у меня остаются только обрывки чужих теней? Почему, черт возьми?! Не знаю... Нехватка данных. И как всегда -- ответ невозможен.

Чего-то недостает.

Однажды, вернувшись с собеседования насчет новой работы, я обнаружил в почтовом ящике открытку. С фотографией: астронавт в скафандре шагает по поверхности Луны. Отправителя на открытке не значилось, но я с первого взгляда сообразил, от кого она.

«Я думаю, нам не стоит больше встречаться, -- писала она. -- В ближайшее время я, видимо, выйду замуж за землянина».

Лязгнув, захлопнулась дверь.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА.

Пустеет экран.

Сколько еще будет так продолжаться? -- думаю я. Мне уже тридцать четыре. До каких пор все это будет со мной твориться?

Особо я не терзался. Чего уж там -- ясно как день: я сам во всем виноват. Ее уход -- дело совершенно естественное, и я с самого начала знал, что все этим кончится. Она понимала, я понимал. Только мы всё надеялись, что вот-вот случится какое-то маленькое, еле заметное чудо. Неуловимая случайность, которая перевернет наши жизни вверх дном... Но ничего подобного, конечно же, не случилось. И она ушла. Само собой, от ее ухода мне стало грустно. Однако мне уже приходилось испытывать эту грусть. И я нисколько не сомневался, что переживу эту грусть без труда.

Ведь я всегда ко всему привыкаю...

От такой мысли мне вдруг сделалось тошно. Будто черная желчь, разлившись внутри, подступила к самому горлу. Я встал перед зеркалом в ванной и посмотрел на себя. Так вот ты какой -- Я, Который На Самом Деле... Вот и свиделись. Много же ты стер в себе... Гораздо, гораздо больше, чем казалось... Лицо в зеркале -- старее, противнее, чем обычно. Я беру мыло, тщательно мою лицо и натираю кожу лосьоном. Не спеша мою руки и старательно вытираюсь новеньким полотенцем. Затем иду на кухню и, отхлебывая пиво из банки, навожу порядок в холодильнике. Выкидываю сгнившие помидоры, выстраиваю в ряд банки с пивом, проверяю содержимое кастрюль, составляю список, что купить в магазине...

До самого рассвета я просидел в одиночестве, разглядывая луну и гадая: сколько еще это будет твориться со мной? Наступит день -- и я снова встречу кого-то. Все будет очень естественно -- как движенье планет, чьи орбиты пересеклись. И мы снова будем надеяться на какое-то чудо, каждый сам по себе, выжидать какое-то время, стирать свои души -- и расстанемся, несмотря ни на что...

До каких пор?!







2.






Через неделю после того, как я получил ее открытку с луной, мне пришлось отправиться по работе в Хакодатэ. Не скажу, чтобы работа на сей раз попалась очень уж интересная, -- ну, да и выбирать особо не приходилось. Почти вся моя работа, в принципе, мало чем отличается от этой.

Вообще, чем рассуждать, повезло с работой или нет, лучше залезть в эту работу по самые уши -- а там уже и разницу чувствовать перестанешь. Как с волнами в акустике. На каком-то пороге частот уже не различаешь, какой звук выше, какой ниже; а стоит зайти за этот порог -- не то что высоту, сам звук разобрать невозможно...

То был проект одного женского журнала: познакомить читательниц с деликатесами Хакодатэ. Мы с фотографом обследуем дюжину местных ресторанчиков, я сочиняю текст, он делает снимки. Всего материала -- на пять страниц... Ну, что ж. Раз существуют женские журналы -- значит, кто-то должен и репортажи для них писать. Точно так же кому-то приходится собирать мусор на улицах или разгребать на дорогах снег. Должен кто-то и дворником быть. Нравится это ему или нет...

В общем, три с половиной года я зарабатывал на жизнь такой вот псевдокультурной деятельностью. Этакий дворник от литературы.

Обстоятельства вынудили меня уйти из фирмы, которой мы заправляли вместе с напарником -- моим хорошим приятелем до тех самых пор, -- и после этого я целых полгода валял дурака. Заниматься чем-либо ни сил, ни желания не было. Слишком много сюрпризов подкинула мне прошедшая осень. Жена ушла. Лучший друг погиб -- странной, мистической смертью. Подруга исчезла -- как в воду канула, не сказав ни слова. Я встретил странных людей, которые втянули меня в странную историю... А потом все кончилось -- и я провалился в тишину, беспробудней которой не слышал с рождения. Жутким духом отсутствия всякой жизни пропитало мою квартиру. Полгода провел я здесь, скрываясь от мира. Если не считать редких вылазок за покупками -- самый минимум, лишь бы ноги не протянуть, -- днем наружу не выходил. Только перед рассветом выбирался из дома и шатался по безлюдным улицам. С появлением первых прохожих возвращался домой и ложился спать.

Ближе к вечеру просыпался, сооружал себе простенький ужин, ел, кормил консервами кошку. А после ужина садился на пол в углу -- и снова, снова прокручивал в памяти прошлое, пытаясь найти в цепи событий какой-то единый смысл. Переставляя местами отдельные сцены; отслеживая моменты, когда я своим выбором мог что-либо изменить; заново оценивая, верно ли поступил тогда-то и там-то... И так до заката. А потом -- опять выбирался из дома и бродил по омертвевшему городу.

День за днем я жил так -- наверное, целых полгода... Да, так и есть: с января по июнь семьдесят девятого. Книг не читал. Не раскрыл ни одной газеты. Не слушал музыку. Не включал ни радио, ни телевизор. Почти не брал в рот спиртного. Просто не появлялось желания выпить. Что происходило на свете, кто чем прославился, кто еще жив, кто помер -- я понятия не имел. Нельзя сказать, что я отвергал информацию в любом виде. Просто -- ничего нового знать не хотелось. То есть, я чувствовал: мир вокруг продолжает вертеться. Кожей чувствовал -- даже запершись в своей конуре. Только это не вызывало у меня ни малейшего интереса. Легким беззвучным ветерком события мира обдували меня почти незаметно -- и уносились прочь.

А я все сидел на полу и прокручивал в памяти прошлое. И, что удивительно, -- за полгода упорного, ночи напролет, самокопания мне нисколько это не наскучило. Слишком огромным и многомерным казалось то, что случилось со мной. Слишком реальным и осязаемым. Протяни руку -- дотронешься. Будто какой-то монумент громоздился передо мною в кромешной тьме. Здоровенный обелиск в мою честь... М-да, много крови тогда утекло. Одни раны затянулись со временем, другие открылись позже. И все же -- полгода в своей добровольной тюрьме я сидел не затем, чтобы зализать раны. Мне просто требовалось время. Ровно полгода, чтобы собрать все случившееся в единую, прорисованную во всех деталях картину -- и понять ее смысл. И я вовсе не замыкался в себе, не отрицал окружающую действительность -- нет, этого не было. Обычный вопрос времени. Физического времени, чтобы восстановить себя и переродиться.

Во что именно переродиться -- я решил первое время не думать. Мне казалось, что это -- отдельный вопрос. И разобраться с ним можно как-нибудь потом. А сначала необходимо встать на ноги и удержать равновесие.

Я не разговаривал даже с кошкой.

Телефон звонил -- не брал трубку.

В дверь стучали -- не открывал.

Иногда приходили письма.

Бывший напарник писал, что беспокоится за меня -- куда я пропал, чем занят. Что письмо по этому адресу шлет наугад -- вдруг я еще здесь проживаю. Если я в чем-то нуждаюсь -- пусть ему сообщу. Дела в конторе идут как обычно. Вскользь упоминал общих знакомых... Я перечитывал эти письма по нескольку раз, чтобы только уяснить смысл написанного (иногда приходилось перечитывать раз по пять), -- и хоронил в ящике стола.

Писала бывшая жена. Посылала мне целый список сугубо деловых поручений. И описывала их сугубо деловым языком. А под конец сообщала, что снова выходит замуж -- за человека, совершенно мне не знакомого. Словно подчеркивала: «что со мной будет дальше -- совершенно тебя не касается». Стало быть, моего приятеля, что ухлестывал за ней, когда мы разводились, она тоже послала куда подальше. Ну, еще бы. Уж его-то я знал как облупленного. Так себе мужик, ничего примечательного. Играл джаз на гитаре, с неба звезд не хватал. Даже интересным собеседником его назвать трудно. Что она в нем нашла -- ума не приложу. Впрочем, это уже их отношения... «За тебя я не беспокоюсь, -- писала она. -- Такие, как ты, всегда в порядке, что бы с ними ни произошло. Скорее, я беспокоюсь за тех, кто с тобой еще когда-нибудь свяжется... Представь себе, в последнее время меня беспокоят подобные вещи».

Я прочитал письмо несколько раз -- и тоже отправил в стол.

Так понемногу текло время.

О деньгах я особенно не тревожился: на отложенные сбережения можно было тянуть примерно полгода, а кончатся -- тогда и подумаю, что делать дальше.

Закончилась зима, пришла весна. Весеннее солнце наполнило мою квартирку теплым, успокаивающим светом. Дни напролет я разглядывал проникавшие через окно лучи и замечал, как менялся их угол наклона. Весна разбудила в душе самые разные воспоминания. О тех, кто ушел. И о тех, кто умер. Я вспомнил двух девчонок-близняшек -- как мы жили с ними втроем. В семьдесят третьем году это было. Я жил тогда рядом с полем для гольфа. Вечерами, когда солнце только начинало садиться, мы пробирались под железной сеткой ограды и долго гуляли по полю, подбирая забытые кем-то мячи. И теперь, глядя на вечернее солнце, я вспоминал тот давний пейзаж -- закат над полем для гольфа...

Где они все теперь?

Пришли через вход. Ушли через выход.

Вспомнил крохотный бар, куда мы так любили ходить с моим другом, ныне покойником. Вдвоем мы проторчали там без всякого смысла невероятное количество времени. Сейчас, правда, мне кажется: то время и было самым осмысленным. Странно, ей-богу... Вспомнил старомодную музыку, что там звучала. Тогда мы с ним только заканчивали школу. А в баре том могли пить пиво и курить сколько влезет. И, понятно, без этого заведения просто жизни себе не представляли. Ну и, конечно, все время разговаривали о чем-то. О чем -- хоть убей, не помню. Помню, что разговаривали, и все.

Теперь он умер.

Попал в переплет, слишком много взвалил на себя -- и поплатился жизнью.

Пришел через вход -- и ушел через выход.

Весна разгоралась. Изменился запах у ветра. Новыми оттенками заиграла тьма по ночам. Звуки отдавались непривычным эхом в ушах. С каждым днем все отчетливей пахло летом.

В конце мая сдохла кошка. Совершенно внезапно -- без всяких предварительных симптомов. Проснувшись однажды утром, я нашел ее на кухне -- лежала в углу, свернувшись калачиком, и уже не дышала. Наверно, и сама не заметила, как умерла. Ее тело наощупь напомнило мне вареную курицу из холодильника, а шерсть казалась грязней, чем при жизни. Кошку звали Селедка. Жизнь она прожила, что и говорить, не очень счастливую. Никто ее не любил, да и сама никого особенно не любила. В глаза людям смотрела всегда с какой-то тревогой. Таким взглядом, будто хотела сказать: «ну вот, сейчас опять что-нибудь потеряю...» Вряд ли на свете найдется еще одна кошка с такими глазами. И вот -- сдохла. Сдохни всего один раз -- и больше никогда ничего не потеряешь. В этом, надо признать, большое достоинство смерти.

Я сунул дохлую кошку в бумажный пакет из супермаркета, бросил на заднее сиденье, сел за руль, поехал в магазин и купил лопату. Вернувшись в машину, нашарил по радио музыкальный канал -- и под ритмы поп-музыки, которую не слушал уже тысячу лет, отправился по шоссе на запад. Музыка большей частью играла какая-то бестолковая: «Флитвуд Мэк», «АББА», Мелисса, «Манчестер», «Би-Джиз», «Кей-Си энд зэ Саншайн Бэнд», Донна Саммер, «Иглз», «Бостон», «Коммодорз», Джон Денвер, «Чикаго», Кенни Логгинз... Эта музыка легко просачивалась в мозги -- и растворялась бесследно, как пена. Полная лажа, подумал я. Ходовой товар разового употребления. Модная жвачка, ради которой выворачивают карманы миллионы тинэйджеров...

Подумав так, я снова впал в меланхолию.

Просто сменилось поколение. Вот и все.

Стиснув руль, я попробовал вспомнить какие-то примеры полной лажи в той музыке, что звучала, когда подростком был я... Нэнси Синатра -- вот уж было дерьмо!.. «Манкиз» -- ничуть не лучше. Да у того же Элвиса можно найти целую кучу совершенно бездарных вещей... Еще было такое чудо света по имени Трини Лопес. От большинства завывалок Пэта Бунa во рту возникал привкус мыла. Фабиан, Бобби Райделл, Анетт... Ну и в самом конце списка, конечно же, «Херманз Хермитс». Вот уж где полная катастрофа...

Название за названием, в голове мельтешили лажовые английские банды. С волосами до задницы, в кретинских костюмах. Сколько я еще вспомню? «Ханикамз», «Дэйв Кларк Файв», «Джерри энд Писмэйкерз», «Фредди энд Дримерз»... «Джефферсон Эйрплэйн» с голосами окоченевших трупов. Том Джонс -- от одного имени по телу судороги. И с ним его тошнотворный двойник Энгельберт Хампердинк. И еще эта парочка -- Херб Альперт и Тиффана Брасс: каждый мотивчик -- как проигрыш для рекламы зубной пасты. Лицемеры Саймон с Гарфанклом. Неврастеники «Джексон Файв»...

Все, все то же самое.

Ничто не меняется. Всегда, всегда, всегда -- порядок вещей на свете один и тот же. Ну, разве что номер у года другой, да новые лица взамен ушедших. Бестолковая музыка разового употребления существовала во все времена -- и в будущем вряд ли исчезнет. Все эти «изменения» постоянны, как фазы старушки-Луны.

Очень долго я гнал машину, рассеянно думая про все это. По радио вдруг выдали «Роллинг Стоунз» -- «Brown Sugar» (2). Я невольно улыбнулся. Это была добрая песня. «Как раз то, что надо», -- пронеслось в голове. «Brown Sugar» была суперхитом, кажется, в семьдесят первом... Я попробовал вспомнить точнее год, но не смог. Да и черт с ним, какая разница. Семьдесят первый или семьдесят второй -- сегодня это уже не имеет никакого значения. Какой, вообще, смысл задумываться об этом всерьез?

Забравшись поглубже в горы, я съехал с трассы, отыскал подходящую рощицу и похоронил там кошку. Выкопал на опушке яму в метр глубиной, положил на дно Селедку в бумажном пакете -- и засыпал землей. Прости, сказал я ей напоследок, но на большее нам с тобой рассчитывать не приходится. Все время, пока я рыл яму, неподалеку пела какая-то птица. Высоко и протяжно, точно играла на флейте.

Заровняв могилку, я спрятал лопату в багажник и вырулил обратно на шоссе. Затем опять включил радио -- и погнал машину в сторону Токио.

Ни о чем не думалось. Я просто слушал музыку -- и все.

Сперва играли Род Стюарт и «Дж. Гайлз Бэнд». Потом ведущий объявил «кое-что из олдиз». Оказалось -- Рэй Чарльз, «Born to Lose». Очень грустная песня. «Я рожден для потерь, -- пел старина Чарльз, -- и теперь я теряю тебя»... Мне вдруг и правда стало смертельно грустно. Прямо чуть слезы не выступили. Иногда так бывает со мной. Какая-то случайность ни с того ни с сего задевает самую тонкую струнку души... Я выключил радио, остановился у ближайшей заправки, зашел в ресторанчик и заказал овощных сэндвичей с кофе. Потом в туалете долго отмывал перепачканные землей руки. Из трех сэндвичей я съел лишь один, зато выпил две чашки кофе.

Как там моя Селедка, подумал я. Там, в яме, наверное, темно -- хоть глаз выколи, подумал я. И вспомнил, как комья земли ударялись о бумажный пакет... Что делать, подруга. Такой финал -- самый подходящий для нас. И для тебя, и для меня.

Целый час я просидел в ресторане, упершись взглядом в тарелку с сэндвичами. Ровно через час подошла официантка в фиолетовой юбке и вышколенно-вежливо осведомилась, можно ли забрать тарелку. Я молча кивнул.

Ну что, сказал я себе наконец.

Пора возвращаться в мир.









3.






В таком гигантском муравейнике, как наше Общество Развитого Капитализма, найти работу, в принципе, не очень сложно. Если, конечно, не слишком привередничать насчет ее рода и содержания.

В конторе, которой я раньше заведовал, мы постоянно редактировали тексты; кроме того, часто приходилось пописывать самому. И в бизнесе этом у меня еще оставались какие-то связи. Так что подрядиться куда-нибудь журналистом-внештатником, чтобы только покрыть расходы на жизнь, для меня труда не составляло. Не говоря о том, что жизнь моя вообще-то и не требует особых житейских расходов.

Отыскав записную книжку, я позвонил по нескольким номерам. У каждого собеседника я прямо спрашивал, не найдется ли для меня какого-нибудь занятия. Дескать, по ряду причин я исчезал ненадолго из виду, но теперь, если возможно, хотелось бы поработать. Как я и ожидал, мне сразу подкинули несколько «горящих» заказов. Не ахти каких серьезных, конечно. Так, позатыкать случайные дыры в бесконечном потоке рекламы. Мягко выражаясь -- большинство текстов, что мне давали, глубиной смысла не отличались и вряд ли вообще были кому-то нужны. Организованный перевод бумаги и чернил на дерьмо. И потому я тоже, особенно не напрягаясь, почти механически выполнял один заказ за другим. Первое время работы было немного. Трудился я не дольше двух часов в день, а все остальное время шлялся по городу и смотрел кино. Посмотрел просто невероятное количество фильмов. Так продолжалось, наверное, месяца три. Достаточно, чтобы свыкнуться со странной мыслю: «худо ли бедно, я все же участвую в жизни этого общества».

Все изменилось с началом осени. Работы вдруг резко прибавилось. Телефон мой теперь надрывался с утра до вечера, а приходившие письма едва умещались в почтовом ящике. Заказчики уже приглашали меня отужинать и вообще обращались со мной очень ласково, обещая в ближайшее время подкинуть чего-нибудь еще.

Почему так вышло -- догадаться несложно. Принимая заказы, я не привередничал, брал, что дают. Работу всегда выполнял чуть раньше назначенных сроков. Никогда ни на что не жаловался. Плюс -- отличался хорошим почерком. Ну, и вообще аккуратничал в мелочах. Даже там, где мои коллеги обычно не утруждали себя, доводил все до филигранности. И когда мало платили, не скривил физиономии ни разу. Разбуди меня в два часа ночи и скажи: «К-шести-утра-двадцать-страниц-по-четыреста-знаков-срочно!» -- я сяду за стол и уже к половине шестого напишу все, что требуется. На какую угодно тему -- будь то «преимущества механических часов», «привлекательность сорокалетних женщин» или «незабываемые достопримечательности города Хельсинки» (в котором я, разумеется, никогда не бывал). Ну, а велят переписать -- ровно к шести еще и перепишу все заново... Чего уж удивляться, что репутация моя только росла.

Очень похоже на разгребание снега лопатой.

Снег все сыплет и сыплет -- а я методично разгребаю его и раскидываю по обочинам.

Ни жажды славы, ни желания как-то отличиться на трудовом фронте. Просто: снег падает -- я разгребаю. Старательно и аккуратно. Признаюсь, не раз я ловил себя на мысли, что перевожу свою жизнь на дерьмо. Но постепенно я пришел к выводу: ведь и бумага с чернилами тоже переводятся на дерьмо; и если вместе с ними переводится моя жизнь -- стоит ли жаловаться на мировую несправедливость? Мы живем в Обществе Развитого Капитализма. Здесь перевод-на-дерьмо -- высшая добродетель. Политики называют это «оптимизацией потребления». Я называю это «переводом на дерьмо». Мнения расходятся. Но при всей разнице мнений неизменно одно: вокруг нас -- общество, в котором мы живем. Не нравится -- проваливай в Судан или Бангладеш.

Ни к Судану, ни к Бангладеш я особого интереса не испытывал.

А потому молчал -- и работал дальше.

Постепенно стали приходить заказы не только от рекламных агентств, но и от глянцевых журналов. Уж не знаю, почему, но в основном это были женские журналы. Понемногу я даже начал брать для них интервью и писать репортажи. Впрочем, интереснее от этого работа не стала. Как требовал сам характер этих журналов, интервьюировать, в основном, приходилось звезд шоу-бизнеса разных калибров. А этим фруктам какой вопрос ни задай -- ничего, кроме уклончивых фраз, в ответ не получишь. Все они знают, что отвечать, еще до того, как их спрашивают. А в самых клинических случаях через менеджера требуют предоставить им списки с вопросами -- и готовят все ответы заранее. Стоит только спросить о чем-либо за пределами темы, которую предпочитает очередная семнадцатилетняя примадонна, как ее менеджер тут же встревает: «Вопрос не по теме, мы не можем на это отвечать!»... Я даже начинал всерьез опасаться: не дай бог, это чудо останется без менеджера -- сообразит ли оно хотя бы, какой месяц следует за октябрем?

Само собой, называть подобный идиотизм словом «интервью» язык не поворачивался. И тем не менее, я выкладывался на всю катушку. Сочинял вопросы, каких не встретишь в других интервью. До мелочей продумывал схему беседы. Причем старался вовсе не ради признания или чьей-либо похвалы. Просто вот так, выкладываясь на всю катушку, я испытывал хоть какое-то облегчение... Такой вот аутотренинг. Выжимаешь себя до капли. Прекрасная разминка для затекших пальцев и головы -- и полный маразм с точки зрения самореализации.

Социальная реабилитация...

Никогда в жизни я еще не бывал так занят. Регулярных заказов -- хоть отбавляй, плюс постоянно что-нибудь срочное. Любая работа, не нашедшая исполнителя, обязательно сваливалась на меня. Так же, как и работа особо сложная или нудная. В этом странном обществе я все больше уподоблялся городской свалке подержанных автомобилей: у кого бы ни начала барахлить колымага -- все пригоняют свою рухлядь ко мне. Все что ни попадя -- в мои полночные сумерки с кладбищенской тишиной.

Мало-помалу на моем счету в банке начали появляться суммы, которых я раньше и представить себе не мог; при этом я был слишком занят, чтобы их тратить. Я сдал в утиль старенькую машину, устав бороться с ее недугами, и у приятеля по дешевке приобрел «субару-леоне». Не самой последней модели, но с довольно маленьким пробегом, а также с магнитофоном и кондиционером. Такой роскошной машины у меня раньше не было. Прикинув, что живу в неудачном районе, переехал в квартиру на Сибуя. Если не обращать внимания на бесконечный гул автотрассы за окнами -- жилище весьма пристойное.

Иногда по работе встречался с девчонками. С некоторыми из них переспал.

Социальная реабилитация...

Я всегда знал заранее, с какими девчонками стоит спать -- а с кем не вышло бы ни черта. А также -- с кем этого не следует делать ни в коем случае. С годами такие вещи начинаешь понимать подсознательно. Кроме того, я всегда чувствовал, когда пора обрывать отношения. И потому всегда все проходило гладко. Я никого не мучил -- и никто не терзал меня. До дрожи в сердце, как и до ощущения петли на шее, не доводил никогда.

Серьезнее всего у меня сложилось с той девчонкой из телефонной компании. Мы познакомились на новогодней вечеринке. Оба были навеселе, весь вечер подтрунивали друг над другом, а потом поехали ко мне -- и по взаимному согласию заночевали в моей постели. Природа наградила ее светлой головой и великолепной задницей. Частенько мы садились в мою «субару» и отправлялись путешествовать по окрестным городам. Порой, когда у нее появлялось настроение, она звонила и прямо спрашивала, можно ли остаться у меня на ночь. Настолько свободные, ни к чему не обязывающие отношения у меня за всю жизнь случились лишь с нею одной. Мы оба понимали, что эта связь ни к чему не ведет. Но смаковали остававшееся нам время жизни вдвоем, точно смертники -- отсрочку исполнения приговора.

Давно уже на душе у меня не было так светло и спокойно. Мы постоянно ласкали друг друга и разговаривали полушепотом. Мы поедали мою стряпню и дарили друг другу подарки в дни рождения. Мы посещали джаз-клубы и потягивали коктейли через соломинки. Мы никогда не ругались. Каждый всегда понимал заранее, что нужно другому. Но все это кончилось. Однажды -- раз! -- и оборвалось, как пленка в кинопроекторе.

После ее ухода во мне осталось гораздо больше опустошенности, чем я ожидал. Долго еще потом глодала меня изнутри эта странная пустота. Я зависал в ней и никуда не двигался. Все проходили мимо, исчезали куда-то -- и лишь я прозябал один-одинешенек в какой-то пожизненной отсрочке... Ирреальность, застившая реальную жизнь.

Но даже не это было главным в моей пустоте.

Главной причиной моей пустоты было то, что эта женщина мне не нужна. Она мне нравилась. Мне было хорошо с нею рядом. Мы умели наполнять теплом и уютом то время, когда бывали вместе. Я даже вспомнил, что значит быть нежным... Но по большому счету -- потребности в этой женщине я не испытывал. Уже на третьи сутки после ее ухода я отчетливо это понял. Она права: даже с нею в постели я оставался на своей Луне. Ее соски упирались мне в ребра -- а я нуждался в чем-то совершенно другом.

Четыре года я восстанавливал утерянное равновесие. Работал как вол, корпел над каждым заказом, все выполнял безупречно -- и завоевывал все большее доверие окружающих. Не скажу, чтобы многим, -- но некоторым даже стал симпатичен. Мне же, разумеется, было этого недостаточно. Катастрофически недостаточно. Слишком много сил и времени ушло лишь на то, чтобы вновь оказаться на старте.

Ну вот, подумал я наконец. В тридцать четыре года я вернулся к началу пути. Что с собой делать дальше? С чего начинать?

Впрочем, думать тут было особенно не о чем. Решение уже давно густой черной тучей плавало у меня в голове. Я просто не осмеливался осуществить его, изо дня в день откладывая на потом...

Я должен вернуться в отель «Дельфин». Оттуда все и начнется.

Там я должен встретиться с ней. С той девчонкой, шлюхой высшей категории, которая и привела меня в отель «Дельфин» в первый раз... Потому что Кики ждет меня там (читателю: теперь ей нужно дать какое-то имя. Пусть даже условное, на первое время. Я назову ее Кики. Наполовину условное имя. Сам я узнаю, что ее так зовут, несколько позже. При каких обстоятельствах -- объясню потом; сейчас же просто наделю ее этим именем. Ее имя -- Кики. По крайней мере, именно так в одном из уголков этого тесного мира звали ее когда-то (3)). Только Кики смогла бы повернуть ключ зажигания в моем заглохшем моторе. Я должен туда вернуться. В комнату, из которой однажды выходят и не возвращаются. Смогу ли вернуться я -- неизвестно. Но нужно попробовать. Именно с этого и начнется мой новый жизненный цикл.

Собрав вещи в дорогу, я сел за стол и за пару часов разделался с самыми горящими заказами. Потом снял трубку и отменил всю работу, расписанную в календаре на месяц вперед. Обзвонил кого только смог -- и сообщил, что семейные обстоятельства вынуждают меня на месяц покинуть Токио. Два-три редактора сперва поворчали немного, но смирились: все-таки о чем-то подобном я просил первый раз, да и сроки выполнения их заказов истекали еще не скоро. В итоге я со всеми договорился. Ровно через месяц вернусь, пообещал я, и исполню все, чего только пожелаете. После этого я сел в самолет и улетел на Хоккайдо. Произошло это в марте 1983 года.

Стоит ли говорить -- одним месяцем мой «временный выход из боя» не ограничился.









4.






Наняв такси сразу на два дня вперед, я мотался с коллегой-фотографом по заснеженным улицам Хакодатэ, переезжая от ресторанчика к ресторанчику.

Репортаж у меня выходил добротный и скрупулезный. В такой работе самое главное -- заранее собрать материал и составить подробный план действий. Ничего больше, если честно, и не требуется. До того, как брать интервью, я собираю всю доступную информацию. Во-первых, существуют профессиональные ассоциации, которые снабжают данными всех желающих вроде меня. Вступи в такую ассоциацию, заплати членский взнос -- и больше половины репортажа, считай, у тебя в кармане. Потребовалось, допустим, «всё о деликатесах Хакодатэ» -- раскопают столько, что глазам не поверишь. Из лабиринтов памяти здоровенного компьютера выгребут все, что хоть как-то может тебе пригодиться. Потом распечатают, вложат в красивый конверт и доставят прямо на дом. Не бесплатно, конечно, -- заплатишь какую-то сумму. Но если учесть, что за эти деньги ты покупаешь силы и время, -- сумма вполне терпимая.

Одновременно я сам не сижу на месте и добываю свою, альтернативную информацию. Есть ведь и туристические бюро с их рекламными проспектами. И библиотеки с периодикой. Перелопатишь всё -- соберешь уйму сведений. Там я и нахожу себе подходящие ресторанчики для репортажа. Потом звоню, узнаю часы работы, когда выходные. Тем самым сберегая драгоценное время для самих интервью. Затем беру лист бумаги, составляю расписание на весь день. На карте города вычерчиваю самый короткий маршрут движения. В общем, до минимума свожу все факторы, которых не смог заранее просчитать.

После этого мы с фотографом едем в город и обходим один за другим все рестораны по списку. В целом -- где-то около тридцати. К еде, понятно, всякий раз лишь притрагиваемся и с легким сердцем оставляем все на тарелках. Проба вкуса на глаз. Оптимизация потребления... На этом этапе мы пока скрываем, что мы репортеры. И ничего не фотографируем. Уже выйдя на улицу, обсуждаем вкус того, что попробовали -- и ставим оценку по десятибалльной шкале. Хорошо -- оставляем в списке, плохо -- вычеркиваем. Рассчитывая в итоге вычеркнуть больше половины. По ходу дела договариваемся с местным рекламным журнальчиком, он рекомендует нам пять-шесть ресторанов помимо нашего списка. В них тоже заглядываем. Выбираем. И уже составив окончательный список, звоним снова в каждый ресторан, сообщаем название журнала и просим разрешения на репортаж с фотосъемкой. На все это уходит два дня. Вечером в отеле я набрасываю черновик репортажа.

На следующий день фотограф быстренько делает снимки блюд, а я беседую с хозяевами заведений. Тоже на скорую руку. Таким образом, выполняем всю работу за трое суток. Конечно, есть репортеры, которые справляются с этим еще быстрее. Только они ничего не проверяют заранее. Просто обходят самые популярные места в городе -- и все. Некоторые даже умудряются писать о блюдах, не пробуя их. Такие, если захотят, насочиняют что угодно -- да так, что не придерешься. И, откровенно говоря, на земле едва ли найдется другой журналист, который бы выкладывался в подобных материалах, как я. Эта работа требует огромного напряжения, если хочешь выполнить ее на совесть; но если такого желания нет -- можно сделать и спустя рукава. Между выполненным на совесть и сделанным спустя рукава разницы почти никакой. На первый взгляд и то, и другое кажется практически одинаковым. И только если внимательно приглядеться, замечаешь небольшие различия.

Рассказываю я все это вовсе не из стремления похвастаться. Просто хочу, чтобы стало понятно, чем я занимаюсь. И какому износу подвергаю себя каждый день.

С нынешим фотографом я не раз работал и раньше. В каком-то смысле мы схожи. Оба -- профессионалы. Такая схожесть встречается у санитаров в морге: все в стерильных перчатках, у каждого маска на пол-лица, на ногах -- белые туфли без единого пятнышка... Вот и у нас так же. Работаем стерильно и оперативно. Ни о чем постороннем не болтаем, уважаем работу друг друга. Ни на секунду не забываем, что этой бодягой оба зарабатываем на жизнь. Впрочем, как раз это уже не важно. Просто если уж беремся что-то делать, то делаем хорошо. И в этом смысле мы -- профи.

Вечером третьего дня в отеле я дописываю репортаж.

...Четвертый, резервный день оказался у нас абсолютно свободным. Закончив работу и не представляя, чем бы еще заняться, мы взяли напрокат автомобиль, отправились за город и до самого вечера катались на лыжах. Вечер провели в кабачке за ужином и сакэ. День прошел размеренно и неторопливо. Рукопись репортажа я передал фотографу, чтобы тот увез ее в Токио: всю дальнейшую работу можно было доделать и без меня. Уже перед тем, как заснуть, я позвонил в городскую справочную Саппоро и попросил телефон отеля «Дельфин».

Номер мне сообщили сразу.

Я сел в постели, едва дыша. Теперь хотя бы известно, что отель «Дельфин» еще не разорился. Хоть за это можно не беспокоиться. На самом деле, он мог разориться когда угодно -- и никто бы не удивился. Я перевел дух и набрал записанный номер.

Трубку сняли почти мгновенно -- после первого же гудка. Так, будто сидели и с нетепением ждали моего звонка. Я даже слегка опешил. Что-то здесь явно не так. Слишком гладко, слишком профессионально.

Мне ответила молодая девица. Девица? Что за бред? Отель «Дельфин» -- не из тех, где за стойкой сидят молодые девицы!

-- Отель «Дельфин» к вашим услугам! -- прощебетала она.

Совершенно сбитый с толку, я на всякий случай уточнил адрес отеля. Прежний. Значит, наняли себе девицу? Ну, что ж. Дело хозяйское. Не стоит на этом зацикливаться...

-- Я хотел бы заказать у вас номер, -- сказал я девице.

-- Вы очень любезны. Одну секунду, соединяем вас с дежурным по размещению! -- с хорошо натренированной жизнерадостностью пропела она.

Дежурный по размещению?! В голове моей началась какая-то каша. С этого момента я уже не пытался подыскать происходящему никаких объяснений. Что же, черт побери, стряслось с отелем «Дельфин»?

-- Извините за задержку, дежурный по размещению слушает! -- выпалил молодой мужской голос. Энергичный и приветливый. Образцово-показательный голос профессионала гостиничной службы.

Отогнав сомнения, я заказал одноместный номер на трое суток и продиктовал ему свои имя и номер телефона в Токио.

-- Ваш заказ принят! Одноместный номер на трое суток с завтрашнего числа! -- отрапортовал Дежурный По Размещению.

О чем еще спросить его, я сообразить не успел -- а потому поблагодарил и в замешательстве повесил трубку. Повесив же ее, ощутил, что замешательство лишь усилилось. Какое-то время я сидел без движения, уставившись на телефон. Так и чудилось, будто сейчас кто-нибудь позвонит и объяснит мне, что происходит. Но никакого объяснения не последовало. Ладно, махнул я рукой. Будь что будет. Сам поеду и на месте во всем разберусь. Все равно ведь придется поехать. Обратной дороги нет. И выбора не остается.

Позвонив на первый этаж, я попросил у дежурного расписание поездов на Саппоро. Завтра в полдень как раз отходил один скорый. Затем я позвонил горничной, заказал в номер полбутылки скотча со льдом и стал смотреть телевизор. Шел какой-то западный боевик с Клинтом Иствудом. За весь фильм Клинт Иствуд ни разу не улыбнулся. Картина закончилась, я допил виски, погасил свет, заснул -- и до рассвета не видел ни единого сна.







* * *






За окном вагона тянулись сплошные снега. Я попробовал глядеть в окно, но сразу заболели глаза. Никто из пассажиров глядеть в окно не пытался. Все знали: кроме снега, все равно ничего не увидишь.

Утром позавтракать я не успел, и потому, не дожидаясь обеда, отправился в вагон-ресторан. Заказал себе пива и омлет. За моим столиком мужчина лет пятидесяти в костюме и туго затянутом галстуке тоже пил пиво, заедая сэндвичем с ветчиной. Внешне он сильно смахивал на типичного специалиста-технаря -- технарем и оказался. Первым начав разговор, он сообщил, что работает инженером в Силах Самообороны и занимается техобслуживанием военных самолетов. Потом очень подробно рассказал мне, как советские истребители и бомбардировщики нарушают наш воздушный суверенитет. При этом вопрос о незаконности действий распоясавшейся советской авиации, похоже, заботил его в самую последнюю очередь. По-настоящему его беспокоила только проблема экономичности у американского «фантома» Ф-4. Он сообщил, сколько горючего сжирает Ф-4 за один-единственный экстренный взлет.

-- Это ж какое расточительство! -- негодовал он. -- Сколько топлива переводится на дерьмо! Да поручи они производство своих «фантомов» японским заводам -- мы бы сократили им эти цифры чуть ли не вполовину! А в принципе, мы и сами запросто могли бы выпускать свои реактивные истребители-перехватчики -- ничем не хуже «фантомов»! Было бы желание -- хоть завтра!..

Тогда я и рассказал ему, что Перевод-На-Дерьмо -- величайшее благо эпохи развитого капитализма. Япония покупает у Штатов реактивные истребители и запускает их в небеса, транжиря драгоценное топливо; благодаря этому, колесо мировой экономики совершает еще один цикл -- и Развитой Капитализм развивается еще дальше в своем развитии. Если же все перестанут производить то, что нужно переводить на дерьмо, наступит Великий Хаос -- и от мировой экономики останутся одни ошметки. Перевод-На-Дерьмо питает мировой порядок, мировой порядок активизирует экономику, экономика производит еще больше объектов для переведения на дерьмо... Ну, и так далее.

-- Может, оно и так, -- вроде бы согласился он, немного подумав. -- И все-таки... Может, потому, что детство у меня на войну пришлось, когда всего не хватало... Но такого устройства общества моя душа не принимает! Нашему-то поколению -- не то, что вам, молодым! -- свыкнуться с такими премудростями сложновато.

Он горько усмехнулся.

Я вовсе не считал, что со всем этим свыкся, но затягивать разговор не хотелось -- и я не стал возражать. Свыкнешься тут пожалуй! Мозгами понять еще получается. Но свыкнуться? Слишком большая разница между этими двумя состояниями... Я прикончил омлет, попрощался и поднялся из-за стола.

Вернувшись на свое место, я полчаса поспал, а затем до самого Саппоро читал биографию Джека Лондона, купленную в книжной лавке у вокзала Хакодатэ. По сравнению с яркой, полной трагедий и триумфов судьбой Джека Лондона моя собственная жизнь показалась серой и неприметной, как пугливая белка, хоронящаяся в ветках дуба в ожидании весны. По крайней мере, несколько минут мне действительно так казалось. Такая уж это штука -- чужие биографии. Кому захочется читать биографию библиотекаря из городка Кавасаки, прожившего мирную жизнь и тихо помершего в своей постели? Нет -- читая чужие биографии, мы словно требуем некой компенсации за то, что в наших собственных жизнях не случается, увы, ни черта...

От станции Саппоро до отеля «Дельфин» я решил добраться пешком: багажа у меня не было, только сумка через плечо, а погода стояла великолепная -- ни ветерка. Тротуары были завалены грязным, счищенным с дороги снегом, и прохожие передвигались по ним с великой осторожностью, обдумывая каждый шаг. Девчонки-старшеклассницы с пунцовыми от мороза щеками галдели на всю округу; изо рта у них валил пар -- такой белый и плотный, что хоть пиши на нем иероглифы. Я вышагивал по улицам, разглядывая здания и прохожих. В последний раз я приезжал в Саппоро четыре года назад; однако теперь все казалось таким незнакомым, будто я не был здесь тысячу лет.

Прошагав полпути, я зашел в кофейню, где выкурил сигарету и выпил крепкого кофе с коньяком. Вокруг меня вертелась обычная жизнь обычного города. В углу еле слышно ворковала влюбленная парочка; бизнесмен, обложившись бумажками, корпел над какой-то цифирью; стайка студентов обсуждала предстоящий лыжный поход и последний альбом «Полис»... Стандартная картинка из повседневности любого нормального города. Наблюдай ее что здесь, что в Иокогаме, что в Фукуоке -- разницы никакой. И все-таки, несмотря на такую всеобщую одинаковость (впрочем, возможно, как раз из-за нее) -- именно в этой кофейне, именно за этим столиком и с этой чашкой в руке я вдруг ощутил особенно жуткое, прожигающее до самых костей одиночество. Мне вдруг представилось: я -- совершенно чужеродное тело. Ни этому городу, ни этой повседневности я никак не принадлежу.

Конечно, если спросить меня, каким же кофейням я принадлежу хотя бы у себя в Токио, -- я отвечу, что ни в Токио, ни где-либо еще таких мест просто нет. И все-таки -- в токийских кофейнях я такого ужасного одиночества не испытываю. В токийских кофейнях я просто пью кофе, читаю книги -- в общем, убиваю время, не напрягаясь. Ведь там это -- часть моей повседневности, о которой я предпочитаю не задумываться слишком глубоко.

Здесь же, в Саппоро, я переживаю одиночество человека, высаженного на крохотном острове далеко за Полярным кругом. Всегда один и тот же пейзаж. Все выглядит так же, как на любом другом острове в этих широтах. Но если бы можно было сорвать с него покровы льда и снега -- этот остров отличался бы от всех известных мне островов на Земле. Мне так кажется. Он похож -- но он не такой. Как иная планета. Планета, где говорят на одном со мной языке, носят похожую одежду, где лица принимают знакомые выражения. И все-таки -- что-то принципиально не так. Мир, в котором не срабатывает какой-то закон Природы. Вот только какой закон срабатывает, а какой нет, приходится раз за разом испытывать на собственной шкуре. Ошибусь хоть раз -- и мне крышка: все вокруг поймут, что я инопланетянин. Все тут же повскакивают с мест и, окружив меня, начнут тыкать пальцами:

-- ТЫ НЕ ТАКОЙ! -- закричат они. -- НЕТАКОЙ-НЕТАКОЙ-НЕТАКОЙ!!!

Рассеянно прихлебываю кофе, предаваясь подобной «мыследеятельности».

Химеры, химеры...

Но что правда -- я ведь действительно одинок. Ни с чьей реальностью не пересекаюсь. И в этом-то вся проблема. Что бы ни произошло -- я всегда возвращаюсь к самому себе. Ни с кем и ни с чем не связанный.

Когда я последний раз влюблялся всерьез?

Миллион лет назад. В перерыве между Великими Ледниками. В какие-то совершенно доисторические времена -- юрский период или что-то вроде. Все, что окружало меня тогда, давно исчезло с лица земли. Динозавры, мамонты, саблезубые тигры. Газовые бомбы в саду Императорского дворца. Все это кануло в Лету -- и наступил Развитой Капитализм. И я остался в нем один-одинешенек.

Я заплатил за кофе, вышел на улицу -- и, не думая ни о чем, зашагал прямиком к отелю «Дельфин».

Точной дороги я не помнил, и потому слегка беспокоился, смогу ли быстро его найти. Волновался я, как оказалось, совершенно напрасно. Отель отыскался сразу. Умопомрачительный билдинг в двадцать шесть этажей сам вырос перед глазами. По-модернистски изогнутые линии стиля «Баухаус»; огромные сверкающие блоки из стекла и нержавеющей стали; широченная эстакада для заезда автомобилей, и вдоль нее -- флаги чуть ли не всех стран мира; швейцары в униформе, энергичными жестами зазывающие машины гостей на парковку; стеклянный лифт, стрелой уносящий к ресторану под самой крышей... Только слепой не заметит такое! На мраморных колоннах у самого входа я еще издали разглядел рельефные изображения дельфина, а под ними -- крупные буквы:

«DOLPHIN HOTEL».

Секунд двадцать я стоял с открытым ртом, разглядывая эту громадину. И наконец вздохнул -- так глубоко и протяжно, что успел бы, наверное, за это время долететь до Луны.

Я совершенно обалдел.

И это еще слабо сказано.









5.






До скончанья века стоять перед отелем, разинув рот, не годилось -- и я решил зайти внутрь. Все-таки адрес тот же. И название совпадает. И даже заказан номер на мое имя. Никуда не денешься -- придется зайти.

По дорожке пологой эстакады я поднялся к вертушке входных дверей, толкнул ее -- и ступил внутрь.

Фойе отеля напоминало огромный спортзал, потолок которого исчезал в такой вышине, что сознанием не фиксировался. Сквозь стены, полностью стеклянные, струился натуральный солнечный свет. По всему залу были расставлены дорогие диваны, а между ними в кадках буйно произрастали какие-то фикусы с мясистыми листьями. По левую руку пространство фойе перетекало в роскошный кофейный зал. Из тех кофейных залов, где закажешь сэндвичей -- и тебе принесут четыре суперкачественных бутербродика, каждый размером с визитку, на здоровенном серебряном блюде. А к ним -- изысканно сервированные огурчики с картофельными чипсами. Затем подадут еще чашечку кофе -- и выставят счет, на сумму которого пообедала бы досыта семья из четырех человек. На огромной стене висела картина маслом метра три на четыре, пейзаж -- заливные луга Хоккайдо. И хотя я не назвал бы картину шедевром, одни размеры ее внушали чувство, близкое к благоговению.

Похоже, отмечались какие-то торжества: в фойе было полно посетителей. Сразу на нескольких диванах расположилась группа мужчин, все как один -- средних лет и в костюмах с иголочки; оживленно беседуя, они то и дело кивали друг другу и заливисто хохотали. Что кивки головой, что манера закидывать ногу на ногу были у всех совершенно одинаковыми. Наверняка какие-нибудь врачи или преподаватели вуза. Рядом, отдельно от мужчин -- или все-таки вместе? -- ворковала стайка молоденьких женщин, половина из них в кимоно, половина -- в платьях. Кое-где мелькали и европейские лица. В строгих костюмах, неброских галстуках и с «дипломатами» на коленях дожидались назначенных встреч бизнесмены.

Одним словом -- новый отель «Дельфин» процветал.

Идеально Инвестированный Капитал уверенно, без сучка без задоринки проворачивался перед моими глазами.

Чего стоит закрутить такую махину -- это я представлял хорошо. В свое время я сочинил немало рекламных текстов для целой сети первоклассных гостиниц. Когда эти люди задумывают отгрохать очередной отель -- они первым делом садятся и досконально просчитывают все заранее. Они собирают толпы профессионалов, которые забивают в компьютер все данные, какие только возможны, и производят скрупулезнейшую калькуляцию. Они предсказывают объемы туалетной бумаги, потребляемой отелем за год при такой-то цене за рулон. Они нанимают студентов, расставляют их на перекрестках города и заставляют регистрировать плотность пешеходного потока каждой улицы Саппоро. Они вычисляют, сколько в этом потоке молодежи соответствующего возраста -- и выводят потенциальную частоту свадеб в городе на ближайшие годы. Они прогнозируют все. Сводят риск предприятия к минимуму. Очень долго и основательно разрабатывают Генеральный План, назначают Ответственных Лиц -- и, наконец, покупают землю. Вербуют персонал. Запускают шумную рекламную кампанию. Любые проблемы, которые можно решить за деньги -- при условии, что эти деньги когда-нибудь да вернутся, -- решают, вбабахивая в проект любые суммы... Такой вот «Большой Бизнес».

Понятное дело -- заправлять таким бизнесом может только очень мощная организация, собравшая у себя под крышей множество разных фирм. Ведь как тут ни пытайся избежать риска -- всегда останется то, что предугадать невозможно. И лишь подобный конгломерат мог бы в случае провала раскидать все убытки между участниками и не пойти ко дну.

В общем, скажу откровенно: новый отель «Дельфин» был совершенно не в моем вкусе. И будь то обычная ситуация, я в жизни бы не поселился в таком месте за свои деньги. Чересчур дорого -- и чересчур много лишнего. Но теперь делать нечего. Нравится, не нравится -- а вот он, какой есть: в корне преобразившийся, новый отель «Дельфин».

Я подошел к стойке регистрации и представился. Девицы в униформе небесной расцветки, словно по команде, наградили меня улыбками из рекламы зубных щеток. Как муштровать персонал до такой улыбчивости -- отдельный секрет Искусства Оптимального Инвестирования. Фирменные блузки девиц резали глаз своей белизной, а прически смотрелись безупречно, как у манекенов. Всего девиц было три, и одна из них -- та, что подошла ко мне, -- носила очки. Очень мила, отметил я про себя, и даже очки к лицу. Оттого, что подошла именно она, на душе у меня посветлело. Как-никак, из всей троицы она была самой симпатичной и понравилась мне с первого взгляда. В улыбке ее было нечто притягательное, и душа к ней сразу потянулась. Как будто именно она воплощала собой дух отеля, которому здесь полагается быть. Мне даже почудилось, что сейчас она взмахнет легонько волшебной палочкой, как фея в диснеевском мультике, -- и прямо из воздуха появится ключ от номера в облачке золотистой пыльцы...

Но вместо волшебной палочки фея воспользовалась компьютером. Настучав на клавиатуре мою фамилию и номер кредитки, она сверилась с экраном, еще раз ослепительно улыбнулась -- и вручила мне ключ от номера 1532. Вместе с рекламным буклетиком, который я попросил.

И тогда я поинтересовался у нее, когда открылся этот отель.

В прошлом году, в октябре, ответила она, не задумываясь. И пяти месяцев не прошло.

-- Извините... Можно вопрос? -- сказал я. На моей физиономии засияла та же производственно-жизнерадостная улыбка, что и у нее (да-да, у меня тоже есть такая на крайний случай). -- Раньше на этом месте стоял совсем маленький отель, который тоже назывался «Дельфин», не так ли? Вы случайно не знаете, что с ним стало?

Идеальная Гармония ее улыбки еле заметно нарушилась. Так по зеркальной поверхности очень тихого пруда вдруг разбегутся круги от брошенной пивной пробки -- и уже через секунду все застывает снова. Но когда эта улыбка застыла вновь, она была уже чуть-чуть не такой, как прежде. Я с большим интересом наблюдал за этими трансформациями. Казалось, вот-вот из воды вынырнет какой-нибудь Дух Пруда и начнет уточнять у меня, какую пробку я сейчас бросал, желтенькую или беленькую? Но никакого Духа, конечно же, не вынырнуло.

-- Видите ли... -- Она поправила указательным пальцем очки на носу. -- Это было еще до открытия нашего отеля, поэтому... Информацией такого рода мы, как бы сказать...

Она замолчала посередине фразы. Я ждал, что она продолжит, но продолжения не последовало.

-- Мне очень жаль, -- только и сказала она.

-- Хм-м-м! -- протянул я. Чем дольше мы разговаривали, тем интереснее мне с нею становилось. Я тоже захотел поправить указательным пальцем очки на носу, но очков у меня, к сожалению, не было. -- Ну хорошо, а от кого здесь я мог бы получить «информацию такого рода»?

Она задумалась на несколько секунд, задержав дыхание. Улыбка с ее лица улетучилась. Все-таки когда задерживаешь дыхание, улыбаться не получается, хоть тресни. Кто не верит -- пусть сам попробует.

-- Одну секунду! -- вдруг сказала она и, отвернувшись, скрылась в подсобке. А через полминуты появилась вместе с типом лет сорока в строгом черном костюме. Судя по внешности, это был истинный Профессионал Гостиничного Менеджмента. По работе мне не раз доводилось встречаться с такими субъектами. Улыбка почти никогда не сходит у них с лица -- но может принимать до двадцати пяти конфигураций в зависимости от обстоятельств. От холодно-вежливой -- до сдержанно-удовлетворенной. Для каждой улыбки свой номер. От Номера Один -- до Номера Двадцать Пять. Улыбки нужных номеров подбираются по ситуации, как клюшки для разных ударов в гольфе. Таким был и этот тип.

-- Добро пожаловать! -- улыбнулся он Улыбкой Человека, Разрешающего Любые Споры, и учтиво наклонил голову. Вид мой, похоже, не оправдал его ожиданий: он оглядел меня с головы до ног -- и его улыбка резко сменилась другой, ранга на три пониже. На мне были: плотная охотничья куртка на меху (на груди -- значок с фигуркой Кита Харинга (4)), меховая шапка (австрийская, из обмундирования альпийских стрелков), крутые походные штаны с целой дюжиной накладных карманов и крепкие сапоги-снегоходы. Все это были дорогие, добротные вещи, обладавшие совершенно реальным качеством, -- слишком реальным для атмосферы этого отеля. Но тут уж я не виноват. Просто бывают разные стили жизни -- и разные способы мышления.

-- Мне сообщили, вы интересуетесь информацией о нашем отеле? -- осведомился он небывало учтивым тоном.

Упершись ладонями в стойку, я спросил у него то же, что спрашивал у девицы.

-- Прошу меня извинить... -- произнес он, выдержав короткую паузу. -- Но нельзя ли узнать, что заставляет вас интересоваться отелем, который был здесь ранее? Если это возможно, хотелось бы знать причину...

Я в двух словах объяснил. Дескать, однажды я останавливался в отеле, что был здесь раньше, и подружился с его хозяином. Теперь вот заехал его проведать, смотрю -- все теперь по-другому. Хотелось бы узнать, что с ним стало. Совершенно частный, не касающийся ничьего бизнеса интерес.

Мой собеседник несколько раз кивнул.

-- Должен признаться, мы также не в курсе никаких подробностей на этот счет... -- сказал он, осторожно подбирая слова. -- Могу лишь сообщить, что земельный участок с тем... предыдущим отелем «Дельфин» выкупила наша фирма, и на месте старого здания было построено новое. Название, действительно, осталось прежним, но сам отель -- совершенно другое предприятие, и ничего общего с тем, что было здесь ранее, не имеет.

-- А зачем тогда оставлять название?

-- Вы извините, но... Подобные детали, увы...

-- И куда делся старый хозяин, вы тоже не знаете?

-- Мне очень жаль, но... -- ответил он, переключая лицо в режим Улыбки Номер Шестнадцать.

-- Ну, а кого мне лучше об этом спрашивать?

-- Как вам сказать... -- Он чуть склонил голову набок. -- Видите ли, мы -- служебный персонал, и нас не посвящают в вопросы того, что было до открытия предприятия. Поэтому и на ваш вопрос, кого лучше об этом спрашивать, нам ответить, мягко говоря...

Его речь сохраняла железную логику, и все-таки -- что-то было не так. И в его ответах, и в словах девицы чувствовалась какая-то фальшь. Не то чтобы сильно резало слух. Но и пропустить мимо ушей не получалось. Когда по работе приходится постоянно брать у людей интервью -- что-что, а чутье на такие вещи развивается само собой... Манера речи, направленной на умолчание. Выражения лиц людей, говорящих неправду. Никакими доводами этого не обоснуешь. Просто чувствуешь: от тебя что-то скрывают. И все.

Одно было ясно: больше из этой парочки не вытянуть ни черта. Я поблагодарил типа в черном. Тот легонько кивнул и скрылся за дверью подсобки. Когда он исчез, я поинтересовался у девицы системой гостиничного питания и сервисом в номерах. Она с большим усердием принялась отвечать на поставленные вопросы. Я слушал и неотрывно смотрел ей в глаза. Очень красивые глаза. Если смотреть в них долго, начинает казаться, будто видишь что-то еще. Перехватив мой взгляд, она вспыхнула. И из-за этого понравилась мне еще больше. Почему? Не знаю. Может, потому, что казалась мне Духом Отеля «Дельфин»? Я поблагодарил ее, отошел от стойки, вызвал лифт и отправился к себе в номер.







1523-й оказался номером хоть куда. Для одноместного -- необычайно широкая кровать, на редкость просторная ванна. Холодильник забит напитками и закуской. Письменный стол -- мечта графомана; ящики ломятся от конвертов и писчей бумаги. В ванной собрано все, что только возможно -- от шампуня и освежителя для волос до лосьона после бритья и банного халата. Гардероб, по вместительности не уступающий отдельной комнате. Новенький ковер с мягким ворсом по самую щиколотку.

Я снял куртку, разулся, плюхнулся на диван и принялся читать рекламный буклет, полученный от девицы. Буклет уже сам по себе претендовал на шедевральность. Кто как, а уж я собаку съел на выпуске рекламных буклетов, и качество подобных изданий оцениваю мгновенно. В буклете этого отеля все было безупречно. Абсолютно не к чему прицепиться.

Как сообщалось в буклете, «отель "Дельфин" -- гостиничный комплекс принципиально нового типа, построенный с учетом особенностей жизни современного мегаполиса. Новейшее оборудование, высококлассный сервис двадцать четыре часа в сутки. Обилие свободного места привносит легкость и непринужденность в обстановку каждого номера. Концептуально подобранный интерьер вызывает ощущение домашнего очага и уюта...»

В довершение ко всему буклет гарантировал такую штуку, как «аура человечности». Что, видимо, могло означать лишь одно: «Все это стоило нам бешеных денег, так что не удивляйтесь нашим расценкам».

Чем больше я вчитывался, тем сильнее поражался: ей-богу, чего здесь только нет! Подземный торговый центр. Бассейн с сауной и солярием. Крытые теннисные корты, оздоровительный клуб со снарядами для шейпинга и инструкторами; зал для переговоров с синхронными переводчиками; пять ресторанов, три бара. Ночной кафетерий. Если приспичит, можно даже заказать лимузин. Офисы с оргтехникой и канцелярскими принадлежностями -- заходи кто хочешь, работай в свое удовольствие. Любые услуги, какие только можно вообразить. На крыше -- площадка для вертолетов...

Нет на свете того, чего бы здесь не было.

Новейшее оборудование. Изысканный интерьер.

Что же за фирма, интересно узнать, тащит на себе всю эту махину? Я заново просмотрел весь буклет от корки до корки -- однако ни единого упоминания об организации, заправляющей отелем, не обнаружил. Что за чертовщина? Ведь ясно как день: отгрохать первоклассную гостиницу и успешно управлять ее делами может только очень мощная профессиональная корпорация, владеющая целой сетью таких же отелей по всей стране. И раз уж она, эта корпорация, взялась за такое дело, то непременно должна и имя свое указывать, и рекламировать другие отели той же сети. Скажем, если вы остановились в отеле «Принс», то вам обязательно предложат адреса и телефоны всех остальных «Принс-отелей» в стране. Это уж как пить дать.

И кроме того -- за каким дьяволом этакий монстр унаследовал название задрипанного отелишки, что был здесь раньше?

Но сколько я ни думал, даже тени ответа в сознании не всплывало.

Я бросил буклет на стол, закинул ноги на диван, устроился поудобнее -- и стал разглядывать пейзаж за окном пятнадцатого этажа. Но видел там лишь иссиня-голубое небо. И чем дольше я смотрел в это бездонное небо, тем крошечнее, тем бессмысленнее себя ощущал.

С ностальгической грустью вспоминал я старый отель «Дельфин». Что ни говори, а из его окна смотреть было куда интереснее.









6.






До самого вечера я убивал время, исследуя внутренности отеля. Обошел рестораны и бары, осмотрел бассейн, сауну, оздоровительный клуб, теннисные корты; заглянул в торговый центр, где купил пару книг. Послонялся по огромному фойе, забрел в зал игровых автоматов и несколько раз помучил «однорукого бандита». Время умирало легко, и вечер наступил почти сразу. Прямо как в Луна-парке, даже подумал я. Есть такой особенный способ убивать время.

Когда стемнело, я вышел из отеля и отправился шататься по вечернему Саппоро. Чем дольше я бродил, тем отчетливее проступала в памяти география города. Когда я останавливался в старом отеле «Дельфин», приходилось шататься по этим улочкам изо дня в день -- так долго, что хоть с тоски помирай. И уж за каким поворотом что находится я, в общем, помнил до сих пор. В том, старом отеле «Дельфин» не было даже буфета -- а если бы и был, вряд ли нам захотелось бы там трапезничать, -- и мы с подругой (то есть, с Кики) постоянно ели где-нибудь по-соседству. Так что на этот раз я целый час шлялся по знакомым улочкам с чувством, будто забрел в кварталы своего детства. Солнце зашло, и морозный воздух начинал пощипывать кожу. Плотный, не желающий таять снег поскрипывал под ногами. Ветра не было, гулять по улицам было приятно. Воздух очистился и посвежел, и даже кучи снега на перекрестках, пепельно-серые от выхлопных газов, поблескивали в огнях ночного города, как огромные фантастические муравейники.

Если сравнивать с прошлым, -- кварталы вокруг отеля «Дельфин» преобразились. Конечно, «прошлое» в моем случае означало всего-навсего события четырехлетней давности, так что большинство заведений на улочках остались прежними. Да и общая атмосфера, по большому счету, не изменилась. Но с первой же минуты своей прогулки я ощутил: Время здесь не стояло на месте. С десяток магазинчиков оказались закрыты на реконструкцию, о чем сообщали объявления перед входом. Сразу в нескольких местах строились высотные билдинги. Драйв-ины с гамбургерами для автомобилистов, салоны с одеждой от всемирно известных модельеров, автошопы с европейскими лимузинами в громадных витринах, модернистские кафетерии с экзотическими деревьями во внутренних садиках, умопомрачительные офисы чуть не полностью из стекла, -- немыслимые до сих пор заведения невиданных конструкций вырастали одно за другим, уже одним своим обликом выталкивая из жизни обшарпанные выцветшие трехэтажки, недорогие трактирчики с тряпичными вывесками над входом и лавки дешевых сладостей со всеми их кошками, дремлющими у керосиновых печек средь бела дня. При взгляде на эти улочки в душе рождалось странное ощущение, точно от вида детских молочных зубов -- будто вынужден временно жить рядом с тем, что очень скоро исчезнет, сменившись чем-нибудь новым. Сразу несколько банков открыли новые отделения. Похоже, ветер перемен гулял по этим улочкам именно благодаря появлению отеля «Дельфин». Ведь, что ни говори, а когда такая громадина вдруг вырастает на совершенно безликой, богом забытой окраине -- будто нефтяной фонтан вырывается из-под земли на бесхозном пустыре: постепенно и неизбежно начинает меняться весь баланс окружающей жизни. Приходит качественно иной потребитель, возрастает активность населения. Подскакивают цены на землю.

А может быть, все эти изменения -- нечто более глобальное? Может, не появление отеля «Дельфин» повлекло за собой перемены, но сам отель -- малая часть всех этих Больших Перемен? Скажем, всего лишь один из проектов в долгосрочном Плане реконструкции города...

Я зашел в кабачок, где когда-то уже бывал, выпил сакэ, немного поел. В кабачке было грязно, шумно, дешево и вкусно. Когда хочется перекусить где-нибудь, я всегда выбираю заведение пошумнее. Так спокойнее. И одиночества не ощущаешь, и с самим собой разговаривай вслух, сколько влезет -- никто не услышит.

Тарелка моя опустела, но хотелось чего-то еще; я опять заказал сакэ. И вот, отправляя в желудок чашку за чашкой горячей рисовой водки, я наконец задумался: что я делаю и какого черта здесь нахожусь? Отеля «Дельфин» больше нет. Чего бы я ни ожидал от него -- все впустую: отель «Дельфин» сгинул с лица земли. Его просто не существует. Взамен осталась только эта технократическая уродина, напоминающая сверхсекретную космическую базу из «Звездных войн»... Все это лишь сон, моя запоздалая мечта. Мне они просто приснились-- отель, канувший в прошлое, и Кики, растворившаяся в дверном проеме. Может, и правда -- кто-то там плакал по мне. Но все уже кончилось. Ничего не осталось. Чего еще тебе здесь надо, приятель?

Так оно и есть, подумал я. А может, и вслух произнес. Так и есть, больше здесь ничего не осталось. Мне ничего здесь больше не нужно.

Стиснув губы, я долго сидел, пристально глядя на бутылку с соевым соусом на стойке перед собой.

Когда долго живешь один, поневоле начинаешь пристально разглядывать что попало. Разговаривать с собой то и дело. Ужинать в шумных трактирчиках. Тайно любить свой подержанный автомобиль. И понемногу отставать от жизни.

Я вышел из трактирчика и направился обратно в отель. Хотя забрел я довольно далеко, найти дорогу назад труда не составило. На какой из улочек ни задрал бы я голову, -- отель «Дельфин» громоздился перед глазами. Как те волхвы с Востока, что по звездам в ночи вычисляли свой путь не то в Иерусалим, не то в Вифлеем, -- добрался я до отеля «Дельфин».

Вернувшись в номер, я сразу же принял ванну. Затем, пока сохли волосы, разглядывал ночной Саппоро, раскинувшийся за окном. Из окошка старого отеля «Дельфин», вспомнил я, просматривалось здание с конторой какой-то фирмы. Что за фирма была, я так и не понял, но явно какой-то офис. Люди бегали по этажам, в делах по самые уши. А я целый день наблюдал за ними из окна. Куда-то теперь подевалась та фирма? Помню, была там одна девчонка -- очень даже ничего себе. Что, интересно, с нею стало? И чем все-таки занималась та контора?..

Больше делать было нечего, и какое-то время я бесцельно шатался по номеру. Затем плюхнулся в кресло и включил телевизор. Передачи были одна другой тошнотворнее. Будто мне один за другим демонстрируют все разновидности блевотины, созданной искусственным путем. Поскольку блевотина искусственная, омерзения сразу не наступает. Но стоит поглазеть чуть подольше -- и начинает казаться, что она настоящая. Я выключил телевизор, оделся, вышел из номера и отправился в бар на двадцать шестом этаже. Уселся за стойку и принялся за водку с содовой, в которую выдавили лимон. Одна стена в баре была полностью стеклянной -- окно от пола до потолка. Я потягивал водку с содовой и озирал распростертый внизу ночной Саппоро. Обстановка вокруг напоминала космический мегаполис из «Звездных войн». Впрочем, должен признать: бар оказался весьма достойным. И выпивку здесь смешивали, как надо. И бокалы качеством не уступали содержимому. Стоило этим бокалам соприкоснуться, как по всему бару расплывался мелодичный, приятный звон.

Не считая меня, в баре было лишь три посетителя. Двое мужчин средних лет в самом укромном углу пили виски и бубнили о чем-то заговорщическими голосами. Уж не знаю, что именно они так таинственно обсуждали -- но, похоже, нечто судьбоносное для всего человечества. Скажем, разрабатывали секретный план покушения на Дарта Вэйдера (5). Кто их знает.

За столиком же справа сидело юное создание женского полу, лет тринадцати-пятнадцати, голова в наушниках от плейера, -- и сосало через соломинку какой-то коктейль. Красивый ребенок. Длинные прямые волосы, длинные же ресницы, а в глазах -- трогательная прозрачность, при виде которой хозяйку их сразу хотелось пожалеть непонятно за что. Пальцы ее выстукивали по деревянной столешнице неведомый ритм; пожалуй, лишь эти пальцы -- странным контрастом ко всему прочему в ее облике, -- выглядели действительно детскими. Хотя взрослой я бы тоже ее не назвал. Но в ней уже пробудилось то особое отношение к миру, при котором женщина смотрит на все вокруг сверху вниз. Не в плохом смысле, не агрессивно. Просто -- как бы тут лучше выразиться -- нейтрально смотрит на мир сверху вниз, и все. Как на улицу из окна.

В действительности, однако, девчонка вообще никуда не смотрела. Взгляд ее, похоже, не падал ни на что конкретно. На ней были джинсы, белые кроссовки и спортивный джемпер с надписью «GENESIS» огромными буквами. Рукава джемпера поддернуты до самых локтей. Методично и самозабвенно она отстукивала по столешнице ритм, с головой погрузившись в музыку своего плейера. Временами ее губы чуть заметно двигались, подпевая неведомой песне.

-- Это у нее лимонный сок, -- словно оправдываясь, пояснил бармен, возникнув у меня перед глазами. -- Сидит тут, ждет, когда мать вернется...

-- Угу, -- неопределенно промычал я в ответ. И в самом деле -- странная должна быть картина: пигалица лет тринадцати сидит в ночном баре, слушает плейер и что-то пьет в одиннадцатом часу вечера. Однако не напомни мне об этом бармен, -- и я не уловил бы ничего странного. По мне так она смотрелась здесь очень естественно и органично.

Я попросил еще виски и завязал с барменом «светскую беседу». О природе, о погоде и прочей бесконечно-бессмысленной ерунде. И чуть погодя как бы вскользь обронил -- мол, все здесь так поменялось за последние пару лет, не правда ли? На лице его появилось озадаченное выражение, и он сообщил, что до открытия отеля «Дельфин» работал в одном из токийских отелей, и о Саппоро почти ничего не знает. Тут в бар стали подтягиваться еще посетители, и наш разговор завершился сам собой -- абсолютно бесплодно.

Я прикончил уже четвертое виски. Чувствовал, что запросто могу выпить еще -- но слишком засиживаться не хотелось; ограничившись четырьмя, я расписался на чеке, включив выпивку в общий счет. Когда я встал из-за стойки и направился к выходу, девчонка все так же сидела за столиком и слушала плейер. Мать ее не показывалась, лед в лимонном соке совсем растаял, -- но ей, похоже, было на это совершенно плевать. И только когда я поднялся с табурета, она посмотрела прямо на меня. Две-три секунды она разглядывала мое лицо -- и вдруг еле заметно улыбнулась. Или, может, ее губы просто дрогнули лишний раз? Так или иначе -- мне почудилось, будто она на меня посмотрела. И от взгляда ее -- как бы странно это ни прозвучало -- в груди у меня что-то дрогнуло. Необъяснимое ощущение -- словно эта девчонка сама выбирала меня... Странная дрожь в душе, такой я никогда еще не испытывал. Словно взлетаешь над полом на пять-шесть сантиметров.

В полнейшем замешательстве я вошел в лифт, спустился на пятнадцатый этаж и вернулся в номер. «Чего это тебя так разобрало?» -- удивлялся я сам себе. «Двенадцатилетняя, или сколько ей там, соплячка осчастливила тебя улыбкой? Да она тебе в дочки годится, кретин!..»

«GENESIS» (6)... Вот, пожалуйста: еще одна банда с идиотским названием.

Впрочем, то обстоятельство, что на ее джемпере я увидел именно это слово, показалось мне до ужаса символичным. Начало начал.

И все-таки. Какого черта называть таким огромным, всепоглощающим словом рок-н-ролльную банду?

Не разуваясь, я повалился на кровать и с закрытыми глазами попытался восстановить в памяти образ девчонки. Плейер. Бледные пальцы отстукивают по столу ритм. Genesis. Растаявший лед в бокале...

Начало начал.

Лежа недвижно с закрытыми глазами, я чувствовал, как во мне медленно циркулирует алкоголь. Я развязал шнурки, скинул ботинки и забрался в постель.

Похоже, я был куда более измотан и пьян, чем воображал. Я лежал и ждал, чтобы какой-нибудь женский голос произнес рядом: «Э, милый, сегодня ты перебрал!» Но никто ничего не сказал. Я был абсолютно один.

Начало начал.

Дотянувшись до выключателя, я погасил торшер. «Опять, небось, приснится отель "Дельфин"», -- еще успел подумать я в темноте. Но ничего не приснилось. Открыв поутру глаза, я ощутил внутри лишь какую-то бессмысленную пустоту. Абсолютный ноль, подумал я. Ни снов, ни отеля. Я нахожусь в совершенно вздорном месте и занимаюсь полнейшей ерундой. Походные сапоги валялись на полу у кровати, точно два околевших щенка.

Небо за окном закрывали мрачные низкие тучи. Это небо выглядело таким холодным, что казалось, вот-вот пойдет снег. Посмотришь в такое небо -- вообще ничего делать не хочется. На часах пять минут восьмого. Ткнув пальцем в пульт дистанционного управления, я включил телевизор и, не вылезая из постели, стал смотреть программу утренних новостей. Ведущие долго рассказывали что-то о предстоящих выборах. Минут через пятнадцать я плюнул, выключил телевизор, встал и поплелся в ванную, где сполоснул лицо -- и принялся за бритье. Для пущей бодрости я решил мурлыкать увертюру из «Женитьбы Фигаро». Вскоре, однако, поймал себя на том, что вроде как мурлычу увертюру из «Волшебной флейты». Чем больше я старался вспомнить, что откуда, -- тем лишь сильнее запутывался. За что бы ни взялся я в это утро -- все наперекосяк. Бреясь, порезал щеку. Надев сорочку, вдруг обнаружил, что на манжете оторвана пуговица.

В ресторане за завтраком я снова увидел ее -- вчерашнюю девчонку из бара. В обществе взрослой женщины -- матери, надо полагать. Никакого плейера при ней уже не было. Одетая во все тот же джемпер с надписью «GENESIS», она сидела за столиком и с невыносимой скукой на физиономии прихлебывала чай. Ни к ветчине, ни к яичнице перед собою почти не притронулась. Ее мать -- да, судя по всему, именно мать, -- оказалась миниатюрной женщиной лет сорока или чуть больше. Волосы собраны в узел на затылке. Свитер из верблюжьего кашемира поверх белоснежной блузки. Брови -- точь-в-точь как у дочери. Нос очень правильный, аристократической формы. Томная затруднительность, с которой она намазывала себе бутерброд, выдавала в ней натуру, привыкшую очаровывать собой всех и вся. В ее движениях сквозило нечто такое, что могут позволить себе лишь женщины, постоянно находящиеся в центре внимания.

Когда я проходил мимо их столика, девчонка вдруг подняла взгляд и посмотрела мне прямо в лицо. И весело улыбнулась. На этот раз -- совершенно отчетливо, совсем не так, как вчера. Ошибки быть не могло...

Завтракая в одиночку, я пытался занять чем-то голову, но после воспоминания о ее улыбке больше ни о чем толком не думалось. За какую бы еще мысль я ни брался, в мозгу лишь прокручивались одинаковые слова -- и ничего не происходило. Поэтому я просто завтракал в одиночку, разглядывая перечницу перед носом, -- и не думал вообще ни о чем.









7.






Заняться было нечем. Ни служебных обязанностей, ни персональных желаний. Хватит с меня: я уже пожелал остановиться в отеле «Дельфин» -- и вот что получилось. Отеля, в котором переворачивались судьбы людей, больше нет -- и здесь уже ни черта не изменишь. Ты проиграл, приятель. Руки вверх.

Тем не менее, я спустился в фойе, расселся на роскошном диване и попытался составить в уме расписание на день. Но расписание не составлялось. Осматривать местные достопримечательности не хотелось -- а куда еще пойдешь? Подумал было убить время в кино -- но, во-первых, не шло ничего приличного, а во-вторых -- ну что за бред: тащиться из Токио в Саппоро, чтобы убивать время в кинотеатре!.. Чем же заняться?

Нечем.

И я решил пойти в парикмахерскую.

В конце концов, с этой вечной токийской занятостью я уже полтора месяца не стригся!

Так что это очень правильное решение. Здравое и реалистичное. Выдалось свободное время -- марш в парикмахерскую! Совершенно разумно. С какой стороны ни смотри -- поступок, за который не стыдно.

Я пришел в парикмахерскую при отеле. Чистую, свежую, благоухающую -- одно удовольствие находиться внутри. Надеялся, что будет очередь, и придется долго ждать -- но, как назло, стояло обычное утро буднего дня, и никакой очереди не было в помине. По серо-голубым стенам салона были развешаны абстракные картины, а из динамиков кабельного радио растекались кантаты Баха в обработке Жака Руше. Назвать все это «парикмахерской» просто не поворачивался язык. Этак скоро придется мыться в бане под хор грегорианских монахов. А в приемной Налогового управления медитировать под «нью-эйдж» Сакамото Рюити...

Стриг меня совсем молоденький мастер, еле-еле за двадцать. Как и вчерашний бармен, тоже не знал о Саппоро ни черта. Когда я рассказал ему, что раньше на этом месте стоял другой, совсем неказистый отелишко, который тоже назывался «Дельфин», -- он лишь вымолвил: «Что вы говорите?» -- и тут же потерял к рассказу интерес. Подобные темы, как видно, были ему в принципе до лампочки. Очень стильный малый. В сорочке от «Мен'з Биги». Впрочем, дело свое он знал неплохо -- и я вышел из парикмахерской удовлетворенный хотя бы этим.

Вернувшись в фойе, я снова задумался -- куда бы еще себя деть? На всю стрижку ушло каких-то сорок минут.

Но в голову ничего не приходило.

От нечего делать я просидел какое-то время на диване в фойе, разглядывая окружающее пространство. За стойкой приема я заметил вчерашнюю девицу в очках. Мы встретились с нею глазами, и она как будто слегка напряглась. С чего бы? Неужели факт моего существования как-то отразился в ее сознании? Трудно сказать...

Время подошло к одиннадцати. Можно и насчет обеда подумать. Я вышел из отеля и неторопливо побрел по улице, размышляя, где и что мне хотелось бы съесть. На какой бы ресторанчик ни падал взгляд -- желудок оставался равнодушным. Проклятый аппетит не приходил. Наконец я плюнул, зашел в первую попавшуюся забегаловку и заказал спагетти с салатом. И бутылку пива. Небо за окном еще с утра обещало разродиться снегопадом, да все никак не решалось. Огромная туча нависала над городом, словно Летающий Остров из книжки про Гулливера. Предметы вокруг приобрели отчетливый пепельный оттенок. Что вилка, что салат, что пиво в бутылке -- все сделалось пепельно-серым. Любые попытки что-либо придумать в такую погоду заранее обречены.

Наконец я решился: вышел на улицу, поймал такси, поехал в центр и стал убивать время в огромном универмаге. Купил носки, пару нижнего белья, батареек про запас, зубную щетку походного типа и кусачки для ногтей. А также пакет бутербродов на вечер и толстый стакан для бренди. Ни в одной вещи из этого списка особой необходимости я не испытывал. Покупками занимался с единственной целью: убить время. И убил таким образом целых два часа.

Выйдя из универмага, я долго бродил по улицам безо всякой цели и разглядывал витрины. Когда надоело и это, зашел в случайную кофейню, заказал кофе и снова раскрыл биографию Джека Лондона. Так худо-бедно скоротал время до вечера. День закончился, точно скучное кино. Что ни говори, а от убивания времени тоже можно устать до боли в суставах.

Вернувшись в отель, я направился было через фойе прямо к лифту, но вдруг услыхал, что меня окликают по имени. Оказалось -- та самая девица в очках. Звала меня прямо из-за своей стойки. Я подошел, и она, ни слова не говоря, провела меня в самую дальнюю секцию. Секция называлась «Прокат автомобилей», и все вокруг было усеяно рекламными буклетами. За стойкой не было ни души. Девица вертела в пальцах авторучку и смотрела на меня со странным выражением -- будто бы с удовольствием что-то рассказала мне, если бы знала, как. С первого взгляда я понял: ей непонятно, ей трудно и страшно неудобно за себя.

-- Извините... Не могли бы вы делать вид, что разговариваете со мной о прокате автомобиля? -- попросила она. И как бы невзначай обвела глазами фойе. -- Дело в том, что нам запрещается вести частные разговоры с клиентами...

-- Нет проблем! -- сказал я. -- Я выспрашиваю у вас расценки, вы мне о них подробно рассказываете. Никаких частных разговоров.

Она слегка зарделась.

-- Вы уж простите... У нас в отеле очень жесткие правила.

Я улыбнулся.

-- А зато вам очки идут!

-- Прошу прощения?

-- Я говорю, очки вам очень даже к лицу, -- пояснил я.

Она поправила пальцем оправу. И кашлянула пару раз в кулачок. Явно из тех женщин, которых легко смутить.

-- Видите ли, я хотела спросить у вас кое-что... -- произнесла она, справившись с замешательством. -- Кое-что личного характера.

Мне вдруг захотелось погладить это лицо, успокоить ее хоть как-то -- но это было невозможно, и я просто слушал, что она говорила.

-- Насчет отеля, о котором вы говорили вчера... Ну, который был здесь раньше, -- очень тихо продолжала она. -- Что это был за отель? Это был приличный отель?

Я стянул со стойки буклет с картинками автомобилей и принялся делать вид, что старательно его изучаю.

-- А что конкретно вы имеете в виду, когда говорите «приличный отель»? -- поинтересовался я.

Она вцепилась пальчиками в концы воротничка белоснежной блузки, нервно потеребила их секунд десять. И снова откашлялась.

-- Ну... Я не знаю, как объяснить... Скажем, не было ли у него какой-нибудь странной репутации? Поверьте, мне это очень важно -- узнать про тот старый отель...

Я посмотрел ей в глаза. Как я уже заметил раньше, глаза были очень красивые, ясные. Я посмотрел в эти глаза чуть подольше -- и она снова вспыхнула.

-- Я, конечно, не знаю, почему это для вас так важно, -- сказал я. -- Но если я начну рассказывать -- получится слишком длинно. Так что прямо здесь и сейчас у нас с вами разговора не выйдет. Вы же на работе -- дел, наверно, по горло...

Она покосилась на сослуживцев, суетившихся за стойкой приема. И прелестными белыми зубками закусила губу. Затем поколебалась несколько секунд -- и решительно кивнула.

-- Хорошо. Тогда... не могли бы мы поговорить, когда я закончу работу?

-- А когда вы заканчиваете?

-- В восемь. Но здесь, около отеля, я с вами встретиться не могу. У нас очень жесткие правила... Если можно, где-нибудь подальше отсюда.

-- Ну, если вы знаете, где можно спокойно поговорить, -- я могу поехать куда угодно.

Она снова кивнула, задумалась на пару секунд -- и, вырвав страничку из блокнота, набросала авторучкой название заведения и простенькую схему, как добираться.

-- Ждите меня вот здесь. Я приду к половине девятого, -- сказала она.

Я взял у нее листок и сунул в карман.

На сей раз она сама посмотрела мне прямо в глаза.

-- Только, прошу вас, не подумайте обо мне странного... Я вообще впервые в жизни так поступаю. Нарушаю правила, то есть. Просто в этом случае уже нельзя иначе. Почему -- я потом объясню.

-- Ни в коем случае не думаю о вас ничего странного. Можете не беспокоиться, -- сказал я. -- Я не подонок какой-нибудь. Особой симпатии я обычно у людей не вызываю -- но стараюсь не делать так, чтоб им было за что меня ненавидеть.

Вертя в пальцах авторучку, она немного подумала над моими словами -- но, похоже, не совсем поняла их смысл. Ее губы сложились в неопределенную улыбку, а указательный палец еще раз поправил очки на носу.

-- Ну, до встречи! -- сказала она и, раскланявшись со мной по-уставному, ушла в свою секцию. Очаровательное создание. И при этом -- явно душа не на месте.

Я вернулся в номер, достал из холодильника бутылку пива и выпил, истребив заодно половину универмаговских бутербродов с говядиной. Ну вот, подумал я. Теперь хоть понятно, с чего начинать. Словно повернулся ключ в зажигании -- и, хотя я еще понятия не имел, куда ехать, моя машина медленно тронулась с места. Для начала и это неплохо.

Я зашел в ванную, сполоснул лицо и снова побрился. Молча, спокойно побрился. Без песнопений. Протер кожу лосьоном, почистил зубы. И затем критически осмотрел свою физиономию в зеркале, чего не делал уже очень давно. Ничего нового это зрелище мне не открыло -- и никакой дополнительной веры в себя не принесло. Лицо как лицо. Каким и было всегда.







В полвосьмого я вышел из номера, спустился вниз, прямо у выхода сел в такси и протянул водителю бумажку с адресом. Тот молча кивнул, очень скоро довез меня куда нужно и высадил прямо перед входом в здание. Счетчик показывал какую-то тысячу с мелочью (7).

Скромный уютный бар в подвале пятиэтажки, не успел я двери открыть, окатил меня саксофонным соло Джерри Маллигана -- и надо признать, для такой древней пластинки звук был совсем неплохим. Этот альбом записывали, еще когда Джерри носил патлы до плеч и рубаху, расстегнутую до пупа, а в банде с ним играли Чет Бейкер и Боб Брукмайер. Когда-то я здорово по ним заворачивался. Еще в те времена, когда никаких адамов антов (8) не было и в помине.

Адам Ант!

Черт бы их побрал с такими именами.

Я уселся за стойку и под высококачественное соло Джерри Маллигана принялся обстоятельно, не торопясь потягивать «Джей-энд-Би» (9) с водой. На часах восемь сорок пять, а та, кого я ждал, все не появлялась, -- но я особо не беспокоился. Ну, задержалась на работе, подумаешь. Бар пришелся мне по душе, да и убивать время в одиночку я давно научился. Допив первое виски, я заказал еще. И, поскольку больше смотреть было не на что, стал разглядывать пепельницу.

Без пяти девять она наконец появилась.

-- Извините! -- быстро проговорила она. -- Задержаться пришлось. Клиентов набежало к концу дня, да еще и смена запоздала...

-- За меня не беспокойтесь, -- ответил я. -- Мне все равно время девать некуда.

Она предложила пересесть за столик в углу. Я взял свой бокал с виски и пересел. Она стянула кожаные перчатки, размотала клетчатое кашне, скинула длинное серое пальто. И осталась в тоненьком желтом свитере и темно-зеленой шерстяной юбке. Ее грудь, обтянутая свитером, оказалась куда больше, чем казалось раньше. В ушах -- изящные золотые сережки.

Она заказала «Блади Мэри».

Когда заказ принесли, она сразу взяла стакан и отпила глоток. Как насчет ужина? -- поинтересовался я. Она ответила, что еще не ужинала, но перекусила немного в четыре часа, и поэтому не очень голодна. Я отпил виски, она - «Блади Мэри». В бар она примчалась, изрядно запыхавшись, и первые полминуты не говорила ни слова -- примерно столько ей потребовалось, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться. Я взял с тарелки орех, какое-то время изучал его глазами, потом отправил в рот и разгрыз. Взял еще один орех. Тоже поизучал, отправил в рот и разгрыз. Так, орех за орехом, я ждал, пока она восстановит дыхание.

Она успокоилась, вздохнув напоследок особенно глубоко. Очень глубоко и долго. Даже сама смутилась -- и встревоженно глянула на меня, проверяя, не слишком ли глубоко она вздохнула напоследок.

-- Тяжело на работе? -- спросил я.

-- Угу, -- кивнула она. -- Просто с ума сойти. Я еще не очень втянулась, да и сам отель совсем недавно открылся -- начальство всех муштрует на первых порах...

Она положила руки на стол и сцепила пальцы. На правом мизинце я заметил единственное колечко. Скромное, серебряное, без какого-либо изыска. Секунд двадцать, наверное, мы сидели и оба разглядывали это колечко.

-- Так все-таки -- как насчет того, старого отеля «Дельфин»? -- наконец спросила она. -- Кстати, я надеюсь, вы не журналист какой-нибудь?

-- Журналист? -- удивленно переспросил я. - Что это вы опять, ей-богу?

-- Ну, просто спрашиваю... -- сказала она.

Я промолчал. Она закусила губу и какое-то время сидела, уставившись в одну точку на стене.

-- Там вроде был какой-то скандал поначалу... И после этого начальство стало жутко всего бояться. Всяких там репортеров и журналистов. А также любых вопросов насчет передачи земли... Ну, вы же понимаете? Ведь если об этом начнут в газетах писать -- отелю не поздоровится. Там же весь бизнес -- на доверии клиента... Репутация будет подорвана, так ведь?..

-- А что, уже где-нибудь об этом писали?

-- Один раз в еженедельнике. Насчет каких-то крупных взяток... И что якобы на тех, кто землю продавать не хотел, натравили не то якудзу, не то ультраправых -- и все-таки вынудили... Что-то вроде этого.

-- И в этом скандале был замешан старый отель «Дельфин», так?

Чуть ссутулившись над бокалом, она отпила еще «Блади Мэри».

-- Я думаю, да. Поэтому наш менеджер и напрягся так, когда вы старый отель упомянули. Еще как напрягся, вы заметили?.. Но, если честно, никаких подробностей я об этом не знаю. Слышала только -- новый отель называется так потому, что до сих пор существует какая-то связь со старым отелем... Мне об этом сказал кое-кто.

-- Кто?

-- Да... один из наших «костюмчиков».

-- Костюмчиков?

-- Ну, менеджеров в черных костюмах...

-- Понятно... -- сказал я. -- А кроме этого вы что-нибудь слышали о старом отеле «Дельфин»?

Она покачала головой. Затем пальцами левой руки сдвинула -- и посадила обратно колечко на мизинце правой.

-- Страшно мне, -- произнесла она вдруг полушепотом. -- Все время страшно. До ужаса...

-- Что страшно? Что о вас напишут в газетах?

Она снова покачала головой, почти незаметно. Потом поднесла бокал к губам и, задумавшись, замерла в такой позе. Не знаю, как еще объяснить -- но казалось, будто ей физически больно от мыслей в голове.

-- Да нет же, я не об этом... Бог с ними, с газетами. Пускай пишут что угодно -- я-то здесь ни при чем, правда? Это начальство будет с ума сходить -- ну и ладно... Я о другом. О самом отеле, о здании. Понимаете, там, внутри происходит что-то такое... Очень странное. Нехорошее что-то. И не вполне нормальное.

Она замолчала. Я допил виски и заказал еще. И для нее -- еще «Блади Мэри».

-- В каком смысле - «ненормальное»? Можете объяснить? -- попросил я. -- У вас есть какие-то конкретные примеры?

-- Конечно, есть, -- потухшим голосом сказала она. -- Есть, только... Это очень трудно объяснить словами как следует. Собственно, я поэтому до сих пор и не рассказывала никому. Понимаете, сами-то ощущения ужасно конкретные, а как только попытаешься их описать -- выходит какая-то размазня... И рассказать толком не получается.

-- Что-то вроде очень реалистичного сна?

-- Нет! Сны -- это другое! Сны я тоже вижу иногда. Если долго смотреть какой-нибудь сон, то ощущение реальности из этого сна постепенно уходит. А здесь все наоборот! Здесь, сколько бы ни прошло времени, -- чувство, что это реальность, остается таким же! Всегда, всегда, всегда, сколько бы оно ни продолжалось, -- все как живое перед глазами...

Я молчал.

-- Ну, хорошо... Я сейчас попробую рассказать как-нибудь, -- решилась она и глотнула еще из бокала. Затем взяла салфетку и промокнула губы.

-- В январе это случилось. В самом начале января. Только закончились новогодние праздники. И мне выпало идти в вечернюю смену. Вообще-то у нас девушек в вечернюю обычно не ставят -- но в тот день как-то получилось, что больше некого. В общем, закончила я работу где-то около полуночи. Всех, кто заканчивает так поздно, фирма развозит за свой счет по домам на такси. Потому что ни метро, ни электрички уже не ходят... Ну так вот, в двенадцать я переоделась, села в служебный лифт и поехала на шестнадцатый этаж. На шестнадцатом у нас комната для отдыха персонала. А я там книжку забыла. Книжку-то можно было и назавтра забрать -- да уж больно дочитать хотелось. А тут еще сотрудница, с которой мне вместе на такси возвращаться, задержалась немного. Ну, я и решила -- съезжу, как раз книжку заберу. Села в лифт и поехала... На шестнадцатом этаже номеров для гостей нет, только служебные помещения -- комната отдыха, например, там вздремнуть можно, или кухня, чтобы чаю попить. Так что я часто езжу туда, несколько раз в день.

В общем, останавливается лифт, открываются двери, я выхожу. Так же, как и всегда. Не задумываясь. Ну, вы знаете, так часто бывает. Когда занимаешься чем-то очень привычным, или идешь по давно знакомым местам -- не думаешь, что делаешь, действуешь автоматически. Вот и я так же: просто сделала шаг из лифта, не размышляя. То есть, о чем-то я все-таки думала, конечно. Сейчас уже не помню, о чем... Выхожу я из лифта, руки в карманах пальто, и вдруг вижу: вокруг меня -- темнота! Абсолютный мрак, ничего не видать. Я назад -- а двери уже закрылись! Сперва подумала -- свет отрубили. Но тут же поняла: нет, быть такого не может. Потому что в отеле установлена система автономного энергоснабжения. Как раз для таких случаев. И если свет вырубает, она сразу раз! -- и включается. Мгновенно, автоматически. С нами учебную тревогу проводили, поэтому я знаю. Электричество тут ни при чем. Даже если эта автономная система выходит из строя -- продолжают гореть аварийные лампочки над пожарными выходами. То есть, такой кромешной тьмы не наступает никогда. Даже в самом крайнем случае коридор освещается хотя бы тускло-зеленым светом. Не может не освещаться. Что бы ни произошло.

А тут -- на тебе: черным-черно, хоть глаз выколи. Только кнопка для вызова лифта светится, да экранчик с цифрами этажей. Красные такие циферки... Ну я, понятно, давай сразу на кнопку жать. А лифт, проклятый, уехал куда-то в самый низ -- и обратно ехать не хочет! Вот же вляпалась, думаю, теперь дожидаться придется. Стою и по сторонам озираюсь. Вся от страха дрожу -- и в то же время злая как черт... И знаете, почему?

Я покачал головой.

-- Ну, вы только представьте: раз на целом этаже света нет -- значит, в работе отеля что-то разладилось, так? Значит, либо техника подвела, либо с персоналом проблемы. А это означает одно: всех снова поставят на уши. Опять работа в выходные, муштра с утра до вечера, от начальства тычки по любому поводу... Господи, как уже все надоело! Только-только все успокоилось -- и вот, пожалуйста!

-- Да уж... -- посочувствовал я.

-- И вот я стою, представляю себе все это и злюсь. Злости даже больше, чем страха. И заодно думаю: надо хоть посмотреть, что происходит... Отступаю от лифта на пару шагов. Медленно так. И чувствую -- что-то не то. Звук шагов не такой, как всегда. И хотя я на каблуках, замечаю сразу: пол под ногами непривычный какой-то. Нет ощущения, что по ковру, как обычно, ступаешь -- слишком жестко подошвам... У меня чувствительность повышенная, я в таких деталях не ошибаюсь! Уж можете мне поверить... И еще -- воздух вокруг очень странный. Едкий, точно газеты жгли. Совсем не такой, как обычно в отеле. В отеле чистота воздуха поддерживается кондиционерами. По всему зданию. За день просто ужас сколько воздуха перекачивается! И не просто перекачивается, а еще и обрабатывается специально. В обычных отелях воздух пересушивают, так что дышать трудно; а у нас поддерживается очень естественная атмосфера. О каких-то горелых газетах просто речи не может быть! А этот воздух, если просто сказать, очень затхлый. Как будто ему уже лет сто, не меньше. Я когда маленькая была, у деда в деревне однажды в погреб залезла... Вот так же точно и пахло. Как если бы много-много запахов от всякого старого хлама перемешались и кисли так, закупоренные, целый век...

Тогда я решила лифт заново вызвать. На всякий случай. Только оглянулась -- а кнопка уже исчезла! И экранчика с цифрами не видать! То есть, вообще ничего не светится. Полный мрак, абсолютный... И вот тут уже я испугалась по-настоящему. Ничего себе шуточки! Стою совершенно одна, непонятно где, вокруг не видать ничего. Чуть не умираю от страха. И только в голове все равно вертится: не может быть, неувязка какая-то. Звуки исчезли совсем. Резкая, пронзительная тишина. Разве не странно? В огромном отеле вдруг выключается свет. Почему никто не бегает в панике по коридорам и лестницам? Отель битком набит проживающими -- по идее, все здание должно ходить ходуном! А тут -- ни скрипа, ни шороха. И я вообще уже ничего не понимаю...

Принесли наш заказ. Мы синхронно подняли стаканы и отпили по глотку. Она поправила пальчиком оправу очков. Я молча ждал продолжения.

-- Ну, как? -- спросила она. -- Пока еще не уловили в моих ощущениях ничего конкретного?

-- Кое-что уловил, -- сказал я. -- Вы выходите из лифта на шестнадцатом этаже. Вокруг темно. Странно пахнет. Слишком тихо. Что-то не так.

Она глубоко вздохнула.

-- Не хочу хвастаться, но... По природе я совсем не трусиха. По крайней мере, для женщины у меня довольно крепкие нервы. И только из-за того, что вдруг свет погас, не стану, как большинство девчонок, подымать визг на всю вселенную... Когда страшно -- тогда страшно, врать не буду. Но позволить страху меня победить -- это, я считаю, последнее дело. Вот я и решила, как бы ни было страшно, сходить посмотреть, что все-таки происходит. И пошла на ощупь по коридору...

-- В какую сторону? -- уточнил я.

-- Вправо! -- быстро сказала она и помахала в воздухе правой рукой, лишний раз убеждаясь, что та действительно правая. -- Точно, направо пошла. Очень медленно... Коридор сначала прямо тянулся. Иду, за стенку держусь. Вдруг -- раз! -- поворот направо. Свернула. Гляжу -- впереди тусклый свет какой-то. Еле виднеется, будто свеча горит вдалеке. Ага, думаю, кто-то свечку зажег. Надо туда идти. Чуть приблизилась, вижу: никакая это не свечка, а из приоткрытой двери свет пробивается. Сама дверь очень странная. Я таких дверей ни разу не видела. По крайней мере, у нас в отеле таких быть не может. Тем не менее, дверь была, и из щели свет пробивался. И вот я стою перед этой дверью, а в голове все перемешалось, как дальше поступить -- не знаю. Может, там, за дверью, и нет никого. А вдруг -- есть, но какой-нибудь маньяк? К тому же и дверь какая-то странная... В общем, взяла я и постучала тихонько. Ну, совсем слабенько -- чтобы даже не очень ясно было, стучат или нет. Только вокруг такая тишина стояла, что загремело чуть не на весь этаж! А из-за двери -- никакой реакции... первые десять секунд. То есть, секунд десять я стояла и соображала, что же дальше делать. И вдруг -- оттуда звуки послышались. Такие... словно кто-то с пола подымается в очень тяжелой одежде. И затем раздались шаги. Страшно медленные. Шаркающие. Шур-р-р... Шур-р-р... Шур-р-р... С таким призвуком странным -- то ли в шлепанцах, то ли ноги по полу волочит... И шаг за шагом к двери приближается...

Вспоминая услышанное когда-то, она посмотрела куда-то вверх и застыла так на несколько секунд. Потом очнулась и покачала головой.

-- Я, когда это услышала, от ужаса окаменела. Сразу почувствовала: человек так ходить не может. Почему -- объяснить не могу, но чувствую: это -- не человек... Впервые в жизни спина от ужаса заледенела. Не в переносном смысле -- буквально... И я побежала. Сломя голову побежала. По дороге, наверно, упала раза два или три. Потом чулки все порванные были. Только я ничего не помню. Помню только, что бегу, бегу... И в голове -- единственная мысль так и скачет: «Господи, только б лифт не сдох, а если сдох -- что тогда делать-то?!» Добежала до лифта, смотрю -- работает! И кнопка вызова горит, и экранчик с цифрами. Только сам лифт, как назло, на первом этаже стоит! Я давай на кнопку давить -- он и поехал. Медленно-медленно. С ума сойти, как медленно... Второй этаж... Третий... Четвертый... Я уже чуть не кричу -- «Ну, скорее давай, скорее!»... Бесполезно. Просто пытка, как долго он полз. Точно издевался надо мной, ей-богу...

Она перевела дух, отхлебнула еще «Блади Мэри». И повертела кольцо на мизинце.

Я молчал и ждал, что же дальше. Музыка стихла. Послышался чей-то смех.

-- И тут я снова услышала их... Шаги. Шур-р... Шур-р... Медленные, но все ближе, ближе... Шур-р-р... Шур-р-р... Кто-то из-за двери вышел, поворот обогнул -- и уже совсем рядом... Вот это был ужас! Вернее, даже не ужас... Просто чувствую -- желудок поднимается к самому горлу. Все тело в поту. В холодном, липком поту. И по коже будто змеи ползают... А проклятый лифт все никак не приедет! Седьмой этаж... Восьмой... Девятый... А шаги уже совсем рядом!

Она замолчала на добрые полминуты. И все это время проворачивала кольцо на мизинце. Словно вертела ручку радиоприемника, настраиваясь на волну. Женщина за стойкой бара что-то сказала, мужчина рядом с ней опять засмеялся. Скорей бы уж музыку поставили, подумал я.

-- Такой ужас не опишешь тому, кто его не испытывал, -- бесцветным голосом сказала она.

-- Так чем же все закончилось? -- спросил я.

-- Ну, я вдруг вижу: передо мной -- двери лифта распахнутые. И из них -- яркий свет наконец-то! Я просто кубарем туда вкатилась... Вся дрожу, как припадочная, и давлю, давлю на кнопку первого этажа... Вниз приехала -- все фойе в шоке. Ну еще бы, представьте: вываливаюсь из лифта вся побелевшая, дрожу как осиновый лист, и изо рта одни вопли вылетают... Сразу менеджер прибежал, что случилось, спрашивает. Я, хоть отдышаться и не могу, кое-как объяснить пытаюсь. Дескать, там, на шестнадцатом что-то странное происходит. Менеджер еще одного парня взял -- и мы уже все втроем на шестнадцатый поехали. Посмотреть, в чем дело. Только на шестнадцатом ничего уже нет! Сигнализация красным горит, как положено, и никаких странных запахов. Все как обычно... Заглянули в комнату отдыха -- спросить, что да как. Там была пара сотрудников, они все это время не спали, но никакого отключения света не заметили. На всякий случай мы обошли весь этаж из конца в конец -- ничего странного не обнаружили. Чистое наваждение...

Только вернулись на первый этаж -- менеджер в кабинет вызывает. Ну, все, думаю, -- сейчас орать начнет. А он даже не разозлился нисколечко. Докладывай, говорит, подробнее, что произошло. Ну, я и рассказала в деталях. Даже звук шагов изобразила -- хоть и чувствовала себя последней дурой при этом... Так и казалось -- вот сейчас он расхохочется на весь кабинет и закричит, что мне все это приснилось.

А он даже не улыбнулся. Наоборот -- сделал страшно серьезное лицо. И сказал: «Обо всем этом ты больше никому не рассказывай, хорошо?» Ласково так говорит, с участием в голосе. «Вероятно, -- говорит, -- произошла какая-то ошибка. Однако никак нельзя допустить, чтобы другие сотрудники стали чего-то бояться. Так что уж постарайся держать язык за зубами».

Но вы понимаете, в чем дело... Мой менеджер никогда ласково с людьми не разговаривает! Влепить кому-нибудь в лоб словцом покрепче -- вот это в его обычной манере. Поэтому мне и пришло в голову... Может, я уже не первая, кто ему об этом рассказывает?

Она замолчала. Я тоже молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Пауза затягивалась -- пожалуй, нужно было задавать какие-то вопросы.

-- А от других сотрудников вы ничего такого не слышали? -- спросил я. -- Того, что пересекалось бы с вашим случаем... Каких-нибудь странных рассказов, мистических историй? Пусть даже на урове слухов...

Она покачала головой.

-- Слышать не слышала... Но я чувствую: что-то ненормальное за всем этим кроется. Вот и менеджер на мой рассказ так странно отреагировал... И вообще -- слишком много вокруг недомолвок, каких-то разговоров полушепотом... Не могу объяснить как следует, но... странно очень. Я раньше в другом отеле работала -- так ничего похожего! Разумеется, тот отель не был таким громадным, да и в целом обстановка была другая, -- но все равно: слишком большая разница. В прежнем отеле, помню, тоже какие-то байки-страшилки рассказывали, -- да что говорить, у каждого отеля есть хотя бы одна своя история с привидениями! -- но мы над ними смеялись, никто всерьез не воспринимал. А здесь совсем не так! Здесь никто ни над чем не смеется. И от этого -- еще страшнее. Если бы менеджер от моего рассказа рассмеялся! Или хотя бы наорал на меня... Я бы тогда, наверное, успокоилась, решила бы -- ну точно, ошибка какая-то. А так...

Она нервно прищурилась, разглядывая стиснутый в ладони бокал.

-- А после этого случая вы хоть раз поднимались на шестнадцатый этаж?

-- Да постоянно, -- ответила она скучным голосом. -- Я же на работе. Хочешь не хочешь, приходится туда ездить. Но обычно я бываю там только днем. Вечером -- никогда. И что бы ни случилось -- ни за что не поеду вечером. Не дай бог еще раз пережить такое... Я поэтому и в вечернюю смену больше не выхожу. Так прямо и сказала начальству: не хочу -- и точка.

-- Так, значит, до сих пор вы об этом никому не рассказывали?

Она дернула подбородком.

-- Я ведь говорила... Вам сегодня рассказываю впервые. Раньше, может, и хотела бы рассказать -- да некому. А теперь появились вы -- и тоже интересуетесь, что же там происходит... Ну, на шестнадцатом этаже.

-- Я? С чего вы взяли?

-- Ну, не знаю... Про старый отель «Дельфин» вам что-то известно. И о том, как он исчез, сразу спрашивать начали... Вот мне и показалось -- может, хоть у вас найдется какое-то объяснение тому, что со мною было...

-- Никакого объяснения у меня нет, -- ответил я, немного подумав. -- И про тот, старый отель я мало что знаю. Маленький, захудалый такой отелишко. Четыре года назад я там остановился, познакомился с хозяином, а теперь проведать решил... Вот и все. Не было в том отеле ничего примечательного. Ничего, что можно запомнить и потом рассказать.

Про себя, в душе, я вовсе не считал старый отель «Дельфин» таким уж обычным -- однако на нынешнем этапе знакомства откровенничать не хотелось.

-- И все-таки, когда сегодня днем я спросила, был ли это приличный отель, -- вы ответили, мол, долго рассказывать... Что же вы имели в виду?

-- Имел я в виду кое-что очень личное, -- пояснил я. -- Начни я вам рассказывать -- это действительно заняло бы кучу времени. Но после всего, что вы рассказали, я уже не думаю, что моя история как-то связана с вашей.

Мой ответ, похоже, сильно ее разочаровал. Она скривила губы и какое-то время молча разглядывала руки.

-- Вы уж извините, что ничем не могу вам пригодиться. Вы-то мне вон сколько всего нарассказывали...

-- Да ладно, -- вздохнула она. -- Вы же не виноваты. А я хоть выговорилась, уже облегчение. Очень тяжело, когда долго держишь в себе такое. Постоянно тревога какая-то...

-- Еще бы, -- сказал я. -- Если такое держать в голове слишком долго, голова раздувается, как воздушный шар...

И я изобразил руками, как моя голова раздувается на манер воздушного шара.

Она молча кивнула. Потом еще раз взялась за кольцо на мизинце, покрутила, почти сняла -- и вернула в прежнее положение.

-- Скажите честно... Вы мне верите? Ну, про шестнадцатый этаж... -- спросила она.

-- Конечно, верю, -- очень серьезно ответил я.

-- Правда? Но ведь это... очень ненормальная история, разве нет?

-- Да, пожалуй, нормальной ее не назовешь... И все же такие вещи иногда случаются. Это я знаю точно. Потому и вам верю. Так бывает: одно пересекается с другим -- и образуется узел. Одно начинает зависеть от другого и наоборот.

Она подумала над моими словами.

-- А с вами в жизни так бывало когда-нибудь?

-- Пожалуй... -- кивнул я. -- Думаю, да.

-- Страшно было?

-- Да там скорее не страх... -- ответил я. -- Просто разные узлы по-разному завязываются. В моем же случае...

На этом все подходящие слова у меня иссякли. Словно кто-то говорил со мной по телефону из другой части света -- и вдруг оборвали связь. Я отхлебнул еще виски и сказал:

-- Не знаю... Не могу хорошо объяснить. Но такие вещи случаются, это факт. И потому я вам верю. Кому-то другому, может, и не поверил бы. А вам -- верю. Раз вы говорите -- значит, так все и было.

Она вдруг подняла голову и улыбнулась -- немного не так, как улыбалась мне до сих пор. Какой-то очень личной улыбкой. Выговорившись, она действительно казалась намного спокойнее.

-- Интересно, с чего бы это? Поговорила с вами -- и точно камень с души свалился... Обычно у меня с незнакомыми людьми нормального разговора не выходит, стесняюсь ужасно. А с вами вот -- получается...

-- Наверное, это потому, что в некоторых местах мы с вами здорово пересекаемся, -- усмехнулся я.

Она, похоже, изрядно запуталась, придумывая, что на это ответить, -- и в итоге не ответила ничего. Лишь глубоко вздохнула. Хорошим вздохом, без недовольства. Просто проветрила лишний раз легкие -- и все.

-- Послушайте, вы есть не хотите? Я что-то ужасно проголодалась!

Я тут же предложил сходить куда-нибудь поужинать как полагается, но она заявила, что легко перекусить прямо здесь вполне достаточно. Подозвав официанта, мы заказали по пицце и салату.

За едой мы болтали о всякой всячине. О ее работе в отеле, о жизни в Саппоро и так далее. Она рассказала кое-что о себе. Двадцать три года. После школы поступила в училище, где готовят персонал для отелей, через два года закончила, пару лет проработала в одном из токийских отелей, потом по объявлению в газете подала заявку в новый отель в Саппоро. Переезд сюда, на Хоккайдо, был ей очень кстати: неподалеку от Асахикавы ее родители держали небольшую гостиницу в японском стиле.

-- Довольно приличная гостиница, -- добавила она. -- С давних времен сохранилась.

-- То есть, сейчас вы как бы тренируетесь, чтобы потом унаследовать ту гостиницу и принять дела на себя? -- спросил я.

-- Да нет, дело не в этом... -- сказала она. И в очередной раз поправила очки на носу. -- О наследстве и всяких там планах на будущее я еще серьезно не думала... Просто мне нравится работать в отеле. Самые разные люди приезжают, останавливаются, потом снова едут куда-то... И мне хорошо, уютно становится. Сразу успокаиваюсь... Может, потому, что все детство в этом прошло?

-- Так я и думал!

-- Что вы думали?

-- Там, в фойе, мне совершенно ясно представилось, будто вы -- дух отеля «Дельфин».

-- Дух отеля? -- Она рассмеялась. -- Скажете тоже... Я даже не знаю, привыкну когда-нибудь к этой работе или нет...

-- Ну, вы-то уж непременно привыкнете, стоит лишь постараться, -- улыбнулся я. -- Вот только... В таких местах, как отель, ничто не задерживается надолго. Вас это не смущает? Ведь кто бы ни прибыл -- все непременно уезжают дальше своей дорогой...

-- Ну конечно, -- кивнула она. -- Если бы кто-то начал задерживаться -- я сама первой испугалась бы... Почему у меня так? Может, я просто трусиха? Кто бы ни появился, скоро исчезнет -- и от одной мысли об этом спокойно на душе. Странно, да? Ведь у обычной женщины совсем не так, правда же? Обычная женщина должна хотеть чего-то конкретного, неизменного. Или нет?.. А я какая-то не такая. Отчего? Сама не знаю...

-- Я не думаю, что вы странная, -- сказал я. -- Просто вы еще не приняли Главного Решения.

Она посмотрела на меня с изумлением.

-- Но... откуда вы это знаете?

-- Откуда? -- переспросил я. -- Да ниоткуда. Просто знаю, и все.

Она задумалась на несколько секунд.

-- Расскажите о себе.

-- Да что рассказывать? Ничего интересного, -- ответил я.

Но она настаивала -- мол, пускай, все равно интересно послушать. Тогда я рассказал ей чуть-чуть о себе. Тридцать четыре года, развелся, на жизнь зарабатываю тем, что пишу тексты -- по заказам, от случая к случаю. Езжу на подержанной «субару». Машина хоть и старенькая, но с магнитофоном. И кондиционер есть…

В общем, рассказал ей «несколько слов о себе». Голые факты.

Она же, как ни странно, захотела узнать побольше о моей работе. Скрывать что-либо смысла не было, и я рассказал ей чуть больше. Про интервью с малолетней примадонной и про репортаж о деликатесах Хакодатэ.

-- Вот, наверное, интересная у вас работа! -- воскликнула она.

-- За все эти годы не припомню ничего интересного. То есть, само это занятие -- писать -- мне не в тягость. И я не сказал бы, что писать не люблю. Когда пишу -- успокаиваюсь. Но все-таки смысла в том, что я делаю, -- ноль. Сплошная белиберда...

-- Например?

-- Ну, например, объезжаем по пятьдесят ресторанов в день и в каждом -- только притрагиваемся к еде и оставляем все на тарелке. По-моему, здесь что-то в корне неверно.

-- Ну, не есть же вам все подряд, в самом деле!

-- Да уж... Начни мы есть все подряд -- за три дня просто в ящик бы сыграли! А народ вокруг назвал бы нас идиотами. И даже над нашими трупами никто б не заплакал...

-- Так значит, тут уже ничего не попишешь? -- засмеялась она.

-- Вот именно. Ничего не попишешь, -- кивнул я. -- Сам знаю. Все равно, что сугробы в метель разгребать. Ничего не попишешь -- и оттого продолжаешь писать дальше. Не потому что хочется, а потому что ничего не попишешь.

-- Сугробы разгребать? -- повторила она задумчиво.

-- Культурологические сугробы, -- пояснил я.

Затем она спросила меня о разводе.

-- Ну, развелся-то я не по своей воле. -- ответил я. -- Просто в один прекрасный день она взяла и ушла. С другим парнем.

-- Больно было?

-- А кому в такой ситуации не больно?

Положив локти на стол, она подперла лицо ладонями и посмотрела мне прямо в глаза.

-- Простите... Я как-то неуклюже спросила. Просто мне трудно представить, что вы чувствуете, если вам делают больно. Что в душе происходит? Что вы делаете, как реагируете?

-- Нацепляю значок с Китом Харингом, -- ответил я.

Она рассмеялась.

-- И все?

-- Дело в том, -- продолжал я, -- что со временем такая боль становится хронической. Рассасывается внутри, становится частью твоей ежедневности -- так, что самой боли как бы уже и не видно. Но она там, внутри. Просто различить ее, показать кому-то -- вот она, моя боль, -- уже невозможно. Показать, как правило, удается лишь какие-то мелкие болячки...

-- Просто ужас, как я вас понимаю, -- вдруг сказала она.

-- В самом деле?

-- Может, с виду по мне и не скажешь, но... Мне в жизни тоже выпало много боли. Самой разной. Мало не показалось... -- проговорила она очень тихо. -- Там, в Токио, произошло кое-что. В итоге я уволилась из того отеля. Очень больно было. Больно и трудно. Есть вещи, с которыми я не способна ужиться так же просто, как со всем остальным...

-- Угу, -- промычал я.

-- И до сих пор еще больно. Как вспомню о том, что случилось -- хочется умереть, чтобы не было ничего...

Она снова схватилась за кольцо на мизинце, сдвинула его, точно собираясь снять -- и вернула на прежнее место. Затем отпила еще «Блади Мэри». Поправила пальцем очки. И широко улыбнулась.

Нагрузились мы с ней довольно неплохо. Даже не помнили, сколько чего заказали. Как-то незаметно перевалило за одиннадцать. Наконец, скользнув глазами по часикам на руке, она заявила, что завтра рано вставать, и что ей, пожалуй, пора. Я предложил подбросить ее на такси. На машине до ее дома езды было минут десять. Я заплатил по счету, и мы вышли на улицу. Снегопад продолжался. Не очень сильный, но тротуары успели покрыться белой коркой и хрустели у нас под ногами. Взявшись за руки, мы побрели к остановке такси. Она была подшофе и ступала не очень уверенно.

-- Слушай... А тот журнал -- ну, который про скандал с недвижимостью написал... Как он назывался? И когда статья вышла, хотя бы примерно?

Она сказала мне название. Еженедельное приложение к одной из известных газет.

-- Где-то прошлой осенью вышел. Я сама той статьи не читала, точно не скажу...

Минут пять мы простояли на остановке под тихо падавшим снегом, пока не появилось такси. Все это время она держалась за мою руку. Она была очень спокойна. Я тоже.

-- Давно я так не расслаблялась! -- вдруг сказала она. Что говорить, я сам давно так не расслаблялся. И я снова подумал о том, что наши сущности где-то пересекаются. Не случайно же меня так потянуло к ней при первой встрече...

В такси мы беседовали о чем-то незначительном -- о снегопаде, о холодах, о ее служебном расписании, о жизни в Токио и так далее. Всю дорогу, пока я болтал с ней об этом, в душе червяком копошился вопрос: как мне поступить с нею дальше? Ведь совершенно ясно: надави я еще чуть-чуть -- и мы окажемся в одной постели. Что-что, а такие вещи я понимаю сразу. Хочет ли она этого -- мне, конечно, неведомо. Но что не станет возражать -- я чувствую. По выражению глаз, дыханию, манере речи, движениям рук это различить легко. Но я хотел ее, это точно. И даже заранее знал: если бы мы переспали, это не усложнило бы жизни ни мне, ни ей. Я появился -- и уехал дальше своей дорогой. Как она сама и сказала... И все же я никак не мог решиться. В уголке мозга свербило: поступать так с нею -- нечестно. Девчонка на десять лет младше меня, в состоянии стресса, да еще и на ногах еле стоит. Воспользоваться этим -- все равно что выиграть в покер краплеными картами. Чистое надувательство.

С другой стороны, спросил я себя, -- а что значит честность в такой области жизни, как секс? Если требовать, чтобы в сексе все было по-честному -- то лучше уж людям сразу размножаться, как грибы. Честнее не придумаешь.

И этот аргумент я тоже нашел вполне справедливым.

Пока мое сознание металось меж двумя этими крайностями, машина подъехала к ее дому -- и за какие-то десять секунд до прибытия она с потрясающей легкостью разрешила мою дилемму.

-- Я с сестрой живу, -- просто сообщила она.

И, поскольку необходимость что-то решать мгновенно отпала, я даже вздохнул с облегчением.

Такси остановилось напротив подъезда огромной многоэтажки. Перед тем, как выйти, она спросила, не провожу ли я ее до двери квартиры. Дескать, ночью на лестнице иногда ошиваются странные типы, и одной ходить страшновато. Я велел водителю ждать -- мол, вернусь через пять минут, -- взял ее под руку, и по хрустящему снегу мы пошли по дорожке к подъезду. Поднялись по лестнице на третий этаж. Дом был простой, панельный, без архитектурных излишеств. Дойдя со мной до двери с номером 306, она остановилась, открыла сумочку, выудила оттуда ключ -- и очень естественно улыбнулась:

-- Спасибо. Я прекрасно провела время.

-- Я тоже, -- ответил я.

Она отперла дверь и бросила ключи в сумочку. Захлопнула ее -- резкий щелчок эхом разнесся по подъезду. И очень внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Будто решала на классной доске задачу по геометрии. Она растерялась. Она не знала, как поступить. Она не могла проститься со мной, как положено. Это было ясно как день.

Опершись рукой о стену, я ждал, что же она решит. Но не дождался.

-- Спокойной ночи. Привет сестре, -- сказал я наконец.

Она поджала губы и простояла так еще секунд пять.

-- Что с сестрой живу -- это я соврала, -- сказала она очень тихо. -- Живу я одна.

-- Я знаю, -- ответил я.

Она медленно, с чувством покраснела.

-- А это ты откуда знаешь?

-- Откуда? -- переспросил я. -- Да ниоткуда... Просто знаю и все.

-- Ты невозможен!.. -- почти прошептала она.

-- Очень может быть, -- согласился я. -- Но я уже говорил: я не делаю ничего, за что бы меня потом ненавидели. И пользоваться чужими слабостями не люблю. Так что согласись -- тебя-то я никак не обманывал.

В замешательстве она долго подыскивала слова, но в итоге сдалась -- и просто рассмеялась:

-- Это точно! Ты меня не обманывал.

-- А тебя что заставило?

-- Не знаю... Как-то само совралось. Все-таки, поверь, у меня свои царапины на душе. Я уже рассказывала... Много всего пережить пришлось.

-- Ну, царапин на душе и у меня хватает. Вот, смотри, даже Кита Харинга нацепил...

Она опять рассмеялась:

-- Может, все же зайдешь ненадолго, чаю на дорогу выпьешь? Еще немного поговорили бы...

Я покачал головой.

-- Спасибо. Я тоже хотел бы еще поговорить... Но не сегодня. Сам не знаю, почему -- но сегодня я лучше пойду. У меня такое чувство, что нам с тобой не стоит говорить слишком много за один разговор. С чего бы это?..

Она смотрела на меня так пристально, как разглядывают очень мелкие иероглифы в объявлении на заборе.

-- Не могу толком объяснить, но... мне так кажется, -- продолжал я. -- Когда есть о чем поговорить -- лучше это делать маленькими порциями. Наверное. Впрочем, я могу и ошибаться.

Она задумалась над моими словами. Но, похоже, ни к чему в своих мыслях не пришла.

-- Спокойной ночи, -- сказала она и тихонько закрыла за собой дверь.

-- Эй, -- позвал я негромко. Дверь приоткрылась сантиметров на десять, и в проеме появилось ее лицо. -- В ближайшее время я попытаюсь тебя опять куда-нибудь выманить... Как ты думаешь, у меня получится?

Придерживая дверь ладонью, она глубоко вздохнула.

-- Возможно, -- сказала она. И дверь снова закрылась.







Водитель такси со скучающей физиономией читал газету. Когда я, плюхнувшись на сиденье, велел ему ехать в отель, он искренне удивился:

-- Неужели вернетесь? -- переспросил он. -- А я уже думал, вы сейчас машину отпустите, чтоб я дальше не ждал... Очень на то похоже было. Обычно все этим и заканчивается.

-- Охотно верю, -- согласился я.

-- Когда много лет проработаешь, чутье очень редко подводит...

-- Наоборот: чем дольше работаете, тем выше опасность того, что чутье подведет. Теория вероятности.

-- Может, и так, конечно... -- ответил он озадаченно. -- Но, по-моему, вы просто не совсем похожи на нормального пассажира.

-- Вот как? -- удивился я. Неужели я и впрямь такой ненормальный?







* * *






В номере я сполоснул лицо и почистил зубы. Драя их щеткой, слегка пожалел о том, что вернулся. Но потом все равно заснул как убитый. Что бы со мной ни происходило -- я никогда ни о чем не жалею долго.







* * *






С утра я первым делом позвонил дежурному по размещению и продлил себе номер еще на трое суток. Сделать это удалось без труда: до туристического сезона было далеко, и половина номеров пустовала.

Потом я вышел из отеля, купил газету и отправился в кондитерскую «Данкин Донатс» неподалеку, где съел пару пончиков и выпил сразу два больших кофе. От гостиничных завтраков меня воротило уже на вторые сутки. А вот «Данкин Донатс» для завтраков -- идеальное место. И накормят недорого, и добавку кофе бесплатно нальют.

Выйдя из кондитерской, я поймал такси и поехал в библиотеку. Так и сказал водителю: в самую большую библиотеку этого города. В библиотеке прошел в читальный зал и попросил подшивку пресловутого еженедельника. Статья об отеле «Дельфин» обнаружилась в выпуске за двадцатое октября. Я снял со статьи ксерокопию, отправился в ближайшую кофейню, уселся там за столик и за очередной чашкой кофе погрузился в чтение.

Читалась статья с большим трудом. Чтобы понять, в чем дело, пришлось перечитать ее раза три. И хотя автор выбивался из сил, стараясь изложить все попроще, -- тема, за которую он взялся, оказалась ему не по зубам. Повествование было невероятно запутанным. Но делать нечего: тщательно изучив абзац за абзацем, я, в общем, сообразил, что к чему. Статья называлась так: «Саппоро: махинации с недвижимостью. Градостроительство грязными руками». Под заголовком -- фотография с птичьего полета: строительство отеля «Дельфин» в стадии завершения.

История, в целом, была такова. В одном из районов города Саппоро кто-то вдруг начал скупать один за другим огромные участки земли. Происходило это очень странно: за два года имя нового землевладельца так нигде и не всплыло. А цены на землю в этом районе взвинтили до абсурда. Все это заинтересовало журналиста, автора статьи, и он начал расследование. Выяснилось, что землю эту скупали под именами самых различных фирм, чуть ли не каждая из которых существовала только на бумаге. То есть -- предприятие зарегистрировано. Налоги платятся. Но нет офиса и нет персонала. В свою очередь, эти бумажные фирмы замыкались на другие бумажные фирмы. И вся эта система проворачивала искуснейшие махинации по перепродаже земли друг другу. Участок, стоивший двадцать миллионов иен, вдруг переоформлялся на другое имя как проданный за шестьдесят миллионов. А чуть погодя продавался уже миллионов за двести. Изрядно поплутав по лабиринтам несуществующих фирм, автор статьи все же вычислил, что практически все операции в конечном итоге замыкаются на одно юридическое лицо. То была некая компания Б. -- совершенно реальная фирма по торговле недвижимостью, откупившая себе для офиса современнейший билдинг в кварталах Акасака (10). И, наконец, уже эта компания Б. неофициально, но очень тесно смыкалась с гигантским конгломератом -- знаменитой Корпорацией А. Той самой, под началом которой бегают поезда, процветают фешенебельные отели, выпускаются кинофильмы, производятся продукты питания, работают фирменные магазины, издаются популярные журналы, предоставляются долгосрочные кредиты, а также страхуются от стихийных бедствий и несчастных случаев миллионы граждан страны. Помимо всего этого, Корпорация А. располагала широчайшими связями в мире большой политики. Но даже докопавшись до этого, наш автор не успокоился. И выяснил кое-что еще интереснее.

Все земельные участки, скупавшиеся компанией Б., находились на территории, которую наметила для «перспективного градостроительства» администрация города Саппоро. Именно сюда, согласно Государственному Плану Освоения и Развития, теперь проводят железную дорогу, перемещают целый ряд административных учреждений, и именно на развитие этого района в приоритетном порядке предоставляются баснословные инвестиции. Больше половины которых -- из госбюджета. Правительство страны, губернаторство Хоккайдо и мэрия Саппоро отшлифовали этот самый План до мелочей и приняли «окончательное решение» -- то есть, определили территорию, масштабы строительства, смету, бюджет и так далее. Все совершенно официально. Ни намека на то, что вот уже несколько лет кто-то железной рукой скупает всю землю на утвержденной Государственным Планом территории. Вся информация осела в архивах Корпорации А. И как ни верти, -- получалось, что активнейшая скупка земли происходила еще задолго до утверждения этого Плана. То есть, какое решение правительству принимать -- решили за это правительство заранее.

Флагманская же роль в операции по захвату местной недвижимости и отводилась отелю «Дельфин». Именно под его строительство первым делом расчистили лучший участок в окрестностях. И гигантский гостиничный комплекс превратился в штаб-квартиру Корпорации А. -- мгновенно став ведущим предприятием района. Отель начал привлекать к району внимание, изменять состав потребителей на окружающих улицах -- и выступать Символом Великих Перемен для жизни города в целом. Все -- по скрупулезно продуманному плану. Развитой Капитализм Как Он Есть. Кто вкладывает самый большой капитал, тому достается самая полезная информация -- и самая большая отдача от инвестиций. Вопрос, «чья в том вина», не стоит вообще. Просто всё это уже внутри самой формулы капиталовложения. Вкладывая куда-либо деньги, мы ожидаем эффективной отдачи. И чем больше мы вкладываем -- тем большей эффективности хотим. Но точно так же, как при покупке подержанного авто мы пинаем покрышки и придирчиво вслушиваемся в рычание двигателя -- инвестор стомиллиардного капитала рвется до мелочей просчитать, эффективно ли он вкладывает свои денежки, а то и сам «лезет за баранку» и «пробует порулить». Понятия честности в таком мире уже не существует. Слишком громадны инвестируемые суммы, чтобы всерьез задумываться о честности.

Прибегают и к насилию, если нужно.

Например, кто-то не хочет уступать свою землю. Какая-нибудь лавчонка, торговавшая соломенными шлепанцами на одном и том же месте лет сто, уперлась -- и ни в какую. И тогда появляются вышибалы. У любого суперкапитала, помимо всего прочего, обязательно есть выход и на подобную братию. Он контролирует все, что дышит и шевелится практически в любых сферах жизни: от больших политиков, знаменитых писателей и рок-звезд -- до высших эшелонов якудзы. Простые японские парни с длинными ножами заходят в любые двери без приглашения. Полиция же при расследовании таких «недоразумений» ведет себя, мягко скажем, без энтузиазма. С полицией все давным-давно обговорено -- снизу и до самых верхов. Это даже не коррупция. Это Система. Комплекс условий для эффективного вложения капитала.

Разумеется, в той или иной степени все это существовало и раньше -- бог знает с каких времен. Разница с прошлым -- лишь в том, что теперь схема капиталовложения стала несравнимо замысловатей и круче. И все -- благодаря появлению Большого Компьютера. Все события, явления и понятия, какие только возможно выискать на земле, собрали и ввели в единую схему. Разделили по категориям, обобщили -- и вывели сублимат: Универсальное Понятие Капитала. Или, если выражаться совсем категорично -- состоялся акт обожествления. Люди стали поклоняться динамизму Капитала. Молиться мифу о Капитале. Канонизировать любой клочок токийской недвижимости и все, что способен олицетворять сияющий новенький «порш». Ибо никаких других мифов для них в этом мире уже не осталось.

Вот он, Развитой Капитализм. Мы живем в нем -- нравится это нам или нет. Критерии добра и зла тоже подразделяются на многочисленные категории. Добро теперь делится на модное добро и немодное добро. Зло -- на модное зло и немодное зло. У модного добра также весьма широкий ассортимент: добро официальное -- и добро на каждый день, добро в стиле «хип» -- и добро в стиле «кул», добро «в струю» -- и добро для особых снобов. Наслаждаемся сочетаниями. Получаем отдельный кайф от комбинаций в духе «свитерок от Муссони с ботиночками от Поллини под брючками Труссарди». Философия в таком мире чем дальше, тем больше напоминает теорию общего менеджмента. Ибо философия слишком неразрывно связана с динамикой эпохи.

В 69-м году мир был гораздо проще -- пускай даже тогда мне так и не казалось. Швырнул булыжником в солдата спецвойск -- и как бы выразил свое отношение к миру. В этом смысле -- хорошее было время. Сегодня, с нашей сверхрафинированной философией, -- кому придет в голову кидаться булыжниками в полицейских? Какой идиот побежит на пикеты бросать бомбу со слезоточивым газом? Вокруг -- наша сегодняшняя реальность. Сеть, протянутая от угла до угла. И еще одна сверху. Никуда не убежать. А булыжник кинешь -- отскочит да назад прилетит.

Журналист просто из кожи вон лез, выуживая одну подозрительную историю за другой. Но странное дело -- чем дальше я читал, тем слабее мне казались его аргументы. Убедить читателя у него не получалось, хоть тресни. Он просто не понимал. Здесь нечего подозревать. Все это -- естественные процессы Развитого Капитализма. Все прекрасно знают об этом. Все знают -- и потому всем до лампочки. Что, собственно, происходит? Чей-то сверхкапитал нелегально завладел информацией о какой-то недвижимости, скупил эту недвижимость на корню, заставил политиков подыграть в ее «раскрутке», а по ходу дела натравил кучку якудзы на лавку соломенных шлепанцев и вышиб из занюханного отелишки его владельца -- да кому это все интересно? Вот ведь в чем закавыка. Время течет и меняется, как зыбучий песок. И под ногами у нас -- вовсе не то, что было еще минуту назад...

На мой взгляд, -- то была отличная статья. Тщательно выверенные факты, искренний призыв к справедливости. Но -- не в струю.

Я запихал листки со статьей в карман и выпил еще чашку кофе.

Мне вспомнился управляющий старого отеля «Дельфин». Человек, с рожденья отмеченный печатью хронической невезухи. Даже переползи он в наши Новые Времена, -- места для него здесь бы все равно не нашлось.

-- Не в струю! -- произнес я вслух.

Проходившая мимо официантка поглядела на меня как на сумасшедшего.

Я вышел на улицу, поймал такси и вернулся в отель.









8.






Из номера я позвонил своему бывшему напарнику -- когда-то мы держали вместе небольшую контору. Незнакомый голос в трубке спросил, как меня зовут, его сменил другой незнакомый голос, который тоже спросил, как меня зовут, -- и лишь затем к телефону подошел сам хозяин. Явно в делах по горло. Последний раз мы с ним разговаривали чуть ли не год назад. Не то чтобы я сознательно избегал его. Просто -- не о чем было говорить. Сам-то он всегда вызывал у меня симпатию. И симпатия эта не угасла до сих пор. Но для меня он (как и я для него) словно остался за поворотом уже пройденного пути. Не я его там оставил. И сам он там оставаться не собирался. Но каждый из нас шагал своей дорогой, а дороги эти вдруг прекратили пересекаться. Вот и все.

Как ты, спросил мой бывший напарник.

В порядке, ответил я.

Я сказал ему, что я в Саппоро. Он поинтересовался, не холодно ли. Холодно, сказал я.

Как с работой, спросил я его.

Хватает, ответил он.

Не пей много, посоветовал я.

В последнее время почти не пью, сказал он.

Там у вас, небось, снег идет, поинтересовался он.

Сейчас нет, сказал я.

Пару минут мы с ним перебрасывались светскими штампами, точно гоняли шарик в пинг-понге.

-- Хочу тебя кое о чем попросить, -- наконец рубанул я. Давным-давно я оказал ему одну большую услугу. И все эти годы он прекрасно помнил: за ним -- должок. Помнил о том и я. Иначе бы не звонил. Просить людей об одолжении, чтобы потом зависеть от них? Благодарю покорно.

-- Давай, -- просто ответил он.

-- Когда-то мы с тобой потели над текстами для журнала «Гостиничный бизнес», -- продолжал я. -- Лет пять назад это было, помнишь?

-- Помню.

-- У тебя еще живы те контакты?

Он задумался на пару секунд.

-- Да вроде не хоронил пока... Если что, можно и восстановить.

-- Там у них был один журналист... Изнанку Большого Бизнеса знал как свои пять пальцев. Уж не помню, как его звали. Худой, как щепка, вечно в какой-то шапчонке дурацкой... Ты смог бы на него выйти?

-- Да, наверное... А что ты хочешь узнать?

Я пересказал ему вкратце содержание скандальной статьи об отеле «Дельфин». Он записал название еженедельника и номер выпуска. Еще я рассказал, что до постройки гигантского отеля «Дельфин» на его месте стоял совсем захудалый отелишко с тем же названием. И в итоге мне хотелось бы кое-что разузнать. Прежде всего -- почему и зачем новый отель унаследовал название «Дельфин»? Какая участь постигла владельца старого отеля? И, наконец, получил ли скандал, поднятый статьей, какое-то дальнейшее развитие?

Мой бывший напарник старательно все законспектировал -- и для проверки зачитал записанное мне прямо в трубку.

-- Все верно?

-- Все верно, -- подтвердил я.

-- Сильно торопишься? -- вздохнул он.

-- Уж извини, -- сказал я.

-- Ладно... Попробую вычислить его в течение дня. Как с тобой-то связаться?

Я сообщил ему телефон отеля и номер комнаты.

-- Позвоню, -- сказал он и повесил трубку.







На обед я съел что-то незатейливое в гостиничном кафетерии. Потом спустился в фойе -- и сразу увидел ее лицо в очках над стойкой регистрации. Я прошел в угол зала, уселся на диван и стал за нею наблюдать. Она была вся в работе и, похоже, не замечала меня; а может, и замечала, но сознательно игнорировала. Что так, что эдак -- мне было все равно. Просто хотелось немного посмотреть на нее. Следя глазами за ее фигуркой, я думал: вот женщина, с которой я мог переспать, если бы захотел...

Иногда приходится подбадривать себя таким странным образом.

Понаблюдав за ней минут десять, я вернулся на пятнадцатый этаж к себе в номер и стал читать книгу. Небо за окном и сегодня скрывали унылые тучи. Казалось, я нахожусь внутри какого-то ящика из папье-маше, куда проникают лишь отдельные лучики света. В любую минуту мог зазвонить телефон, и из номера выходить не хотелось; в номере же, кроме чтения, заняться было нечем. Я дочитал биографию Джека Лондона и взялся за «Историю испанских войн».

День был похож на растянутый до невозможности вечер. Без вариаций. Пепельный свет за окном постепенно чернел и наконец превратился в ночь. Изменилась при этом лишь плотность теней вокруг. В мире существовало только два цвета: серый и черный. По заведенному Природой распорядку один сменялся другим, вот и все.

Я позвонил горничной, заказал бутербродов в номер. И принялся не спеша поедать их один за другим, запивая пивом из холодильника. Пиво я тоже пил не торопясь, очень маленькими глотками. Когда долго нечем заняться, очень многие мелочи начинаешь выполнять до ужаса медленно и скрупулезно.

В полвосьмого позвонил мой бывший напарник.

-- Откопал я твоего журналиста, -- сказал он.

-- Сложно было?

-- Да как сказать... -- ответил он после небольшой паузы. Похоже, для него это действительно оказалось непросто.

-- Рассказываю в двух словах, -- продолжал он. -- Во-первых, дело это закрыто -- окончательно и бесповоротно. Сургучом запечатано, ленточками перевязано и в сейфах похоронено. Обратно на божий свет уже не вытащить никому. Этому нет продолжения. И скандала никакого нет. Ну, сдвинули за пару дней пару пешек в Правительстве да в мэрии Саппоро. «Для коррекции» -- чтобы впредь механизм сбоев не давал. И больше -- ничего. Тряхнуло слегка Полицейский департамент, но и там -- ни за что конкретное не зацепиться. Все так перепутано, сам черт ногу сломит... Слишком горячая тема. Чтобы такую информацию вытянуть, самому пришлось попотеть будь здоров.

-- Ну, у меня-то частный интерес, это никого не заденет.

-- Я так ему и сказал...

Не отнимая трубки от уха, я прошел к холодильнику, достал банку, свободной рукой открыл ее и налил пива в стакан.

-- Только все равно -- уж извини за назойливость -- человек неопытный, заполучив такое знание, может запросто себе лоб расшибить... -- сказал он. -- Слишком уж масштабы огромные. Не знаю, зачем тебе все это, но... постарайся не влезать туда глубоко. Я понимаю, у тебя, наверно, свои причины. И все-таки лучше не выделываться, а кроить себе жизнь по своим размерам. Ну, может, не так, как я -- но все-таки...

-- Понимаю, -- сказал я.

Он откашлялся. Я отхлебнул пива.

-- Старый отель «Дельфин» очень долго не уходил со своей земли, сопротивлялся до последнего. И совершенно жутких вещей натерпелся. Ушел бы сразу -- и никаких проблем. Но он не уходил. Не хотел приспособиться к изменяющейся обстановке, понимаешь?

-- Да, таким он и был всю жизнь, -- сказал я. -- Не в струю...

-- Каких только гадостей ему не подстраивали. Например, заселялась в номера якудза и жила там, неделями не платя и вытворяя что вздумается. Так, чтобы только закона напрямую не нарушать. В фойе с утра до вечера мордовороты сидели -- от одного вида мурашки по коже. Зайдет кто-нибудь, а они смотрят. Ну, сам понимаешь... Отель, однако же, все это терпел, ни разу скандала не поднял.

-- Не удивляюсь, -- сказал я. Управляющий отелем «Дельфин» в жизни много чего пережил. Слишком много, чтобы дергаться по мелочам.

-- И вот наконец отель выдвинул одно, но очень странное условие. Дескать, выполните его -- так и быть, освобожу территорию. Какое условие -- догадайся сам.

-- Не знаю, -- сказал я.

-- А ты подумай немного. Это как раз замыкается на другой твой вопрос...

-- Чтобы новый отель тоже назывался «Дельфин»? -- осенило меня.

-- Вот именно, -- сказал он. -- Это было единственное условие. И покупатель земли согласился.

-- Но почему?

-- Потому что хорошее название. Разве нет? «Отель "Дельфин"» -- неплохо звучит, ты не находишь?

-- Ну, в общем, да... -- промямлил я.

-- Корпорация А. разрабатывала проект строительства целой сети сверхсовременных отелей по всей стране. То есть, не просто пятизвездочных, каких уже много, а отелей суперкласса. И как раз названия для этой сети тогда еще не придумали.

-- Сеть отелей «Дельфин»... -- попытался произнести я.

-- Ну да. Альтернатива «Хилтону», «Хайатту» и им подобным.

-- Сеть отелей «Дельфин», -- повторил я тупо. Старый сон, сменивший хозяина и усиленный в тысячу раз... -- Ну, а что стало с прежним владельцем?

-- Этого не знает никто, -- сказал мой бывший напарник.

Я отхлебнул еще пива и кончиком авторучки потрогал мочку уха.

-- Когда с земли съезжал, получил, говорят, какие-то отступные; может, на деньги эти что-то новое затеял, неизвестно. Тут уж никак не проверишь. Больно фигура проходная -- кому он нужен, человек из толпы...

-- М-да... пожалуй, -- пришлось согласиться мне.

-- Вот примерно так, -- подытожил он. -- Это все, что мне удалось разузнать. Ничего, кроме этого, мне разузнать не удалось. Ну, как?

-- Спасибо. Ты мне жутко помог, -- сказал я с чувством.

-- Угу, -- сказал он и снова закашлялся.

-- Какие-то деньги потратил? -- спросил я.

-- Да нет, -- отмахнулся он. -- Ужин на двоих, клуб на Гиндзе да такси домой -- ерунда, не стоит и говорить (11)... Все равно на расходы спишется. У нас же что угодно можно на расходы фирмы списать. Даже бухгалтер наш с налогами возится -- и ворчит постоянно: почему так мало расходов, давайте больше расходовать. Так что об этом не беспокойся. А в клуб на Гиндзе, если хочешь, могу и тебя сводить как-нибудь. Ты же там еще ни разу не был, верно?

-- А что там есть, в этом клубе на Гиндзе?

-- Выпить там есть. И девочки, -- сказал он. -- И если мы пойдем, наш бухгалтер обрадуется.

-- Ну, и ходи туда с бухгалтером...

-- Да с ним я уже ходил недавно.

Я попрощался и повесил трубку.






Повесив трубку, я задумался о своем бывшем напарнике. Мой ровесник с уже наметившимся брюшком. Хранит в столе какие-то таблетки, вечно одни и те же, и всерьез интересуется результатами выборов. Дергается из-за не успевающих в школе детей, регулярно ссорится с женой, но семью обожает до безумия. Не без слабостей, закладывает за воротник. Но по большому счету -- нормальный мужик, что в жизни, что на работе. Во всех отношениях -- обыкновенный приличный человек.

Я сошелся с ним сразу после вуза, и долгое время наш бизнес на двоих развивался весьма успешно. Начали мы с крохотной переводческой конторы и год за годом понемногу набирали силу. Особенно близкими друзьями мы никогда не были, но характерами сходились неплохо. Годами изо дня в день пялиться на одну и ту же физиономию и ни разу не поругаться -- это тоже надо уметь. Он был человек миролюбивый и безупречно воспитанный. Я тоже ссориться не любил. Случалось, конечно, что мы расходились во мнениях -- но относились друг к другу с уважением и работали дальше. И все-таки расстались очень вовремя. С делами в конторе он и после моего ухода справлялся неплохо; по правде говоря, даже лучше, чем в паре со мной. Прибыль поступала исправно. Фирма росла. Он нанимал новых работников и использовал их так, как нужно. Да и внутренне, оставшись один, сделался куда увереннее.

Так что, думаю, проблема заключалась во мне. Наверное, я все время его как-то сковывал. И лишь после моего ухода он ожил и расправил плечи. Научился балагурить, располагая к себе клиента, заигрывать с секретаршами, тратить деньги фирмы -- на «представительские расходы», которые сам же критиковал, -- и развлекать кого ни попадя в ночных клубах на Гиндзе. Будь рядом я -- он бы напрягался, и все это не получалось бы у него так естественно. Находясь постоянно в моем поле зрения, он бы, пожалуй, всякий раз гадал, что же я о нем думаю. Уж такой характер. Хотя мне, если честно, на его поведение рядом со мной было глубоко наплевать.

Хорошо, что этот парень остался один, подумал я. Во всех отношениях хорошо.

Иначе говоря -- он просто стал соответствовать своему возрасту.

«Соответствовать своему возрасту», -- повторил я про себя. И на всякий случай произнес вслух. Вслух это могло относиться к кому угодно, но не ко мне.







* * *






В девять вечера телефон затрезвонил снова. Звонка мне ждать было не от кого, и я даже не сразу сообразил, что этот звук означает. Тем не менее, телефон продолжал надрываться. После четвертого звонка я наконец снял трубку.

-- Сегодня в фойе ты меня разглядывал, признавайся? -- сказала она. Не сердито, не весело -- совершенно бесстрастным голосом.

-- Было дело, -- признался я.

Она помолчала.

-- Если меня на работе так разглядывать -- я напрягаюсь, и очень сильно, -- продолжала она. -- Я из-за тебя кучу ошибок наделала. Пока ты меня разглядывал.

-- Больше не буду, -- пообещал я. -- Это я от твоего вида храбрости набирался. Я ведь не знал, что ты так напрягаешься. Теперь знаю, так что больше не стану. Ты где?

-- Дома. Сейчас ванну приму -- и спать, -- сказала она. -- Ты себе номер продлил, да?

-- Ага. По делам придется еще задержаться.

-- Тогда больше не разглядывай меня, ладно? А то у меня будут проблемы.

-- Больше не буду разглядывать.

Она помолчала еще немного.

-- Слушай... А что, со стороны сильно заметно, когда я напрягаюсь? Ну, общее впечатление?

-- Да как сказать... Не знаю даже. Все люди по-разному держатся. Опять же, любой напрягаться будет, если знает, что за ним наблюдают. Так что не стоит себе этим голову забивать. Тем более, что у меня просто склонность такая -- всякие вещи подолгу разглядывать. Уставлюсь на что-нибудь и разглядываю полчаса...

-- И откуда у тебя эта склонность?

-- Откуда берутся наши склонности, объяснить очень сложно. Но я все понял, и разглядывать тебя больше не буду. И проблем на работе желаю тебе меньше всего на свете.

Полминуты, не меньше, она обдумывала мои слова.

-- Спокойной ночи, -- сказала она наконец.

-- Спокойной ночи, -- ответил я.

И повесил трубку. Затем принял ванну, после чего улегся на диван и до одиннадцати читал книгу. В одиннадцать встал, оделся и вышел из номера. Коридор был длинный и извилистый, как лабиринт, и я решил пройти его из конца в конец. В самом дальнем конце коридора я обнаружил служебный лифт. Располагался он так, чтобы не попадаться на глаза постояльцам, но найти его оказалось несложно. Свернув по стрелке с надписью «Пожарный выход», я оказался в тупичке с подсобными комнатами без номеров, а уже за ними, в углу, отыскал и служебный лифт. Дабы по ошибке в него не залезли-таки проживающие, на дверях висела табличка «грузовой». Я простоял перед дверями довольно долго, но, как показывали цифры на дисплее, все это время лифт оставался в подвале. Пользоваться им в это время суток было практически некому. Из динамика в потолке лилась негромкая музыка - «Мами Блю» оркестра Поля Мориа.

Я нажал на кнопку. Словно очнувшийся от спячки зверь поднимает голову, лифт встрепенулся и начал карабкаться вверх. 1, 2, 3, 4, 5, 6... Кабина приближалась медленно, но неумолимо. Слушая «Мами Блю», я буравил взглядом цифры. Если внутри кто-то окажется -- скажу, что ошибся лифтом. Нормальные постояльцы всегда ошибаются лифтами. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Отступив на шаг назад и сжав кулаки в карманах, я ждал, когда откроются двери.

«15» -- лифт остановился. Пауза. Мертвое беззвучие. Двери плавно раскрылись.

Внутри -- никого.

Какой до ужаса тихий лифт, подумалось мне. Куда до него чахоточному лифту старого отеля «Дельфин»... Я ступил внутрь и нажал на кнопку «16». Двери закрылись, кабина чуть сместилась в пространстве -- и двери открылись снова. Шестнадцатый этаж. Обычный -- никакой темноты и прочих ужасов из ее рассказа. Свет горит как положено, в динамиках -- нескончаемая «Мами Блю». Абсолютно ничем не пахнет. На всякий случай я обошел этаж из конца в конец. Шестнадцатый оказался точной копией пятнадцатого. Тот же изломанный поворотами коридор, те же бесконечные двери, та же ниша для автоматов с напитками, те же несколько лифтов. Под некоторыми дверями дожидались горничной пустые тарелки тех, кто ужинал в номере. На полу -- темно-красный ковер. Мягкий, роскошный. Глушит любые шаги. Я притопнул ногой -- и не услышал в ответ ни звука. Музыка с потолка сменилась на «Любовь в летний день» Перси Фейса. Я дошел до угла, свернул направо, на середине коридора сел в обычный лифт, вернулся на пятнадцатый этаж. И решил повторить все сначала. Сел в служебный лифт, поднялся на шестнадцатый, вышел в самый обычный коридор. Все тот же свет. Все та же «Любовь в летний день».

Плюнув на дальнейшие попытки, я спустился обратно, вернулся в номер, сделал пару глотков бренди и заснул как убитый.







* * *






Рассвело: чернота за окном превратилась в пепел. Шел снег. Итак, подумал я. Чем бы заняться сегодня?

По-прежнему -- нечем.

Под лениво падавшим снегом я отправился в «Данкин Донатс», съел пончик, выпил две чашки кофе и просмотрел газету. В газете были сплошные выборы. В кино, как и вчера -- ничего, что хотелось бы посмотреть. На глаза попалась только реклама картины, в которой играл мой одноклассник. Картина называлась «Безответная любовь» и, судя по рекламе, представляла собой стандартную школьную мелодраму. С культовой пятнадцатилетней звездой в главной роли и песнями не менее раскрученного поп-кумира.

Я живо представил, какую роль в подобном кино, должно быть, играет мой одноклассник. Этакий молодой, благородный, всепонимающий Учитель. Высокого роста, мастер сразу нескольких видов спорта. Все старшеклассницы втрескались в него по уши: каждую, кого он зовет по имени, охватывает мгновенный столбняк. Главная героиня, натурально, втюрилась тоже. И потому в воскресенье она печет какие-нибудь печенюшки и тащит эту радость к нему домой. А параллельно по ней сохнет один ученик. Совершенно обычный парнишка, только малость нерешительный... Вот такой примерно сюжет, я уверен. Не нужно мозги напрягать, чтобы представить.

После того, как мой одноклассник стал знаменитым киноактером, я какое-то время -- отчасти просто из любопытства -- смотрел все новые фильмы с его участием. Посмотрел, в общей сложности, пять или шесть картин. И потом потерял к ним всякий интерес. Картины были одна скучнее другой, да и сам он во всех фильмах играл одну и ту же шаблонную роль. Роль благородного атлета с чистой душой и длинными ногами. Сперва студент, потом -- учитель, врач, клерк процветающей фирмы, еще много кто... Но персонаж получался всегда одинаковый. Тот самый, от которого балдеют до поросячьего визга девчонки. Его ослепительная белозубая улыбка поднимала настроение даже мне. И все-таки -- платить деньги за такое кино я больше не хотел. То есть, я вовсе не принадлежу к суровым снобам-кинофилам, что смотрят исключительно Тарковского да Феллини, -- но, ей-богу, кино с этим парнем было полным отстоем. Весь сюжет угадывался за первые пять минут, герои произносили сплошные банальности, бюджет картины явно трепыхался где-то возле нуля, а режиссер, похоже, наплевал на свои обязанности еще до того, как к ним приступил.

Впрочем, если вспомнить, таким он и был всегда -- еще до того, как стал знаменитостью. Чрезвычайно привлекательный внешне -- и совершенно мутный внутри. Я проучился с ним бок о бок пару лет в средних классах школы. Лабораторные опыты по физике-химии мы всегда выполняли на пару за одним столом. Так что и поболтать случалось время от времени. Как и потом, в кино, этот парень производил до ужаса приятное впечатление. Все девчонки сходили по нему с ума и в его присутствии вели себя, как сомнамбулы. Стоило ему сказать любой из них пару слов -- и бедняжка полдня ходила с квадратными глазами. Во время лабораторных опытов вся женская половина класса оглядывалась на него. Если что непонятно было -- спрашивали у него. А когда он зажигал газовую горелку, на наш стол таращились так, будто он совершал ритуал открытия очередных Олимпийских Игр. Никому и в голову не приходило, что тут же рядом существую и я.

Учился он так же отлично. Всегда -- первый или второй в классе по успеваемости. Приветливый, искренний, и при этом -- никакого тщеславия. В любой одежде смотрелся одинаково стильным и воспитанным человеком. Даже мочась в сортире, выглядел элегантно. На свете вообще очень редко встретишь парней, элегантно мочащихся в сортире. Стоит ли говорить, спортсменом был тоже отменным -- один из лидеров сборной школы. Ходили слухи, что он дружит с самой популярной девчонкой в классе, но правда это или нет -- я не знал. Учителя его обожали, а после того, как был устроен «показательный школьный день» для родителей, его заобожали и все мамаши нашего класса. Такой вот был человек. Хотя для меня всегда оставалось непонятным, что же он думает на самом деле.

Так же, как и на экране.

После всего этого -- на черта мне за мои же деньги смотреть такое кино?

Я выкинул газету в урну и под лениво падавшим снегом вернулся в отель. Проходя по фойе, бросил взгляд на стойку регистрации -- но моей знакомой там не оказалось. Видно, ушла куда-нибудь на перерыв. Я отправился в уголок компьютерных игр и несколько раз сыграл в «Пэкмэна и Галактику». Отлично придуманная, хотя и слишком патологическая игра. И чересчур агрессивная. Но время сжирает неплохо.

Затем я вернулся в номер и принялся читать книгу.

День обещал быть пустым и бессмысленным. Читать надоело, и какое-то время я просто разглядывал снег за окном. Тот, похоже, собирался идти до самого вечера. Все сыпал и сыпал -- даже интересно: вот, оказывается, сколько снега может свалиться с неба за один день. В двенадцать я спустился в кафе отеля и пообедал. Затем снова вернулся в номер, еще немного почитал и поразглядывал снег за окном.

Но завершиться впустую этому странному дню все же не удалось. Ровно в четыре, когда я валялся в постели с книгой в руках, в дверь постучали. Отворив дверь на несколько сантиметров, я выглянул в щель. На пороге стояла она. В очках и светло-голубой униформе. Бесшумной тенью она скользнула в чуть приоткрытую дверь и мгновенно захлопнула ее за собой.

-- Если меня застукают -- уволят сразу! -- сказала она. -- Здесь с этим ужас как строго...

Быстро окинув взглядом номер, она пробежала к дивану, села, расправила ладонями юбку на коленях. И глубоко вздохнула.

-- У меня сейчас перерыв, -- сказала она.

-- Выпьешь чего-нибудь? -- спросил я. -- Лично я пиво буду...

-- Нет, времени совсем мало, -- отказалась она. -- Слушай, а чем ты в номере весь день занимаешься?

-- Да ничем особенно... -- ответил я, достал из холодильника пиво и налил в стакан. -- Время убиваю. Книжку читаю, на снег смотрю.

-- Какую книжку, о чем?

-- Об испанских войнах. Каждая испанская война с начала и до конца очень подробно описана. В разных исторических версиях и трактовках...

Испанские войны и правда изобилуют самыми разными объяснениями того, что и как там происходило. Такие уж раньше были войны.

-- Только не думай обо мне ничего странного! -- сказала она.

-- Странного? -- переспросил я. -- Ты о чем? О том, что в номер ко мне пришла?

-- Ну да.

-- А-а...

Я присел на кровать со стаканом в руке.

-- Вовсе я не думаю о тебе ничего странного. То есть, я, конечно, удивился, что ты пришла -- но я очень рад. Я тут как раз от скуки помираю, поговорить не с кем...

Поднявшись с дивана, она встала посреди комнаты, легким движением скинула голубой жакет и повесила его, чтобы не измялся, на спинку кресла у письменного стола. Затем подошла и присела, чинно сдвинув колени, на кровать со мной рядом. Без жакета она вдруг показалась мне очень слабой и ранимой. Я обнял ее за плечи. Она положила голову мне на плечо и застыла. Восхитительный запах. Идеально отглаженная белая блузка. Так прошло, наверное, минут пять. Под моей рукой, уткнувшись головой мне в плечо, с закрытыми глазами она дышала спокойно и ровно, точно спала. И лишь нескончаемый снег все сыпал и сыпал, заглушая городской шум вокруг. Абсолютная тишина.

Человек, уставший в пути, захотел где-нибудь отдохнуть, думал я. И я -- дерево, к которому он прислонился. Я сочувствовал ей. Но при этом вовсе не считал, что вот, мол, как несправедливо и неправильно, когда настолько молодая и симпатичная девушка так устает. Если подумать, ничего несправедливого здесь нет. Усталость может обрушиться на любого из нас независимо от красоты или возраста. Точно так же, как буря, наводнение, землетрясение или горный обвал.

Минут через пять она подняла голову, встала, надела жакет. И опять присела -- теперь уже на диван. Пальцы левой руки теребили кольцо на мизинце правой. В жакете она будто опять напряглась, став чужой и далекой, как прежде.

Не вставая с кровати, я смотрел на нее.

-- Послушай, -- сказал я. -- Насчет того, что с тобой случилось на шестнадцатом этаже... Ты тогда ничего особенного не делала? Перед тем, как в лифт садиться, или уже в самом лифте?

Она склонила голову набок и задумалась на пару секунд.

-- Хм... Да нет, вроде. Ничего особенного... Я не помню уже!

-- И вокруг никаких странностей не заметила? Ну, было что-нибудь не так, как всегда?

-- Да все было, как всегда! -- она пожала плечами. -- Никаких странностей. Совершенно обычно села в лифт, приехала, двери открылись -- темно. Вот и все.

Я кивнул.

-- Слушай, а может, поужинаем где-нибудь?

Она покачала головой.

-- Извини. Сегодня у меня важная встреча.

-- Ну, а завтра?

-- А завтра -- бассейн. Я плавать учусь.

-- Плавать учишься... -- повторил я и улыбнулся. -- А ты знаешь, что в Древнем Египте тоже учились плавать в бассейнах?

-- Откуда мне знать? -- сказала она. -- Врешь, наверное?

-- Да нет же, правда! Я сам об этом материал для статьи собирал, -- настаивал я. Хотя спроси она меня: «ну, и что из этого?» -- я бы не знал, что ответить.

Она посмотрела на часы и встала.

-- Спасибо, -- сказала она. И выскользнула в коридор так же бесшумно, как и пришла. Единственное событие этого дня. Маленькое и неприметное. Радуясь таким вот маленьким, неприметным событиям, и жили свои маленькие, неприметные жизни древние египтяне. Обучались плаванию в бассейнах, бальзамировали мумии, занимались прочими мелочами. Большое скопление таких мелочей в одном месте и называют Цивилизацией.









9.






К одиннадцати заняться стало нечем в прямом смысле слова. Все, что можно было сделать, я сделал. Ногти постриг, ванну принял, уши почистил, новости по телевизору посмотрел. От пола отжался, ужин съел, все книги до конца дочитал. Но спать совсем не хотелось. С другой стороны, для дальнейших экспериментов с лифтом еще слишком рано. Такими вещами стоит заняться где-нибудь заполночь, когда на этажах никого из персонала не встретишь.

Я прикинул, что еще оставалось -- и отправился в бар на двадцать шестом этаже. Уселся за столик -- и, потягивая мартини, стал разглядывать снежную мглу за окном и думать о египтянах. Любопытно все-таки -- как они жили там, в Древнем Египте? Кого обучали плаванью в своих бассейнах? Наверняка каких-нибудь членов семьи фараона, детей аристократов и прочую «золотую молодежь». Древнеегипетские нувориши оттяпывали себе лучшие земельные участки вдоль Нила, сооружали там элитные бассейны и учили своих чад передвигаться в воде особо пижонскими способами. А обаятельные инструкторы -- точные копии моего одноклассника-киноактера -- плавали вокруг и приговаривали сладкими голосами: «Замечательно, мой господин, так держать! Вот только когда вы изволите плавать кролем, ваша правая рука могла бы простираться еще немного вперед...»

Я живо представил себе эту картину. Воды Нила цвета синих чернил, слепящее солнце, охранники с длинными пиками отгоняют аллигаторов и простолюдинов, шелест тростника на ветру, загорелые тела сыновей фараона... Как насчет дочерей фараона? Или девчонок они плаванью не обучали? Например, Клеопатра. Совсем еще молоденькая такая Клеопатра, вылитая Джоди Фостер. Интересно, у нее тоже съезжала бы крыша при виде инструктора, моего одноклассника? Да, наверное, и у нее съезжала бы. Все-таки в этом -- его Основное Предназначение...

Вот бы сняли такое кино, подумал я. На такое кино я бы точно сходил с удовольствием.

Главный герой -- инструктор по плаванию -- происхождения отнюдь не плебейского. Сын царя какой-нибудь Персии или Ассирии. Но во время войны его захватывают в плен, угоняют в Египет и продают там в рабство. Однако, даже став рабом, он не теряет ни капли своего обаяния. Какие там Чарлтон Хестон или Кёрк Дуглас! Сверкая белозубой улыбкой, он элегантно мочится в тростнике. А стоит дать ему укулеле -- встанет на фоне вечернего Нила и споет «Рок-э-хула Бэби» на древнеегипетском не хуже оригинала. Такие роли под силу только моему однокласснику.

И вот однажды его жизненный путь пересекается с путем фараона. Как-то утром он рубит тростник на берегу Нила, и вдруг прямо перед ним на реке опрокидывается корабль. Не колеблясь ни секунды, он бросается в воду, стремительным кролем подгребает к тонущему судну, выуживает оттуда фараонову дочку и наперегонки с аллигатором возвращается обратно на берег. Очень элегантно. Примерно как зажигал нашу газовую горелку на уроке химии. Фараон на все это смотрит и думает: «Ага! А не сделать ли его новым учителем плавания для наследников престола? Старого-то мы аккурат на прошлой неделе утопили в колодце за дерзкий язык!..» И вот наш герой -- Наставник Бассейна Великого Фараона. Обаятельный, как и раньше -- все вокруг от него без ума. С наступлением ночи придворные дамы, натеревшись благовониями, так и норовят прошмыгнуть к нему в постель. Фараоновы дети в нем просто души не чают. Сногсшибательный эпизод «Принцесса в бикини» сменяется эпохальной сценой «Мой фараон и я». В день рождения фараона детишки исполняют для папочки композицию синхронного плавания. Фараон рыдает от счастья, ставки героя опять растут. Но герой не задирает носа, он скромный. Знай себе улыбается и элегантно мочится в тростнике. Каждую придворную даму, прошмыгнувшую к нему в постель, он ласкает не меньше часа, а кончив, никогда не забывает погладить по голове и сказать ей: «Ты -- лучше всех!» Он добрый.

Интересно, кстати, а как должен выглядеть секс с древнеегипетской придворной дамой? Я попробовал это представить, но у меня ни черта не вышло. Чем больше я напрягал несчастное воображение, тем назойливее в голову лезли кадры из «Клеопатры» производства киностудии «ХХ Век -- Фокс». Той жуткой тошниловки с Элизабет Тэйлор, Ричардом Бартоном и Рексом Харрисоном. Экзотика по-голливудски: черные наложницы с ногами чуть не от шеи машут над Элизабет Тэйлор опахалами на длиннющих рукоятках. Она в умопомрачительных позах ублажает моего одноклассника. Древние египтянки в этом деле -- большие искусницы.

И вот у Клеопатры -- вылитой Джоди Фостер -- после встречи с ним абсолютно съезжает крыша. Банально, конечно, но что поделаешь -- без этого кино не получится.

Более того: у него тоже съезжает крыша от Джоди Клеопатры.

Но от Джоди Клеопатры крыша съезжает не только у него. Абиссинский принц, весь черный как сажа, уже давно ее вожделеет. При одной мысли о ней он срывается с места и отплясывает свои абиссинские танцы. Сыграть это может только Майкл Джексон и никто другой. Раздираемый страстью, он тащится в Египет через пустыню аж из самой Абиссинии. На каждом привале своего каравана отплясывает у костра «Билли Джин» с тамбурином в руках. И его черные глазищи искрятся, пропитавшись сиянием звезд. Между учителем плавания и Майклом Джексоном, конечно же, вспыхивает вечная вражда. Классический любовный треугольник.

Досочиняв до этих пор, я вдруг увидал перед собой фигуру бармена. Очень жаль, но бар закрывается, сообщил он, как бы извиняясь. Я глянул на часы: четверть первого. Кроме меня, в баре не осталось ни одного посетителя. Бармен заканчивал убирать помещение. Черт бы меня побрал, покачал я головой. Столько времени думать без остановки всякую чушь! Ни уму ни сердцу... Рехнулся я, что ли?

Расписавшись на чеке, я залпом допил мартини и поднялся с места. Вышел из бара, сунул руки в карманы и стал дожидаться лифта.

...Но суровый древнеегипетский этикет велит Джоди Клеопатре выйти замуж за своего младшего брата, продолжал думать я. Проклятый сценарий прочно засел у меня в голове. Как я ни отмахивался, подсознание выдавало новые и новые эпизоды. Младший брат -- слабоумный и полная размазня. Кому бы доверить такую роль? Вуди Аллену? Ну уж нет! Этот мне всё кино превратит в дурную комедию. Начнет сыпать тоскливыми шутками при дворе да шмякать себя по голове пластмассовой колотушкой... Не пойдет.

Ладно, с братом придумаем позже. А вот фараона пускай играет Лоуренс Оливье. С его вечной мигренью и пальцами, стискивающими виски. Всех, кто ему не по нраву, фараон топит в бездонном колодце или отправляет поплавать в Ниле наперегонки с крокодилами. Интеллигентен и жесток. Вот он приказывает вырвать кому-то веки, а потом отвезти несчастного в пустыню и бросить там помирать...

Я додумал до этого места -- и передо мной распахнулись двери лифта. Без единого звука. Я ступил внутрь и нажал на кнопку пятнадцатого этажа. И стал думать дальше. Мне не хотелось думать про все это. Но остановиться почему-то не получалось.

Сцена меняется: бескрайняя пустыня. В самом сердце пустыни -- пещера, где обитает изгнанный фараоном прорицатель. Долгие годы хоронится он от людей там, где никто уже не обидит его. С вырванными веками он умудрился обойти всю пустыню и чудесным образом выжить. Укутанный с головой в овечьи шкуры, скрывается от солнечных лучей во мраке своей пещеры. Поедает червей, грызет верблюжьи колючки. И, наделенный третьим, внутренним глазом, предвидит Будущее. Скорое падение фараона. Сумерки Египта. Смену эпох на Земле...

«Человек-Овца! -- взорвалось у меня в голове. -- А здесь-то какого дьявола делает Человек-Овца?!»

Двери лифта раскрылись -- бесшумно, как и всегда. Поражаясь собственным бредням, я шагнул из лифта в коридор. Человек-Овца! Разве он существовал еще во времена фараонов? Или все это -- плоды моей сбрендившей фантазии? Не вынимая рук из карманов, я стоял в темноте и пытался найти этому хоть какое-то объяснение.

В темноте?

И тут я наконец осознал: вокруг меня -- кромешная тьма. Ни лучика света. Двери лифта все так же беззвучно затворились у меня за спиной -- и эта тьма стала черной, как битумный лак. Я не различал даже собственных рук. Музыка тоже исчезла. Ни тебе «Мами Блю», ни «Любви в летний день» -- ничего. В зябком воздухе едко пахло какой-то хиной.

И в этой кромешной тьме я стоял, не дыша, совершенно один.









10.






Мгла была абсолютной. До животного ужаса.

Я не различал ни предметов, ни очертаний. Ни контуров своего тела. Я не чувствовал, есть ли на месте моего тела вообще что-нибудь. Черного цвета Ничто -- вот единственное, что меня окружало.

В такой жуткой мгле даже самого себя начинаешь воспринимать как абстракцию. Мое «я» теряет материальную оболочку -- и заполняет собой пространство, словно какая-нибудь мистическая эктоплазма. Оно, мое «я», уже высвободилось из моего тела -- но никакой оболочки взамен не обрело. Бестелесное и неприкаянное, болталось оно в космической пустоте -- на зыбкой границе между реальностью и кошмаром...

Довольно долго я простоял, замерев, точно парализованный. Руки-ноги не слушались -- я просто их не ощущал. Казалось, кто-то затянул меня в морские пучины и прижимал ко дну, не давая всплыть. До предела концентрированная мгла давила на каждую клетку тела. От пронзительного беззвучия чуть не лопались барабанные перепонки. Поначалу я ждал, когда же к этой мгле привыкнут глаза. Бесполезно. То был не какой-нибудь полудохлый ночной полумрак, с которым свыкаешься через минуту. Идеальная чернота залила собой всё и вся. Точно холст, на который долго, слой за слоем, накладывали черную краску. Я машинально обшарил карманы. В правом оказались бумажник и ключи от дома. В левом -- пластиковая карточка-ключ от номера, носовой платок и немного мелочи. Ничего, что пригодилось бы в темноте. Впервые за долгое время я пожалел, что бросил курить. Не бросил бы -- нашлись бы спички или зажигалка... Ладно, что уж теперь. Я вынул руку из кармана и протянул туда, где должна была находиться стена. Ладонь уперлась в вертикальную поверхность. Стена была на месте. Гладкая и холодная. Слишком холодная для отеля «Дельфин». Стены отеля «Дельфин» не должны быть такими холодными. Ибо «специальными кондиционерами во всем здании отеля круглосуточно поддерживается приятная комнатная температура»... Спокойно, приказал я себе. Будем рассуждать хладнокровно.

Хладнокровно!

Во-первых, все это уже случалось раньше с моей новой знакомой. И сейчас просто повторяется то же самое. Так? Так. Но раз она из этого выбралась -- значит, и я смогу! Трудно, что ли? Не вижу причин для паники. Просто нужно повторить все, что делала она.

Далее. В этом здании творится что-то странное, и это «что-то» имеет отношение ко мне. Несомненно, этот отель как-то связан со старым отелем «Дельфин». Поэтому я и пришел сюда. Так или нет? Именно так! А значит, нужно шаг за шагом повторить ее путь -- и увидеть то, что побоялась увидеть она...

Страшно?

Еще как страшно.

Черт бы меня побрал. Ведь действительно страшно, без дураков! Я ощутил себя безоружным и голым. Чернота вокруг источала насилие -- а я даже не мог увидеть опасность, приближавшуюся ко мне в этом мраке беззвучно и неторопливо, словно морской змей. Фатальным бессилием сковало все тело. Поры кожи закупорило темнотой. Рубашка взмокла от холодного пота. Горло пересохло: я попытался сглотнуть слюну -- и чуть не сломал себе шею.

Где же я, черт возьми?! Где угодно, только не в отеле «Дельфин». Хоть это понятно сразу. Я выпал в иное пространство. Переступил через какой-то порог -- и вывалился куда-то. Я закрыл глаза и глубоко-глубоко вздохнул.

Как последний идиот, я вдруг до ужаса захотел послушать «Мами Блю» оркестра Поля Мориа. Зазвучи она сейчас -- и я был бы счастлив. Вот что вернуло бы меня к жизни! Или даже Ричарда Клайдермана. Сейчас -- стерпел бы. И «Лос Индиос Табахарас» стерпел бы, и Хосе Фелисиано, и Хулио Иглесиаса, и Серхио Мендеса, и «Партридж Фэмили», и какое-нибудь «Фрут Гам Кампани 1910» -- да все что угодно! Стиснул бы зубы и слушал как миленький. Слишком уж страшная тишина... Согласен даже на хор Митча Миллера. Да пускай хоть Аль Мартино с Энди Вильямсом дуэтом заголосят -- дьявол с ними, лишь бы звучало хоть что-нибудь!!!

Ну хватит, одернул я себя. Сколько можно думать о всякой ерунде? С другой стороны, совсем ни о чем не думать тоже невозможно. Так не все ли равно, о чем? Надо чем-то занять пустоту в голове. Чтобы не было страшно. Чтобы как-то вытерпеть животный ужас, расползающийся в этой космической пустоте.

Майкл Джексон отплясывает «Билли Джин» у костра с тамбурином в руках. И даже верблюды в трансе от его завываний.

В голове моей -- какая-то каша.

ВГОЛОВЕМОЕЙКАКАЯТОКАША...

Каждая мысль отдается эхом в пустой голове. Каждая мысль отдается...

Я еще раз вздохнул поглубже -- и погнал видения из дурной головы куда подальше. Не бесконечно же, в самом деле, думать про всю эту чушь! Нужно действовать. Верно же? Иначе какого черта я сюда притащился?

Я собрался с духом -- и, держась рукой за стену, двинулся по коридору направо. Ноги слушались плохо. Ноги были словно чужие. Будто нарушилась связь между ногами и нервной системой. Приказываю ногам шевелиться, а те ни в какую. Вокруг -- сплошной мрак без конца и края. Мрак до самого сердца Земли. Шаг за шагом я медленно двигаюсь к центру Земли. И уже никогда не вернусь на поверхность... Думай о чем-нибудь, сказал я себе. Не будешь ни о чем думать -- страх постепенно охватит тебя целиком. Сочиняй уж дальше свое кино... На чем мы там остановились? На появлении Человека-Овцы. Но эпизод в пустыне развивать пока некуда. Вернемся во дворец фараона. Грандиознейший тронный зал. Сокровища, собранные со всей Африки. Нубийские рабыни в немом поклоне ожидают повелений. А посреди всего этого сидит фараон. Сегодня он явно не в духе. «Прогнило что-то в Нильском королевстве, -- думает он. -- Как и в моем дворце. Какая-то ошибка разрастается, растлевает собою все вокруг. Срочно нужно найти ее и исправить...»

Шаг за шагом я продвигался вперед. И думал изо всех сил. Значит, девчонка, моя новая знакомая, этот ужас преодолела. Интересно... Неужели вот так же, как я сейчас, потащилась одна во тьму что-то там проверять? Даже у меня поджилки трясутся -- а ведь я знал, к чему готовиться! Не знай я об этом заранее -- черта с два бы куда-нибудь пошел. Небось, так и каменел бы себе у лифта, не смея пальцем пошевелить...

Я начал думать о своей новой знакомой. Представил, как она учится плавать у себя в бассейне. Вся такая в обтягивающем купальнике. А рядом с ней вьется кругами мой одноклассник-киноактер. И у нее съезжает от него крыша. Он показывает ей, как загребать правой в кроле, она глядит на него совершенно ошалевшими глазами. И, еле дождавшись ночи, прошмыгивает к нему в постель... Мне сделалось грустно. Грустно, горько и обидно. Так нельзя, сказал я ей мысленно. Ни черта ты не понимаешь. Все его обаяние -- чисто внешнее. Он будет шептать тебе на ухо нежности, за которыми ничего нет. И, наверное, здорово тебя заведет... Но ведь это уже вопрос техники! Грамотно исполненная прелюдия -- и ничего больше!..

Коридор сворачивал вправо. Все как она говорила... Но в моем воображении она уже трахалась с проклятым одноклассником. Вот он осторожно раздевает ее и шепчет комплимент каждой обнажаемой части тела. Искренне шепчет, собака. От чистого сердца... Та-ак, подумал я. Оч-чень интересно. Я почувствовал, что не на шутку разозлился. «Как можно так ошибаться?!» -- хотелось мне закричать.

Коридор сворачивал вправо.

По-прежнему держась за стену, я повернул направо. И далеко впереди увидел огонек. Такой слабый и размытый, точно пробивался сразу через несколько занавесок.

Все как она говорила...

Мой одноклассник касается ее тела губами. Медленно переходит от шеи к плечам, к груди... Камера показывает его спереди, ее со спины. Потом ракурс меняется. Ее лицо. Только это не ее лицо. Не моей знакомой из-за стойки отеля «Дельфин». Это лицо Кики. Той самой Кики с фантастическими ушами, шлюхи высшей категории, с которой я останавливался в старом отеле «Дельфин». Кики, что так странно исчезла из моей жизни... И вот теперь она трахается с моим одноклассником. Это выглядело точь-в точь как кадры из кинофильма. Профессионально смонтированные кадры. Пожалуй, даже слишком профессионально. До унылой банальности. Кики. Она-то здесь откуда? Пространство и время сошли с ума.

ПРОСТРАНСТВОИВРЕМЯСОШЛИСУМА...

Я снова трогаюсь с места, держа курс на огонек впереди. Я трогаюсь с места -- и кино в голове обрывается. Затемнение.

Продвигаюсь во тьме вдоль стены. Приказываю себе ни о чем больше не думать. Думай, не думай -- все равно ничего не изменится, только мыслями время растянешь зря. Лучше уж без всяких мыслей просто двигать ногами, и все. Сосредоточенно. Целенаправленно. Свет впереди тусклый, рассеянный, откуда он -- не разобрать. Видно только чуть приоткрытую дверь. Дверь, каких не бывает в этом отеле. Как она и сказала... Старая-престарая деревянная дверь. На ней -- табличка с номером. Ни одной цифры не разглядеть. Слишком темно и слишком грязная табличка. Но как бы там ни было -- это уже не отель «Дельфин». Откуда в новом отеле «Дельфин» взяться такой старой двери? Я уж о воздухе не говорю. Чем же тут пахнет, в самом деле? Какой-то истлевшей бумагой... Свет за дверью подрагивает временами. Похоже на пламя свечи...

Я встал перед дверью и какое-то время разглядывал это свечение. И опять вспоминал ее, девчонку из-за стойки в фойе. Все-таки зря я тогда не переспал с нею. Вернусь ли я когда-нибудь в нормальный мир? Смогу ли еще разок пригласить ее куда-нибудь? Я вдруг почувствовал жгучую ревность к «нормальному миру» со всеми его бассейнами. Впрочем, возможно, это была не ревность. А, скажем так, искаженное и преувеличенное сожаление о несодеянном. Но ощущалось почему-то как ревность. По крайней мере, именно на ревность это сильно смахивало в темноте. Ну и дела! Нашел время и место страдать от ревности! А ведь я уже тысячу лет никого ни к кому не ревновал... Не говоря уж о том, что страдать от ревности -- вообще не в моем характере. Для этого я, пожалуй, слишком зациклен на самого себя... И тем не менее -- странное дело! -- я испытывал сейчас на удивление острую ревность. К плавательному бассейну.

Что за бред, сказал я себе. Разве можно ревновать кого-то к бассейну? Никогда о таком не слыхал...

Я нервно сглотнул слюну. В мертвой тишине это прозвучало так, словно по пустой металлической бочке шарахнули ломом. А ведь я просто сглотнул слюну...

Звуки явно были громче, чем полагалось. Все как она говорила... Кстати. Надо же постучать. Я должен постучать в эту дверь...

И я постучал. Не раздумывая, машинально. Совсем несильно: тук-тук. Вроде как -- не услышат, так и бог с ним. Но раздался такой грохот, что я чуть не оглох. Грохот, от которого леденела душа, тяжелый, как шаги самой Смерти.

Затаив дыхание, я ждал, что будет.

Вначале ничего не было. Пришла тишина -- долгая, как она и рассказывала. Насколько долгая -- сказать не берусь. Может, пять секунд, а может, с минуту. Длина Времени не считывалась в такой темноте. Время пульсировало, то растягиваясь, то сокращаясь. И я сам растягивался и сокращался вместе с ним -- без единого звука. Время выгибалось из своих форм -- и я выгибался из форм вслед за ним. Как отражение в кривом зеркале.

И наконец я услышал это. Неестественно громкий шорох. Будто ворошили огромную кучу тряпья. Кто-то тяжелый поднялся с пола. И раздались шаги. Медленно-медленно они приближались ко мне. То ли в шлепанцах, то ли приволакивая ноги -- шур-р-р! Шур-р-р! -- что-то страшное двигалось прямо на меня. Что-то нечеловеческое, сказала она. Это точно. Человек так ходит не может. Это что-то другое. Что в обычном мире не может существовать. А здесь -- существует...

Я не побежал. Сорочка взмокла от пота и прилипла к спине. Но странно -- чем ближе раздавались шаги, тем меньше страха оставалось в душе. Все в порядке, сказал я себе. Никто ничего плохого мне не сделает. Я вдруг понял это очень явственно. Бояться нечего. Пусть все идет как идет. Все будет хорошо. Какой-то теплый водоворот засасывает меня... Я стиснул ручку двери, задержал дыхание и зажмурил глаза. Все хорошо. Мне не страшно. В кромешном мраке я слышу, как оглушительно бьется сердце. Моё сердце. Я растворяюсь в этом биении, я -- его составная часть. Бояться нечего, говорю я себе. Просто все собирается в одно целое...

Звук шагов обрывается. Чем бы это ни было -- сейчас оно стоит прямо передо мной. И глядит на меня в упор. А я стою с закрытыми глазами. Включилось! -- вдруг понял я. Самые разные вещи, места и события замкнулись-таки на меня. Берега Нила, Кики, отель «Дельфин», старенький рок-н-ролл -- все это собралось в единую цепь и заработало. Натертые благовониями тела нубийских аристократок. Бомба, отсчитывающая последние секунды в старом особняке. Сияние прошлого, старые звуки, старые голоса...

-- Мы ждали тебя, -- сказало Оно. -- Давно ждали. Входи.

И даже не открывая глаз, я узнал его.

Это был Человек-Овца.









11.






Мы разговаривали за старым столом. Маленьким круглым столом, на котором горела единственная свеча в грубой глиняной плошке. Три этих предмета, можно сказать, и составляли всю мебель в помещении. Даже стульев не было, и мы уселись на стопки старых книг.

Это была комната Человека-Овцы. Длинная, узкая, тесная. Стены и потолок поначалу напомнили мне старый отель «Дельфин», но, приглядевшись, я уже не видел ничего общего. Напротив входа -- окно. Заколочено досками изнутри. Заколочено очень давно: щели между досками забиты пепельно-серой пылью, гвозди побурели от ржавчины. Больше в комнате не было ничего. Не комната, а каменный ящик из потолка и стен. Ни лампы под потолком. Ни шкафа. Ни туалета. Ни койки. Спал он, надо полагать, на полу, завернувшись в овечьи шкуры. Весь этот пол -- кроме узенькой тропинки, по которой с трудом прошел бы один человек, -- был завален старыми книгами, газетами и подшивками документов. Бумага порыжела от времени; кое-что изъели черви, кое-что перемешалось в уже невосстановимом беспорядке. Я пробежал глазами по заголовкам: все они так или иначе касались истории овцеводства на Хоккайдо... Так вот куда перекочевали архивы старого отеля «Дельфин»! Там, в старом отеле, один этаж занимали архивы с документами про овец. И старик-профессор, отец управляющего отелем, самолично следил за бумагами... Где они теперь, эти странные люди? Что с ними стало?..

В тусклом свете беспокойного пламени Человек-Овца долго разглядывал мое лицо. Огромная тень Человека-Овцы зловеще подрагивала на серой, в грязных разводах стене за его спиной. Невероятно разбухшая, будто намеренно преувеличенная тень.

-- Давненько не виделись, а? -- произнес Человек-Овца из-под маски. -- А ты почти не изменился. Похудел, что ли?

-- Похудеешь тут...

-- Что там в мире? Ничего новенького? Долго здесь поживешь -- перестаешь понимать, что на свете творится...

Я закинул ногу на ногу и покачал головой.

-- Все как всегда. Отметить особо нечего. Пожалуй, сложнее немного стало, и все. Скорость выросла у вещей и событий... Но в целом то же самое. Принципиально нового -- ничего.

Человек-Овца закивал головой.

-- Стало быть, новая война еще не началась?

Я понятия не имел, какую из войн он считает последней, но на всякий случай опять покачал головой.

-- Нет, -- сказал я. -- Еще не началась.

-- Значит, скоро начнется! -- произнес он тускло, без выражения и быстро-быстро потер руки в перчатках. -- Ты уж поберегись. Не хочешь быть убитым -- держи ухо востро. Война обязательно будет. Всегда. Не бывает, чтоб ее не было. Даже если кажется, что ее нет, она все равно есть. Люди в душе любят убивать друг друга. И убивают, пока хватает сил. Силы кончаются -- они отдыхают немного. А потом опять продолжают убивать. Так устроено. Никому нельзя верить. И это никогда не изменится. И ничего тут не поделаешь. Не нравится -- остается только убежать в другой мир.

Овечья шкура на нем казалась куда грязнее, чем раньше. Шерсть по всему телу засалилась и свалялась. Маска на лице тоже казалась потрепаннее той, что я помнил. Как будто все это было лишь дежурной сменой его обычной одежды. Хотя, возможно, мне просто так показалось -- из-за этих сырых обшарпанных стен и тусклого мерцания свечки. А может, и оттого, что память наша вообще запоминает все в несколько лучшем виде, чем на самом деле. И все же -- не только одеяние Человека-Овцы, но и сам он выглядел гораздо изможденнее и потрепаннее, чем прежде. За четыре года он постарел и скукожился. Время от времени он глубоко вздыхал, и эти вздохи странно резали слух. Будто что-то застряло в железной трубе -- как ни продувай, лишь клацает о стенки и никак не выскочит наружу.

-- Мы думали, ты придешь быстрее, -- сказал Человек-Овца. -- Потому и ждали все время. Недавно кто-то еще приходил. Мы подумали -- ты. А оказалось -- не ты. Кто-то забрел по ошибке. Странно. Другим так просто сюда не попасть. Но это ладно. Главное -- мы думали, ты придешь гораздо быстрее.

Я пожал плечами.

-- Я, конечно, догадывался, что приду. Что нельзя будет не прийти. Только решиться не мог... Часто сон видел. Об отеле «Дельфин». Один и тот же сон, постоянно. Но чтобы решиться, потребовалось время.

-- Ты хотел об этом месте забыть?

-- Хотел, -- признался я. -- И даже забыл наполовину... -- Я посмотрел на свои пальцы. Тени меж них слегка подрагивали в беспокойном мерцании свечи («Сквозняк?» -- удивился я про себя). -- А забытое наполовину хотелось забыть совсем. И жить так, словно ничего не было...

-- И все из-за твоего погибшего друга?

-- Да, -- ответил я. -- Все из-за моего погибшего друга.

-- Но в итоге ты все равно пришел сюда, -- сказал Человек-Овца.

-- Да, в конце концов, я вернулся, -- кивнул я. -- Не вышло у меня про это забыть... Только начну забывать -- тут же что-нибудь снова напомнит. Наверное, оно, это место, очень много для меня значит. Постоянно кажется, будто я -- его составная часть... Сам не знаю, что я этим хочу сказать, но... чувствую это очень ясно. Особенно во сне. Кто-то плачет и зовет меня. Почему я и решился прийти... Но ты все-таки объясни мне -- что это за место? Где я сейчас нахожусь?

Человек-Овца очень долго смотрел на меня в упор. А потом покачал головой:

-- Подробно мы и сами не знаем... Здесь очень просторно. И очень темно. Насколько просторно и насколько темно -- это нам неизвестно. Мы знаем только об этой комнате. Об остальном -- не знаем. Потому и рассказывать особенно нечего... Но раз ты все-таки пришел сюда -- значит, тебе пора было прийти. Мы уверены. В этом не сомневайся. Значит, кто-то действительно о тебе плачет. И действительно в тебе нуждается. Если ты это чувствуешь -- значит, так оно и есть. Вот и сюда ты вернулся не случайно. Как птица в родное гнездо. В природе так часто бывает. Не пожелай ты вернуться -- считай, что и места бы этого не было...

И Человек-Овца снова быстро-быстро потер рукой об руку. Исполинская тень на стене заколыхалась в такт его движениям. Гигантское черное привидение, готовое наброситься на меня в любую секунду. Прямо как в комиксах-страшилках из раннего детства.

«Как птица в родное гнездо»... -- повторил я про себя. А ведь и правда похоже. Именно так я и вернулся сюда -- по какому-то зову, не рассуждая...

-- Рассказывай, -- тихо произнес Человек-Овца. -- Расскажи о себе. Здесь -- твой мир. Стесняться нечего. Что на сердце лежит -- о том и рассказывай не торопясь. У тебя там, похоже, много чего накопилось...

И я рассказал ему. Уставившись на эту громадную тень в тусклом мерцании свечи. Рассказал, что перенес, в какой переплет попал сейчас. Давно, бог знает как давно я ни с кем не говорил так откровенно. Медленно и осторожно, словно растапливая глыбу льда, я каплю за каплей выцеживал перед ним свою душу.

Я рассказал, что, худо ли бедно, на жизнь себе зарабатываю. Только не двигаюсь никуда. И так, не двигаясь никуда, год за годом просто старею. Разучился любить. Просто -- утратил эту самую вибрацию сердца. И давно уже не понимаю, чего в этой жизни мне стоило бы хотеть.

Все, что от меня зависит, стараюсь выполнять в наилучшем виде. Честно стараюсь, изо всех сил. Только это не помогает. Лишь чувствую, как день за днем все больше отвердевает тело. Откуда-то изнутри, из самого сердца, грозя постепенно одеревенеть целиком. И я холодею от ужаса... Это место -- единственный островок во Вселенной, с которым меня хоть что-то связывает. Будто я -- его составная часть. Я не знаю, что это за место. Просто чую нутром: я принадлежу ему...

Человек-Овца слушал меня, не двигаясь и не говоря ни слова. Можно было подумать, что он уснул. Однако, едва я закончил, он тут же открыл глаза.

-- Все в порядке, -- тихо сказал Человек-Овца. -- Тебе не о чем беспокоиться. Ты действительно принадлежишь отелю «Дельфин». До сих пор принадлежал. И всегда будешь принадлежать. Отсюда все начинается -- и здесь же заканчивается. Это место -- твое. Твое навсегда. Здесь ты замыкаешься на всё и вся. А всё и вся замыкается на тебя. И вы сплетаетесь в единую паутину. Главный узел которой -- здесь.

-- Всё и вся? -- переспросил я его.

-- Всё, что ты потерял. И все, что еще не успел потерять. Все это собирается здесь воедино.

Я попытался осмыслить его слова. Но у меня ни черта не получилось. Слишком непостижимых, космических масштабов было то, что он говорил.

-- А конкретнее? -- попросил я.

Но Человек-Овца не ответил. Он не мог объяснить такое конкретнее. И лишь молча покачал головой. Спокойно покачал -- и самодельные уши заплясали над ним вверх-вниз, точно крылья птицы. Еще яростнее заметались такие же крылья у зловещей тени на стене. Казалось, еще немного -- и стена разлетится вдребезги.

-- Это тебе скоро предстоит понять самому. Наступит время понять -- поймешь.

-- Ладно, -- сдался я. -- Но вот тебе еще одна закавыка. Зачем хозяину прежнего отеля «Дельфин» понадобилось, чтобы и новый отель назывался по-старому? Для чего?

-- Для тебя, -- сказал Человек-Овца. -- Название он берег, чтобы ты всегда мог сюда вернуться. Если б название поменялось -- как бы ты понял, куда идти? А уж сам-то отель «Дельфин» никуда не исчезнет. Перестраивай ему здание, делай с ним что угодно -- он останется. Что бы на свете ни происходило -- он всегда будет здесь. И всегда будет ждать тебя.

Я не выдержал и нервно хихикнул:

-- Для меня? Это что же получается -- здоровенный гостиничный комплекс называют отелем «Дельфин» исключительно ради меня?

-- Ну, конечно. А что тут смешного?

Я покачал головой.

-- Да нет, ничего... Удивительно просто. Слишком абсурдно звучит. Слишком нереально.

-- Все реально! -- сказал Человек-Овца. -- Отель «Дельфин» совершенно реален. И вывеска «Dolphin Hotel» совершенно реальна. Разве вот это для тебя не реальность? -- И он постучал указательным пальцем по крышке стола -- даже пламя свечи заметалось от его стука.

-- Вот и мы, как видишь, существуем на самом деле. Реальнее не придумаешь. Сидим здесь и ждем тебя. И думаем про всё и вся. Как сделать, чтобы ты быстрее сюда добрался. Чтобы всё и вся увязалось между собой...

Я долго смотрел на дрожащее пламя свечи. И никак не мог поверить в то, что услышал.

-- Послушай, но почему -- я? С какой стати затевать весь этот сыр-бор ради одного-единственного меня?

-- Но это же твой мир!.. -- произнес Человек-Овца таким тоном, будто объяснял заведомо очевидные вещи. -- Что тут непонятного? Нужен тебе этот мир -- он будет. Лишь бы ты действительно в нем нуждался. Поэтому мы все и помогали тебе, как могли. Чтобы ты поскорее добрался сюда. Чтобы здешний мир не разрушился. Чтобы он не исчез, заброшенный и забытый. Вот и все.

-- И что, я действительно принадлежу вот этому месту?

-- Конечно. И я принадлежу. Все принадлежат. И все это -- твой мир! -- проговорил Человек-Овца. И поднял указательный палец. Исполинская тень на стене тоже подняла огромный указательный палец.

-- Но что здесь делаешь ты? Кто ты такой?

-- Мы -- человек-овца! -- сказал Человек-Овца. И хрипло засмеялся. -- Сам видишь. Носим овечью шкуру и живем там, где люди нас не увидят. Нас ловили -- мы в лес ушли. Давно это было. Очень давно -- мы почти не помним. А кем были до того -- не помним совсем. С тех пор и живем никому не заметные. Если долго жить так, чтоб тебя не могли заметить, и правда становишься незаметным. И однажды -- уж не помним, когда, -- лес куда-то исчез, и мы здесь очутились. Нам это место отведено, и мы его охраняем. Нам ведь тоже от ветра и дождя укрытие требуется. Даже в лесу каждому зверю норка своя полагается, верно?

-- Ну еще бы, -- поддакнул я.

-- Здесь наша обязанность -- все соединять. Как электрический коммутатор. Как коммутатор, мы соединяем собой всё и вся. В этом месте -- главный узел, где все пересекается. И мы сидим здесь и все подключаем. Чтобы не перепуталось, как попало. Такое у нас назначение. Коммутатор. Все подсоединяет. Понадобилось тебе что-нибудь -- ты забираешь это в свой мир, а мы уже подключаем ко всему остальному. Понятно?

-- Вроде бы, -- сказал я.

-- Ну вот, -- продолжал Человек-Овца. -- Получается, что тебе без нас -- никуда. Потому что ты запутался. Хочешь куда-то идти, а куда -- не знаешь. Ты потерял связь с миром, мир потерял связь с тобой. Ты перепробовал многое -- хватался за разные провода. Но того провода, который подключил бы тебя обратно, ты пока не нашел. И поэтому в душе твоей хаос. Тебе кажется, что ты ни к чему не подключен. Это действительно так. Единственное место, с которым ты еще связан, -- здесь.

С минуту я молчал, переваривая услышанное.

-- Пожалуй, ты прав! -- сказал я наконец. -- Так оно и есть. Я потерял связь с миром, а мир потерял связь со мной. И в душе моей полный хаос. И я ни к чему не подключен. И единственное место, с которым я связан -- здесь... -- Медленно, будто строгая ножом, проговаривал я фразу за фразой, глядя на собственные руки в дрожащих отблесках свечи. -- Но я чувствую... Что-то пытается пробиться ко мне. Стоит только заснуть -- и там, во сне, кто-то зовет меня, плачет из-за меня. Кажется, еще немного -- и я к чему-то подключусь. Очень хорошо это чувствую. Понимаешь... Я действительно хочу попробовать переиграть все сначала. Но мне нужна твоя помощь.

Человек-Овца молчал. Я сказал, что хотел, и больше говорить было нечего. Воцарилась такая тишина, словно мы сидели в ужасно глубокой шахте. Эта тишина давила на плечи и порабощала сознание. Под ее давлением мои мысли стали похожи на глубоководных рыб, что в уродливых непроницаемых панцирях хоронятся на дне океана. И лишь изредка тишину нарушал слабый треск беспокойной свечи. Человек-Овца очень долго смотрел на пламя. Очень долго молчал. И наконец, медленно подняв голову, посмотрел на меня.

-- Ну что ж, -- сказал он. -- Давай попробуем подсоединить к тебе это самое «что-то»... Но учти: за успех мы не ручаемся. Годы наши уже не те. И сил не так много, как раньше. Получится или нет -- сами не знаем. Как уж сумеем. Но даже если получится -- возможно, это не принесет тебе особого счастья. На этот счет -- никаких гарантий. Вполне может быть, что тебе в твоем мире уже некуда больше идти. Мы, конечно, не утверждаем. Но ты сам говорил -- многое в тебе затвердело. А того, что однажды затвердело, в прежнее состояние не вернуть. Все-таки ты уже не так молод...

-- И что же я должен делать?

-- Ты уже много чего потерял. Много большого и важного. Никто в этом не виноват. Дело не в том, кто виноват, -- а в том, чем ты затыкал свои дыры. Всякий раз, когда ты что-то терял, в тебе открывалась очередная дыра. И каждую такую дыру ты затыкал чем-то взамен утраченного. Будто метку ставил на память... А как раз этого делать было нельзя. Ты заполнял эти дыры тем, что должен был оставлять внутри. И раз за разом просто стирал себя самого... Зачем? Что тебя заставляло?

-- Не знаю, -- ответил я.

-- Хотя, может, и спрашивать так не годится. Может быть, это что-то вроде Судьбы. Даже не знаем, как тут сказать поумнее...

-- Тенденция? -- подсказал я.

-- Ага, она самая! Тенденция. Вот мы и думаем... А вдруг, даже начав жить заново, ты все равно будешь делать так же? Раз уж такая тенденция? А если тенденции следовать долго, однажды наступит момент, когда назад уже не вернуться. Поздно. И даже мы не сможем помочь. Ведь мы умеем только сидеть здесь и все ко всему подключать. И кроме этого -- ничего.

-- Но что именно я должен делать? -- спросил я его еще раз.

-- Как мы уже сказали -- мы сделаем, что умеем. Попробуем правильно тебя подключить, -- сказал Человек-Овца. -- Но одного этого будет мало. Дальше ты сам должен стараться изо всех сил. Будешь на одном месте сидеть да о смысле жизни думать -- ничего не получится. Все пойдет псу под хвост. Это тебе понятно?

-- Да это как раз понятно, -- сказал я. -- Но, черт возьми, что конкретно я должен делать?

-- Танцуй, -- сказал Человек-Овца. -- Пока звучит музыка -- продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь -- не рассуждай. Какой в этом смысл -- не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда. Задумаешься -- остановятся ноги. А если хоть раз остановятся ноги -- мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя, чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и бессмысленным -- не обращай внимания. За ритмом следи -- и продолжай танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще не затвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник -- усталость. Усталость -- и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой...

Я поднял голову и уставился на гигантскую тень за его спиной.

-- А другого способа нет, -- продолжал Человек-Овца. -- Обязательно нужно танцевать. Мало того: танцевать очень здорово и никак иначе. Так, чтобы все на тебя смотрели. И только тогда нам, возможно, удастся тебе помочь. Так что -- танцуй. Пока играет музыка -- танцуй.

ПОКАИГРАЕТМУЗЫКАТАНЦУЙ...

В голове опять разгулялось эхо.

-- Слушай, а этот твой здешний мир... Что это, вообще, такое? Ты говоришь, если я совсем затвердею, меня из «тамошнего» мира затянет в «здешний». Но «здешний» мир -- это и есть мой мир, разве нет? Он для меня же и существует, не так ли? Что же плохого, если я просто вернусь в свой собственный мир? Ты сам сказал, что этот мир -- совершенно реальный!

Человек-Овца покачал головой. Гигантская тень на стене заколыхалась, вторя его движениям.

-- Здешняя реальность -- не такая, как тамошняя. Здесь тебе пока еще жить нельзя. Слишком темно, слишком много места. Нам трудно объяснить словами. К тому же, как мы сказали, всех подробностей мы и сами не знаем. Конечно, этот мир совершенно реальный. И наша встреча с тобой, и этот разговор -- все происходит на самом деле. В этом можешь не сомневаться. Однако не думай, что реальность бывает только одна. Реальностей -- сколько угодно. И вариаций одного и того же -- сколько угодно. Мы для себя выбрали здешнюю реальность. Потому что здесь нет войны. И еще потому, что нам нечего было выбрасывать. А у тебя все не так. В тебе еще много жизни теплится. Для нынешнего тебя здесь слишком холодно. И еды никакой. Тебе сюда никак нельзя...

И в самом деле: я вдруг заметил, что температура в комнате падает. Я спрятал руки в карманы и зябко поежился.

-- Что? Холодно? -- спросил Человек-Овца.

Я кивнул.

-- Значит, нужно торопиться, -- покачал он головой. -- Скоро станет еще холоднее. Уходи скорей. Иначе совсем замерзнешь.

-- Последний вопрос! -- сказал я. -- Как раз вспомнил. Вернее, только сейчас внимание обратил... У меня такое ощущение, будто я до сих пор всю жизнь искал встречи с тобой. И даже встречал твою тень -- в самых разных местах. Эта твоя тень принимала разные очертания -- но присутствовала в тамошнем мире постоянно. Такая бледная, расплывчатая -- сразу и не разглядеть. Или даже не полностью тень, а ее отдельные фрагменты... Хотя теперь вспоминаю -- вроде бы и вся целиком... Такое вот ощущение.

Человек-Овца лишь развел руками.

-- Что ж, все верно! Ты прав. Так оно и было. Наша тень там все время присутствовала. То целиком, то кусочками...

-- Но тогда непонятно, -- продолжал я. -- Сейчас-то я вижу тебя совершенно отчетливо. То, что раньше не мог -- теперь могу. Отчего бы это?

-- Оттого, что ты уже много чего потерял, -- очень тихо сказал он. -- У тебя осталось гораздо меньше мест, куда можно дальше идти. И потому тебе стало виднее, как выгляжу я.

Что он хочет сказать -- я совершенно не понимал.

-- Так что же здесь -- загробный мир?

-- Нет! -- резко сказал он. И, глубоко вздохнув, передернул плечами. -- Здесь не загробный мир. Мы-то с тобой оба живые. Абсолютно живые -- что ты, что мы. Сидим здесь, воздухом дышим и беседы беседуем. Все здесь -- совершенно реально.

-- Ничего не понимаю.

-- Танцуй! -- повторил он. -- Другого способа нет. Мы бы объяснили тебе побольше. Если бы могли. Но ничего больше мы объяснить не можем... Танцуй. Не задумывайся ни о чем -- просто танцуй, и как можно лучше. Ты должен танцевать. Иначе ничего не получится...

Температура в комнате продолжала стремительно падать. Содрогаясь всем телом, я вдруг вспомнил, что однажды уже переживал подобные холода. Точно такой же ледяной воздух, пробиравший липкой сыростью до костей. В далеком-далеком прошлом, далеко-далеко отсюда. Вот только не мог вспомнить, где. Казалось, еще немного -- и вспомню. Но вспомнить не удавалось. Нужный для этого участок мозга застыл, как парализованный. Застыл -- и превратился в камень.

ИПРЕВРАТИЛСЯВКАМЕНЬ...

-- Скорей уходи отсюда, -- сказал Человек-Овца. -- Иначе замерзнешь до смерти. А с нами ты еще встретишься. Всегда, когда сам захочешь. Мы-то здесь все время сидим. Сидим и тебя дожидаемся...

Волоча ноги, он проводил меня до поворота. Шур-р-р, шур-р-р, шур-р-р -- раздавались его шаги в темноте. А потом я простился с ним. Без рукопожатия, без каких-то особых слов. Просто сказал: прощай. И в этой кромешной тьме мы расстались. Он заковылял в свою тесную каморку, а я направился к лифту. Нажал на кнопку -- и лифт неторопливо поехал вверх. Двери беззвучно открылись, яркий свет окатил меня мягкой волной. Я ступил в кабину, прислонился к стене и простоял так какое-то время. Двери лифта автоматически закрылись, а я все стоял, не в силах пошевелиться.

«Итак...» -- подумал я. Однако дальше никакой мысли не возникало, хоть тресни. Мое сознание напоминало Вселенский Вакуум, в центре которого находился микроскопический я. Куда ни двигайся, сколько ни беги -- вокруг одна пустота. Ни одна мысль ни к чему не вела и ничем не заканчивалась. Усталость и паника все больше овладевали мной. Как и предупреждал Человек-Овца. И в этой Вселенной я был один-одинешенек. Точно ребенок, заплутавший в лесу.

Танцуй, сказал Человек-Овца.

Танцуй, повторило эхо в моей голове.

-- Танцуй! -- произнес я на пробу вслух. И нажал на кнопку пятнадцатого этажа.

Я вышел из лифта -- и динамики в потолке поприветствовали меня «Лунной рекой» в исполнении Генри Мантини. Я вернулся в реальность. В эту реальность, где уже вряд ли буду счастлив когда-нибудь -- и в которой, похоже, мне некуда больше идти.

Я машинально взглянул на часы. Время возвращения в реальность -- три двадцать утра.

«Итак», -- подумал я снова.

ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК... -- отозвалось эхо.

И я глубоко вздохнул.









12.






В номере я первым делом набрал полную ванну горячей воды -- и медленно погрузил туда окоченевшее тело. Однако согреться так просто не получалось. Тело промерзло до самых печенок, и горячая вода лишь усиливала ледяную стужу внутри. Я собирался просидеть так, пока эта стужа не растопится, но в голове начал твориться такой маразм, что из ванны поневоле пришлось вылезать.

В комнате я прижался лбом к оконному стеклу и немного остудил голову. Потом налил в бокал бренди сразу пальца на три, проглотил одним махом и тут же забрался в постель. Я изо всех сил пытался уснуть -- ни о чем не думая, с пустой головой. Не тут-то было. Уснуть не получалось, хоть тресни. Мысли в голове отвердевали, превращаясь в кучку булыжников. Я обхватил голову руками -- и пролежал так, пока за окном не забрезжил рассвет. Небо застили пепельно-серые тучи. Снег еще не пошел, но висели эти тучи так плотно, что своей унылой бесцветностью выкрасили весь город до последнего уголка. Куда ни глянь -- все сделалось пепельным. Заброшенный город отчаявшихся людей.

Заснуть не получалось -- но вовсе не от тяжелых мыслей. Я слишком устал, чтобы думать о чем бы то ни было. И тело, и душа отчаянно требовали сна. Только какой-то непонятный участок мозга, каменея все больше, наотрез отказывался засыпать -- и действовал мне на нервы. Так раздражают таблички с названиями станций в окне скорого поезда. Приближается очередная -- и я опять напрягаю внимание, чтобы успеть прочесть иероглифы, -- но тщетно. Слишком большая скорость. Смутный образ написанного мелькает в окне. Но что за слово, не разобрать: миг -- и все позади. И так без конца. Станция за станцией. Провинциальные городишки с никому не известными именами. Пролетая мимо каждого, поезд издает гудок за гудком -- и эти пронзительные вопли, как пчелы, впиваются в мозг...

Так продолжалось до девяти. Увидав наконец, сколько времени, я совершенно отчаялся заснуть и выбрался из постели. Поплелся в ванную и начал бриться. Чтобы побриться как полагается, пришлось несколько раз напомнить самому себе вслух: «Я -- бреюсь!» Добрившись-таки, я оделся, причесался и отправился завтракать. В ресторане, усевшись за столик у окна, я заказал себе «завтрак Континенталь» -- но в итоге просто выпил две чашки кофе и съел один тост. На это потребовалась уйма времени. В тусклом свете облаков тост казался пепельным, как и все остальное, а по вкусу напоминал клочок слежавшейся ваты. Погода была идеальной для предсказания Конца Света. Допивая кофе, я в пятидесятый раз елозил глазами по страничке утреннего меню. Булыжники в голове никак не хотели рассасываться. Скорый поезд мчался мимо станций без остановок. Гудки его по-прежнему буравили мозг. А мысли в этом мозгу все больше походили на застывающие кляксы зубной пасты.

Посетители за соседними столиками завтракали вовсю. Сыпали сахар в кофе, мазали маслом тосты и вилками-ножами резали яичницы с ветчиной. Клац, клац, клац, -- беспрерывно разносилось по залу. Прямо не ресторан, а мастерская по ремонту автомобилей...

Я вспомнил Человека-Овцу. Прямо сейчас, в этот самый момент он по-прежнему существует. В этом отеле, в какой-то из щелей пространства-времени -- ждет меня в своей комнатенке. И пытается что-то мне объяснить. Только все бесполезно. Я не успеваю прочесть. Слишком большая скорость. Голова превратилась в булыжник и не считывает ни черта. Я могу прочитать только то, что стоит на месте: (А) Завтрак Континенталь: сок (апельсиновый, грейпфрутовый или томатный), тосты с маслом и... Кто-то пытается заговорить со мной. И ждет от меня ответа. Кто бы это мог быть? Я поднимаю взгляд. Официант. Стоит в белом форменном пиджаке и сжимает руками кофейник. Будто это не кофейник, а почетный кубок «Лучшему официанту Вселенной». «Не угодно ли еще кофе?» -- вопрошает он очень вежливо. Я качаю головой. Он исчезает, я подымаюсь и выхожу из ресторана. Клац, клац, клац -- никак не смолкает у меня за спиной.

В номере я снова забрался в ванну. Стужа в теле почти унялась. Я вытянулся в воде во весь рост и начал сосредоточенно, словно распутывая клубок веревки, выпрямлять и разогревать одну за другой конечности. Так, чтобы в итоге каждый палец задвигался как положено. Вот оно, думал я, моё тело. Здесь и сейчас. В реальном гостиничном номере, в реальной ванне. Никакого поезда. Никаких гудков. Никакой необходимости читать названия станций. Как и думать о чем бы то ни было.

Я вылез из ванны, приплелся в комнату, плюхнулся на постель и взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Черт бы меня побрал... Может, плюнуть на сон да пойти прогуляться? Я принялся над этим раздумывать -- но тут-то меня и сразил совершенно внезапный сон. Мгновенный -- как в театре, когда на сцене вдруг гасят свет. И само это мгновение я запомнил очень отчетливо. Откуда ни возьмись передо мною возникла огромная пепельно-серая обезьяна с кувалдой в лапе -- и шарахнула меня ею по лбу. Так сильно, что в сон я провалился, как в обморок.

Во сне было жестко и тесно. И темно -- хоть глаз выколи. И музыки никакой. Ни тебе «Мами Блю», ни «Лунной реки». Тоскливый такой сон, без прикрас. «Какое число идет после шестнадцати?» -- спрашивает меня кто-то. «Сорок один», -- отвечаю я. «Спит как убитый», -- говорит Пепельная Обезьяна. Все правильно, именно так я и сплю. Свернувшись, точно белка в дупле, внутри черного шара. Огромного чугунного шара -- из тех, какими обычно ломают дома. Только у этого внутри пусто. Там, внутри, лежу я и сплю как убитый. Жестко, тесно, тоскливо.

Кто-то снаружи зовет меня.

Гудок поезда?

«Нет! Неправильно! Не угадал!..» -- радостно вопят чайки.

Похоже, мой шар собираются накалить на огромной газовой горелке. Именно такие звуки я слышу...

«Опять неправильно! Думай дальше!» -- кричат чайки в унисон, как хор в древнегреческой трагедии.

«Да это же телефон!» -- осеняет меня.

Но чайки молчат. Никто больше не отвечает мне. Куда исчезли все чайки?
Я нашарил телефон у подушки и снял трубку:

-- Слушаю.

Долгий гудок -- вот и все, что я там услышал. Дз-з-з-з-з! -- продолжало раздаваться по всему номеру.

Звонят в дверь! Кто-то стоит в коридоре и давит на кнопку звонка. Дз-з-з-з.

-- Звонят в дверь, -- произнес я вслух.

Но чайки куда-то исчезли, и никто не похвалил меня за догадливость.

Дз-з-з-з-з.

Завернувшись в банный халат, я подошел к двери и открыл, не спрашивая.

Как и в прошлый раз, она бесшумной тенью скользнула в дверь -- и тут же заперла ее изнутри.

Голова моя просто раскалывалась -- в том месте, по которому шарахнула Пепельная Обезьяна. «Вот дура, не могла ударить чуть послабее?» -- ругнулся я. Кошмарная боль. Будто дырку мне там пробили.

Она оглядела мой халат, потом лицо. И озабоченно сдвинула брови:

-- А почему ты в постели валяешься в три часа дня? -- спросила она.

-- В три часа дня... -- повторил я за ней. Я и сам уже не помнил, почему. И действительно, чего это я?.. -- спросил я себя.

-- Ты, вообще, когда спать вчера лег?

Я задумался. Вернее, очень сильно постарался задуматься. Но не думалось, хоть убей.

-- Ладно, не ломай голову, -- великодушно махнула она рукой. И, сев на диван, посмотрела на меня в упор: -- Ну и видок у тебя...

-- Представляю, -- сказал я.

-- Белый, как стенка, и лицо все опухло... Да у тебя температура, наверно? Ты в порядке?

-- В порядке. Высплюсь как следует -- все само пройдет. Не волнуйся, ничем я не болен... У тебя перерыв?

-- Ага. Вот, пришла полюбоваться на твою физиономию. Чисто из любопытства. Но если мешаю -- я уйду...

-- Не мешаешь, -- сказал я и сел на кровать. -- Я, правда, спать хочу -- умираю, но ты мне совсем не мешаешь.

-- И ты не будешь со мной ничего... странного делать?

-- Нет, я не буду с тобой ничего странного делать.

-- Все так говорят, а потом делают.

-- Все, может, и делают, а я -- не буду, -- сказал я.

Она о чем-то задумалась -- и, как бы проверяя себя лишний раз, легонько поправила пальчиком дужку очков.

-- Ну, может быть. Ты и правда немного... не такой, как все, -- сказала она.

-- И к тому же слишком сонный, чтобы что-нибудь делать, -- добавил я.

Она встала, сняла голубой жакет и, как вчера, повесила его на спинку стула. Но на этот раз не присела рядом, а отошла к окну и стала разглядывать пепельно-серые облака. Видимо, потому, что я был в одном халате, а моя физиономия смотрелась и впрямь ужаснее некуда. Что ж, ничего не поделаешь. У меня тоже могут быть свои обстоятельства. Да и, в конце концов, хорошо выглядеть в чьих-то глазах -- не главная цель моей жизни.

-- Знаешь, -- сказал я. -- Я, по-моему, уже говорил... Мне все кажется, что мы с тобой в чем-то неуловимо пересекаемся.

-- Вот как? -- произнесла она безо всякого выражения. Замолчала на полминуты, не меньше. И только потом спросила:

-- В чем, например?

-- Ну, например... -- начал было я. Но проклятая голова не работала совершенно. Ничего конкретного не вспоминалось. Ни слова на ум не приходило. Просто казалось, что это так. Что мы с нею действительно в чем-то пересекаемся. «В чем же именно?» -- копался я в себе. Но не нашел ничего подходящего -- ни для «например», ни для «вот хотя бы». Я просто чувствовал это -- и все.

-- Н-не знаю, -- выдавил я наконец. -- Нужно еще немного подумать. Разложить по-порядку. И проверить, так это или нет...

-- Просто с ума сойти, -- сказала она, не отворачиваясь от окна. Без насмешки -- но и без особого интереса.

Я забрался в постель и, откинувшись на подушку, стал разглядывать ее фигурку у окна. Белая блузка без единой морщинки. Темно-синяя юбка в обтяжку. Стройные ноги в тонких чулках. Все это теперь тоже сделалось пепельным. И от этого она смотрелась как на старинной фотографии. Разглядывать ее было очень здорово. Я подключаюсь к ней. Я возбуждаюсь от нее. Великолепное ощущение. В три часа дня, в полуобморочном полусне -- эрекция под пепельно-серым небом...

Я смотрел на нее очень долго. Обернувшись, она поймала мой взгляд -- а я все смотрел.

-- Ты чего так смотришь? -- спросила она.

-- Ревную тебя к бассейну, -- ответил я.

Она чуть склонила голову на бок и улыбнулась:

-- Ненормальный.

-- Абсолютно нормальный, -- сказал я. -- Просто мысли путаются в голове. Нужно там порядок наводить.
Она присела на кровать, протянула руку и коснулась моего лица.

-- Температуры нет вроде, -- сказала она. -- Усни покрепче. Пускай тебе приснится долгий-долгий сон...

Я хотел, чтобы она осталась со мной. Чтобы я спал -- а она так и сидела все время рядом. Но просить об этом было бессмысленно. И я молчал. Лежал и молча смотрел, как она надевает свой небесно-голубой жакетик, как закрывает за собой дверь. Она ушла -- и ей на смену опять заявилась Пепельная Обезьяна с кувалдой. «Нет уж, спасибо. На этот раз я сам усну как-нибудь», -- хотел я сказать Обезьяне. Но губы не слушались. И я снова получил по мозгам.

«Какое число идет после двадцати пяти?» -- спрашивает меня кто-то. «Семьдесят один», -- отвечаю я. «Спит как убитый», -- говорит Пепельная Обезьяна. Ну еще бы, думаю я. Тебя бы так шарахнули по черепу -- тоже бы заснула как миленькая! Полная отключка сознания -- вот что это такое...

И нахлынула темнота.









13.






«Коммутатор...» -- вертелось у меня в голове.

Было девять вечера, и я сидел за ужином в одиночку. Какие-то полчаса назад я очнулся от обморочного сна. Открыл глаза -- и ощутил себя в полном здравии и прекрасном расположении духа. В голове царили покой и порядок. Даже там, куда шарахнула кувалдой Пепельная Обезьяна, ничего не болело. Никакой окаменелости, никакой стужи внутри. Память воспроизводила все, что случилось, отчетливо и в деталях. Пришел аппетит. Да какой! Слона бы проглотил целиком. И потому я тут же отправился в кабачок по соседству, на который набрел, когда только приехал сюда, -- и попросил сакэ с целой кучей закуски. Назаказывал жареной рыбы, тушеных овощей, крабов, вареной картошки и еще всякой всячины в том же духе. В заведении, как и в прошлый раз, было людно и шумно. Воздух пропитался гарью и терпкими запахами еды. Посетители все как один наперебой орали что-то друг другу.

Пора собираться с мыслями, подумал я.

«Значит, коммутатор...» -- повторил я в уме посреди всего этого хаоса. И тихонько произнес это вслух. Я, значит, решаю. А Человек-Овца -- подключает...

Что все это могло означать -- я представлял очень смутно. Слишком сложная метафора. Хотя кто знает -- может, иначе как метафорой, подобные вещи не высказать? Да и не стал бы Человек-Овца забавы ради морочить мне голову метафорами. Скорее, он просто не мог сказать это как-то иначе. Другими словами у него не получалось...

Итак, если верить Человеку-Овце -- я всю жизнь подключался ко всему на свете через него, через этот его Коммутатор. А теперь, стало быть, в системе что-то разладилось. Почему? Потому, что я вдруг перестал сообщать вразумительно, чего я хочу. И контакт оборвался. Разрыв цепи.

Потягивая сакэ, я буравил взглядом пепельницу перед носом.

Ну хорошо, а что же случилось с Кики? Ведь я же чувствовал ее в своем сне! Ведь это она звала меня сюда. Я был ей нужен зачем-то. Почему и вернулся в отель «Дельфин»... Только здесь ее голос уже не пробивается ко мне. Послание не доходит. Рация обесточена.

Господи! Ну, почему все так непонятно?

Наверное, все из-за разрыва в цепи. Я должен четко определить для самого себя -- что мне нужно, чего я хочу. И с помощью Человека-Овцы подключить это все, провод за проводом, к собственной жизни. Как бы непонятно это ни выглядело -- а придется. Терпеливо, не жалея себя, отыскивать нужные провода и подключать один за другим. Рассоединить -- и по-новому подключить контакты у всех обстоятельств, в которых сейчас нахожусь.

Вот только с чего же начинать? Вокруг -- ни малейшей подсказки! Я пришпилен за шиворот к высоченной стене. Поверхность ее гладкая, как зеркало. Как ни тянись -- совершенно не за что ухватиться. Что тут делать -- сам черт не поймет...

Прикончив то ли пятое, то ли шестое сакэ, я расплатился и вышел на улицу. С неба, плавно кружась, падали огромные хлопья снега. И хотя до настоящего снегопада было еще далеко, звуки улицы казались глуше, чем обычно. Чтобы немного протрезветь, я решил обойти весь квартал по периметру. «С чего же начать?» -- думал я, разглядывая на ходу собственные ботинки. Бесполезно. Полный тупик. Я не знаю, чего в жизни хочу. Даже в каком направлении двигаться -- не понимаю. Я ржавею. Ржавею и застываю. И чем дольше живу один, тем больше теряю себя. С чего начинать, черт возьми? Да все равно, лишь бы только начать! Как насчет этой девчонки из отеля? Она мне симпатична, это факт. У нас действительно есть что-то общее. И я вижу: стоит мне действительно захотеть -- мы с ней быстренько окажемся в одной постели. Вот только -- а что потом? Разве потом будет что-то еще? Разве там есть куда двигаться дальше? Ничего там не будет. Только потеряю себя еще больше. Потому что не могу провести границы: что я хочу -- и чего не хочу. И пока я не нащупаю этой границы, пока не научусь удерживать ее, чтобы не исчезала -- я и дальше буду делать людям больно, как и сказала жена при разводе.

Обойдя весь квартал, я вернулся к началу -- и решил повторить. По-прежнему медленно падал снег. Белые хлопья оседали на куртку, растерянно цеплялись за жизнь три-четыре секунды -- и таяли без следа. Я брел по улице, продолжая наводить в голове порядок. Прохожие то обгоняли меня, то попадались навстречу, и белый пар их дыхания клубился вдоль улицы в черных сумерках. Мороз больно пощипывал лицо. Но я продолжал идти по заданному маршруту -- и думал дальше. Слова жены застряли в голове каким-то проклятием. Что ни говори -- а она права. Именно так все и получается. И если так пойдет дальше -- боюсь, я до скончания века буду приносить лишь боль да потери любому, кто со мною свяжется.

-- Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну! -- сказала мне та девчонка и исчезла. Вернее, не исчезла. Вернулась туда, откуда пришла. В тот огромный мир под названием «реальность».

Кики, подумал я. Вот с кого надо было бы начинать... Увы! Ее послание, так и не успев долететь до меня, растаяло в воздухе сигаретным дымом.

С чего же начать?

Я закрыл глаза и долго ждал ответа. Но в голове никого не было. Ни Человека-Овцы, ни чаек, ни даже Пепельной Обезьяны. Шаром покати. Абсолютно пустая комната, где я сижу один-одинешенек. Никто не отвечает на мои вопросы. Я просто сижу там -- постаревший, усохший и обессиленный. И больше не могу танцевать.

Душераздирающая картина.

Названия станций не читаются, как ни пытайся.

ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО. ОТВЕТ НЕВОЗМОЖЕН. НАЖМИТЕ КЛАВИШУ СБРОСА...

И все же -- ответ пришел. На следующий день, ближе к вечеру. Как всегда, нежданно-негаданно. Как кувалда Пепельной Обезьяны.









14.






Странное дело -- хотя, может, не такое уж и странное, -- но в постель я залез ровно в полночь, заснул мгновенно и спал очень крепко. А проснулся в восемь утра. Такое вот совпадение: открываю глаза -- на часах ровно восемь. Странное чувство, будто пробежал круг по стадиону и вернулся на старт. Самочувствие нормальное. Даже слегка проголодался. Так что первым делом я сходил в «Данкин Донатс», выпил две чашки кофе, съел пару пончиков, а потом отправился шататься по городу.

Я брел по обледеневшим улицам, а сверху все падал пушистыми хлопьями снег. Небо до самого горизонта все так же затягивали мрачные свинцовые тучи. Не лучший денек для прогулки, что говорить. И все же, шагая по улице, я чувствовал удивительную легкость. Как будто с плеч сняли тяжелый груз, под которым я корчился всю жизнь до сих пор, -- и даже лютый мороз, пребольно щипавший кожу, был теперь в радость. Что это со мной? -- поражался я сам себе, не сбавляя шага. Ни одной проблемы не решено, никаких изменений к лучшему; чему же ты радуешься, идиот?

Час спустя я вернулся в отель -- и обнаружил свою недавнюю гостью в очках за стойкой регистрации. На сей раз она работала в паре с еще одной девицей. Когда я подошел, вторая девица беседовала с клиентами, моя же приятельница говорила по телефону. Старательно прижимая к уху трубку, она улыбалась образцово-производственной улыбкой и бессознательно вертела в пальчиках авторучку. Увидав ее такой, я понял, что просто обязан немедленно с нею поговорить. О чем угодно -- и чем глупее, тем лучше. На какую-нибудь совершенно дурацкую тему...

Я подошел к стойке и, уставившись ей в глаза, стал ждать, когда она договорит по телефону. Она бросила на меня очень подозрительный взгляд -- но фирменная улыбка, как и положено по инструкции, не померкла ни на секунду.

-- Чем я могу вам помочь? -- спросила она очень вежливо, повесив трубку.

Я откашлялся.

-- Понимаете, я слышал, будто вчера вечером в бассейне недалеко отсюда двух молоденьких женщин съел крокодил. Это правда? -- спросил я на одном дыхании с совершенно серьезным лицом.

-- Как вам сказать... -- ответила она, с мастерством виртуоза сохраняя на губах производственную улыбку. Лишь по ее глазам я догадался, в каком она бешенстве. Бледные щечки порозовели, а ноздри чуть напряглись. -- Видите ли, поскольку мы не располагаем на этот счет никакой информацией, может быть, вас ввели в заблуждение?..

-- Ужасно огромный крокодил; кто видел, говорят -- размером с кадиллак, не меньше! Проломил стеклянную крышу, упал прямо в воду, сцапал сразу двух женщин в один прикус, сожрал, заел на десерт половинкой пальмы и скрылся. Скажите, его еще не поймали? Ведь если не поймали -- то и на улицу выходить было бы крайне...

-- Я прошу прощения, -- прервала она меня, ничуть не меняясь в лице, -- но, может быть, господину стоило бы позвонить прямо в полицию? Уверяю вас, там на ваши вопросы ответят куда убедительнее. А еще лучше будет, если вы сейчас выйдете из отеля, повернете направо, пройдете совсем чуть-чуть -- и попадете в полицейский участок, где вам дадут самую исчерпывающую консультацию.

-- И в самом деле! -- осенило меня. -- Пожалуй, именно так я и поступлю. И да поможет вам Провидение!..

-- Всегда к вашим услугам! -- очень стильно сказала она, поправляя дужку очков.







Не успел я подняться в номер, как зазвонил телефон.

-- Это... что?!? -- еле произнесла она тихим от полузадушенной ярости голосом. -- Я тебя просила не приставать ко мне на работе?! Больше всего ненавижу, когда мешают работать всякие типы!

-- Прости! -- сказал я очень искренне. -- Я просто очень хотел поговорить с тобой -- о чем угодно. Услышать твой голос. Ну, шутку плохую придумал. Но дело-то не в ней! Просто хотелось поговорить... думал, не очень помешаю.

-- Я же напрягаюсь. Я ведь тебе говорила! Я на работе всегда напряженная. А от тебя напрягаюсь еще больше! Ты же мне обещал? Обещал, что не будешь глазеть на меня, как ворона?!

-- Я не как ворона. Я поговорить хотел...

-- Вот и не надо со мной говорить на работе, я тебя умоляю!

-- Все, больше не буду! Говорить не буду. И смотреть не буду. Ничего не буду. Успокоюсь, как шахта Ханаока (12)... Слушай, а ты сегодня после работы свободна? Или убегаешь на лекции по альпинизму?

-- Какие еще «лекции по альпинизму»? -- вздохнула она. -- Опять шутка, да?

-- Она самая.

-- Ну тогда учти, что я иногда подобных шуток не понимаю. «Лекции по альпинизму»... Ха-ха-ха.

Она произнесла это сухо и по слогам, будто считывала мелкие иероглифы объявления на стене -- ха, ха, ха. И повесила трубку.

Минут тридцать я ждал, что она позвонит опять -- но она не звонила. Она сердилась. М-да. Иногда мой юмор совершенно непонятен собеседникам. Точно так же, как порой им непонятна моя серьезность.

Других занятий мне в голову не приходило -- и я решил опять побродить по улицам. Если умеешь бродить, частенько набредаешь на что-нибудь интересное. Открываешь что-то новое. В любом случае, лучше шевелиться, чем без дела сидеть. Всегда лучше что-нибудь пробовать. И да поможет мне Провидение.

Я бродил по улицам целый час -- но ничего нового не обнаружил. Только замерз еще больше. А снег все никак не кончался. В двенадцать я зашел в «Макдональдс», съел чизбургер, пакетик жареной картошки и выпил стакан кока-колы. Ничего этого я есть не хотел. Сам не знаю, почему -- но иногда случается, что я иду и ем нечто подобное. Видимо, мой организм как-то странно мутировал в этом мире -- и стал требовать периодической подпитки подобным мусором.

Выйдя из «Макдональдса», я ходил по улице еще минут тридцать. По-прежнему -- ничего нового. Только снег сильнее, и все. Я задернул молнию куртки до подбородка, поднял ворот у свитера и зарылся в него носом. Но теплее не стало. Зато страшно захотелось в туалет. Надо же было додуматься -- в такие морозы пить кока-колу! Не сбавляя ходу, я завертел головой по сторонам в поисках какого-нибудь заведения с туалетом. И через дорогу увидел кинотеатр. Ужасно старое, облезлое здание. Ну, и ладно -- туалет ведь там есть все равно. После туалета можно в зале погреться, а заодно и кино посмотреть. Все равно больше нечем заняться. Что там хоть показывают? Я взглянул на афишу. Два фильма, оба японские. И один из них - «Безответная любовь». С моим одноклассником в главной роли...

Просто черт знает что.

Освободившись от невероятного количества жидкости, я вышел из туалета, купил в автомате банку горячего кофе и отправился в зал. Как я и ожидал, в зале было пусто -- ни единого зрителя -- и очень тепло. Я уселся в кресло и, потягивая кофе, принялся смотреть кино. К началу «Безответной любви» я опоздал на полчаса -- но и без этого все было яснее ясного. Жалкий сюжетик развивался именно так, как я и предполагал. Мой одноклассник -- учитель, благородное существо с длинными ногами. Героиня-старшеклассница втрескана в него по уши. Так, что порой у бедняжки совершенно съезжает крыша. А в нее, в свою очередь, втрескался паренек из школьной секции кэндо (13). В общем, не фильм, а сплошное дежа-вю. Я бы сам такой снял без особых усилий.

Впрочем, мой одноклассник (звали его Готанда Рёити -- хотя, конечно, для актерской карьеры ему подобрали псевдоним: от имен типа «Готанда Рёити» у девиц, к сожалению, крыши не едут (14)) на сей раз играл чуть более сложную роль, чем обычно. Здесь его герой был не просто элегантным и обаятельным, но даже мучился от заработанных в прошлом душевных ран. Вот он в молодости участвует в студенческих забастовках, ах-ох, вот он несколько лет назад бросает женщину в интересном положении, ох-ах, и так далее в том же духе; банально до ужаса -- но все лучше, чем совсем ничего. С логикой обезьяны, швыряющей в стену комья глины, режиссер рассыпал по всему фильму кадры из бурного прошлого героя. Несколько раз мелькнула и хроника -- захват студентами зданий Токийского университета. Как идиот, я даже чуть не захмыкал одобрительно, но вовремя спохватился.

Как бы там ни было -- такую вот трагическую натуру старался играть дружище Готанда. И нужно признать -- старался изо всех сил. Но уж слишком дрянной был у фильма сценарий -- и слишком бездарный режиссер. Диалоги невозможно было слушать без стыда за того, кто их сочинил, а от нелепых, затянутых сцен просто челюсть сводило зевотой. Все девицы в фильме таращились на него снизу вверх по поводу и без повода -- и, несмотря на все усилия играть хорошо, он возвышался над ними, комичный, как Гулливер среди лилипутов. Чем дальше, тем сильней я жалел его. Было ясно, как он мучается в этом фильме. Хотя кто знает -- возможно, он всю жизнь только и делал, что мучился подобным образом?..

Была в фильме и одна постельная сцена. Воскресное утро, дружище Готанда спит в своей постели с женщиной, и тут героиня-старшеклассница заявляется к нему домой с какими-то самодельными плюшками. Вот это да -- все в точности как я предполагал! Готанда, как положено, и в постели все так же нежен и заботлив. Очень качественный секс. Его подмышка, надо думать, пахнущая страсть как приятно. Его чувственно спутанные волосы. Вот он гладит ее обнаженную спину. Камера плавно меняет ракурс и показывает ее лицо.

ДЕЖАВЮ... Я судорожно сглотнул.

Это была Кики. Я ощутил, как спина у меня похолодела и приросла к спинке кресла. Где-то сзади с грохотом покатилась по полу пустая бутылка. Кики. Тот самый образ, что явился мне тогда, во мраке проклятого коридора... И вот теперь -- она же, Кики, в постели с Готандой.

Все связано, понял я.







* * *






Это была единственная сцена с Кики. Готанда спит с ней воскресным утром. И все. В субботу вечером надирается где-то в городе, подцепляет ее и привозит к себе домой. Наутро они трахаются еще раз. И тут заявляется его ученица, главная героиня. А дверь запереть он забыл -- экая незадача. Немая сцена. И затем Кики произносит единственные слова своей роли: «Что происходит?» Уже после того, как бедняжка-ученица в диком шоке ретировалась с места действия, а Готанда застыл, как сомнамбула. Совершенно бездарная фраза. Но лишь ее она и говорит:

-- Что происходит?

Я не успел убедиться в том, что это действительно ее голос. Плохо помнил, как он звучит, да и динамики в зале были отвратительные. Но ее тело я помнил великолепно. Этот изгиб спины, эту шею, эту упругую грудь я помнил слишком хорошо, чтобы теперь не узнать ее. Каменея в кресле, я неотрывно следил за Кики на экране. Вся сцена занимала в фильме, наверное, минут пять-шесть. Готанда обнимает, ласкает ее, она закрывает от наслаждения глаза, улыбается чуть подрагивающими губами. Еле слышно вздыхает. Играет она или нет -- непонятно. Наверно, играет. Ведь это же кино! Однако мысль о том, что Кики может такое сыграть, не укладывалась у меня в голове. Я совершенно растерялся. Ведь если это не игра -- значит, у нее действительно едет крыша от Готанды; а если все-таки игра -- весь смысл существования Кики в моей жизни улетает в тартарары!.. Нет, конечно, не может она играть, повторял я про себя.

И, как бы там ни было, -- дико ревновал ее к фильму.

Сначала к бассейну, теперь к кинофильму... Похоже, я начинаю ревновать ко всему на свете. Интересно -- это хороший симптом или наоборот?

Итак -- героиня-школьница распахивает дверь. Видит, как трахаются голые Готанда и Кики. Хватает ртом воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Кики говорит: «Что происходит?» Готанда поднимает голову. Затемнение.

Больше в фильме никаких сцен с Кики не было. Я послал к чертям проклятый сюжет и до конца картины уже просто ощупывал взглядом экран -- но она не появилась больше ни разу. Такова была ее роль. Познакомиться где-то с Готандой, переспать с ним, заполнить собой случайную сценку в его повседневности -- и сгинуть навеки. Точь-в-точь, как когда-то поступила со мной. Вдруг появилась -- и так же внезапно исчезла.

Кино закончилось, в зале зажегся свет. Заиграла какая-то музыка. А я все сидел, окаменевший, и буравил взглядом экран. Разве так может быть на самом деле? Фильм закончился и оставил ощущение нелепой выдумки или сна. Какого дьявола в нем делает Кики? И тем более -- в постели с Готандой? Полный идиотизм. Определенно, здесь какая-то ошибка. Неполадка в цепи. Неправильное соединение -- и реальность замыкается на подсознательное. Ведь по-другому не объяснить, не так ли?

Я вышел из кинотеатра и пошел по улице куда глаза глядят. И всю дорогу думал о Кики. «Что происходит?» -- звучал в ушах ее голос.

Что происходит?

Это была она, Кики. Совершенно точно. Когда-то в постели со мной она делала точно такое же лицо, точно так же улыбалась чуть подрагивающими губами, точно так же вздыхала. Это она, никаких сомнений. И в то же время -- это кино...

Ничего не понимаю.

Чем дольше я думал об этом -- тем меньше верил собственной памяти. Может, мне просто привиделось?

Через час я вошел в тот же самый кинотеатр. И посмотрел «Безответную любовь» еще раз. Воскресное утро, Готанда трахает женщину. Ее голая спина крупным планом. Камера меняет ракурс. Ее лицо. Это Кики. Совершенно точно. Входит девчонка-старшеклассница. Хватает ртом воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Кики говорит: «Что происходит?» Затемнение.

Все повторялось -- один к одному.

Назавтра я снова отправился в кинотеатр. И, застыв в кресле, принялся снова смотреть «Безответную любовь». Еле дождался этой сцены. Просто весь извелся. Наконец она началась. Воскресное утро, Готанда трахает женщину. Ее спина. Меняется ракурс. Ее лицо. Кики. Ясно как день. Входит девчонка. Глотает воздух. Зажмуривается. Убегает. Готанда в трансе. Голос Кики: «Что происходит?».

В темноте кинозала я глубоко-глубоко вздохнул.

Окей. Это -- реальность. Ошибка исключена. Все связано.









15.






Утопая в кресле кинотеатра, я сцепил перед носом пальцы и в который раз задал себе вопрос: ну, и что же мне теперь делать?

Мой вечный проклятый вопрос... Но именно сейчас я должен ответить на него -- спокойно и вразумительно. И наконец навести в голове порядок. Сейчас или никогда.

Ликвидировать путаницу неправильных соединений.

Где-то замкнуло контакты. Это ясно как день. Кики, я и Готанда -- наши схемы наложились одна на другую, провода перепутались. Почему так случилось -- я даже смутно представить себе не могу. Однако распутать это нужно во что бы то ни стало. Восстановить нарушенную реальность, и через нее -- себя самого... Но что если это не беспорядок в старой цепи, не путаница в ее схемах -- а принципиально новая схема, зародившаяся сама по себе, независимо от всего остального? Ну что ж. Если даже и так -- все равно придется выяснить, куда она ведет, эта цепь, проследить ее всю до конца. Как можно осторожнее -- чтобы контакты, не дай бог, не оборвались. Ибо другого способа нет. Но двигаться в любом случае. Что бы ни случилось -- танцевать, не стоять на месте. И при этом -- танцевать очень классно. Чтобы все только на меня и смотрели...

«Танцуй!» -- говорит мне Человек-Овца.

«ТАНЦУЙ!» -- отзывается эхо у меня в голове.

Как бы там ни было -- сначала я вернусь в Токио. Оставаться здесь дальше нет смысла. Цель приезда в отель «Дельфин» уже достигнута, задача выполнена на все сто. Вернусь в Токио, приду в себя, нащупаю нужные провода -- и прослежу эту чертову цепочку от начала и до конца... Я задернул молнию куртки до подбородка, надел перчатки, шапку, замотался шарфом до самого носа и вышел из кинотеатра. Снег валил с такой силой, что я едва различал дорогу. Окоченевший город выглядел безнадежно, как замороженный труп.







Вернувшись в номер, я позвонил во «Всеяпонские Авиалинии» и заказал билет до Ханэда (15) на первый же послеобеденный рейс. «Из-за сильного снегопада возможны задержка этого рейса или пересадка на следующий, вы не возражаете?» -- спросила в трубке дежурная. Я ответил, что мне все равно. Я решил возвращаться -- и хотел улететь как можно скорее. Собрав вещи, я спустился в фойе и расплатился по счету. А затем подошел к своей знакомой в очках и пригласил ее к стойке «Автомобили в аренду».

-- Так получилось, что мне нужно срочно уехать в Токио, -- сказал я ей.

-- Большое спасибо! Приезжайте еще! -- прощебетала она со все той же производственной улыбкой на губах. Хотя я был уверен: мой внезапный отъезд не мог не задеть ее хотя бы чуть-чуть. Слишком уж легко она обижалась на что угодно.

-- Эй, -- сказал я. -- Я еще приеду. Скоро. И тогда мы с тобой поужинаем, не торопясь, и поговорим обо всем на свете, хорошо? Мне обязательно нужно кое о чем с тобой поговорить. Но сейчас мне действительно необходимо быть в Токио -- по очень важному делу. Там от меня потребуются всякие страшные вещи: логическое мышление, ситуативное моделирование, общее прогнозирование... Ну, а потом все закончится -- и я приеду. Через месяц, или два, или три -- сам пока не знаю. Но вернусь обязательно. Почему я так уверен? Как тебе объяснить... Само это место для меня очень много значит. Мне так кажется. И поэтому я еще обязательно вернусь.

-- Н-н-да? -- протянула она скорее вопросительно.

-- Н-н-да! -- протянул я скорее утвердительно. -- Я, конечно, понимаю, каким бредом звучит то, что я говорю...

-- Вовсе нет! -- вдруг сказала она без всякого выражения. -- Просто я не могу загадывать, что со мной случится через несколько месяцев, вот и все.

-- Ну, о нескольких месяцах речи не идет! И мы обязательно еще встретимся. Ведь у нас с тобой столько общего! -- убеждал я ее. Но ее это почему-то вовсе не убеждало. -- Или тебе так не кажется?

Она постучала концом авторучки по стойке -- цок, цок, цок -- и ничего не ответила.

-- А ты, случайно, не ближайшим рейсом летишь? -- спросила она, помолчав.

-- Самым ближайшим, какой взлетит, -- кивнул я. -- Вот только из-за погоды пока не ясно, когда вылет.

-- Если так, то у меня к тебе будет просьба... Можно?

-- Ну, разумеется!

-- Тут у нас ребенок -- девочка тринадцати лет -- едет в Токио без родителей. Ее мать по срочным делам улетела куда-то. А дочку одну в отеле оставила. Если тебе не трудно -- ты не мог бы проводить ее до Токио? А то у нее и багажа прилично, и, боюсь, в самолет-то не сядет, как полагается...

-- Как это? -- не понял я. -- С чего бы это мать бросала ребенка и улетала бог знает куда? Что за безалаберность?

Она пожала плечами.

-- Такая она и есть, эта мать. Безалаберная. Всемирно известная фотохудожница, со странностями. Взбрело ей в голову ехать куда-то -- срывается с места и едет. О ребенке и не вспомнит. Творческая натура, что с нее взять? Задумается о чем-то -- про все остальное на свете забывает. Вчера уехала, сегодня спохватилась -- и давай звонить в отель. Дескать, я там у вас дочку забыла, так вы уж посадите ее в самолет и отправьте обратно в Токио...

-- А что же сама не приедет, за дочкой-то?

-- Ну, не знаю. Сказала, что по работе еще неделю не сможет вырваться из Катманду. А личность она знаменитая, клиент повышенного внимания, и так просто ей отказать мы не можем... Вы, говорит, только на самолет ее посадите, а в Токио уже сама разберется. Но так же нельзя, правда? Все-таки девочка; не дай бог, что случится -- мы же и будем виноваты. На нас вся ответственность...

-- Черт знает что! -- только и сказал я. И вдруг меня осенило: -- Послушай, а эта дочка... Длинноволосая, в джемпере с названием рок-банды, и плейер в ушах, угадал?

-- Точно... Так вы знакомы?

-- Нет, это просто черт знает что! -- с чувством сказал я еще раз.







* * *






Она тут же позвонила во «Всеяпонские Авиалинии» и заказала билет на рейс, которым улетал я. Потом набрала номер комнаты девчонки, попросила собрать чемоданы и спускаться вниз -- мол, наконец-то нашелся сопровождающий. Нет-нет, абсолютно порядочный, мой хороший знакомый, сказала она. И послала носильщика за чемоданами. А потом заказала гостиничный лимузин. Все -- очень стильно, красиво, профессионально. Просто талант... Здорово у тебя получается, сказал я.

-- Я же говорила, что работу свою люблю. У меня к ней склонность, потому и получается, -- ответила она как ни в чем ни бывало.

-- Особенно если шутники не пристают? -- не удержался я.

Она снова зацокала по стойке авторучкой.

-- Это -- отдельный разговор. Я вообще не люблю, когда надо мной подшучивают. С давних пор -- рефлекс у меня такой. Я тогда ужасно напрягаюсь.

-- Но я-то шучу не для того, чтобы ты напрягалась! -- сказал я. -- Наоборот: я шучу для того, чтобы самого себя успокоить. Может, конечно, шутки у меня плоские и бессмысленные, но пойми -- я ведь от чистого сердца стараюсь! Сколько раз бывало: пошучу с человеком -- а ему вовсе не так весело, как я рассчитывал. Ну и ладно! Главное -- что я не желаю никому зла. И с тобой шучу не чтобы тебя поддеть, а потому что это мне самому нужно...

Слегка поджав губы, она осмотрела меня с головы до ног. Так с высокой горы окидывают взглядом долину, пострадавшую от наводнения. И наконец очень странным голосом -- то ли сдерживая дыхание, то ли страдая от насморка -- произнесла:

-- Кстати говоря... Ты не дашь мне свою визитку? Все-таки я тебе целого ребенка доверяю. Все должно быть официально.

-- Официально так официально... -- пробурчал я, достал бумажник, вытащил оттуда визитку и протянул ей. Уж визитка-то у меня всегда найдется. Чуть не дюжина знакомых в разное время советовали мне: что-что, а визитную карточку следует всегда иметь под рукой. Она взяла мою визитку и долго изучала ее -- с таким видом, будто ей в руки попала тряпка сомнительного происхождения.

-- Кстати говоря... А тебя как зовут? -- спросил я.

-- Скажу в следующий раз, -- ответила она и поправила пальчиком оправу очков. -- Если, конечно, встретимся.

-- Встретимся! Можешь не сомневаться, -- сказал я.

И тут она улыбнулась -- мягкой улыбкой, слабой, как свет молодой луны.






Через десять минут девчонка с носильщиком спустились в фойе. Носильщик волок огромный чемоданище. Взрослая немецкая овчарка поместилась бы в таком чемодане во весь рост не прижимая ушей. И в самом деле: бросать тринадцатилетнюю пигалицу с таким багажом посреди аэропорта -- чистый садизм. На пигалице были спортивный джемпер с надписью «TALKING HEADS», узенькие джинсы и тяжелые кожаные ботинки, а сверху накинута дорогущего вида шуба до самого пола. Как и в прошлую нашу встречу, в ней светилась странная призрачная красота. Неуловимая, готовая растаять в любую секунду -- и все же не исчезающая. Она тревожила, рождала неуверенность в себе у каждого, кто на нее смотрел. Пожалуй, именно в силу своей неуловимости.

«Talking Heads»… -- подумал я. «Говорящие головы». Вот неплохое название для рок-банды! Прямо как из Керуака: «Рядом со мной дула пиво говорящая голова. Мне дико захотелось отлить. "Щас пойду отолью", -- сказал я говорящей голове и вышел.»

Добрый старый Керуак... Что-то он сейчас поделывает? (16)

Пигалица взглянула на меня. На этот раз без улыбки. Только чуть нахмурила брови -- и перевела взгляд на мою знакомую в очках.

-- Не бойся, это хороший человек, -- сказала ей та.

-- По крайней мере, лучше, чем выгляжу, -- добавил я.

Пигалица еще раз глянула на меня. И обреченно -- мол, что поделаешь? -- несколько раз кивнула. Дескать, можно подумать, тут есть из чего выбирать... И я вдруг ощутил себя подлецом, замыслившим против несчастного дитя какую-то жуткую пакость. Этакий дядюшка Скрудж (17), черт бы меня побрал...

-- Да ты не волнуйся, -- снова сказала моя знакомая. -- Дядечка веселый, шутить любит, истории всякие рассказывает, и с девочками обходительный... К тому же мой друг. Так что все будет хорошо, слышишь?

-- Дядечка? -- повторил я ошарашенно. -- Какой я вам дядечка? Мне всего тридцать четыре! Я протестую!..

Но меня, похоже, никто не слушал.

Она взяла пигалицу за руку и повела прямиком к лимузину, загородившему весь стеклянный портал на выходе из отеля. Носильщик в это время уже грузил ее чемодан в багажник. Делать было нечего -- я поплелся за ними следом. «Дядечка»!.. С ума сойти легче.

В лимузин сели только мы с пигалицей. Погода портилась на глазах. Всю дорогу до аэропорта в окне тянулись сплошные снега да льды. Антарктика...

-- Слушай, -- спросил я девчонку. -- А звать-то тебя как?

Она внимательно посмотрела на меня. И чуть заметно покачала головой. Мол, ну ты, дядя, даешь. Потом повернулась к окну и неторопливо, словно желая отыскать что-то определенное, обвела глазами окрестности. Везде, куда ни глянь, лежал снег.

-- Юки (18), -- вдруг сказала она.

-- Юки?

-- Звать так, -- пояснила она. -- Имя. Юки.

Сказав это, она вытащила из кармана плейер -- и унеслась в свою персонально-музыкальную вселенную. Так до самого аэропорта больше ни разу на меня и не взглянула.

За что? -- думал я. Что я не так сказал?.. Позже-то я понял, что Юки -- ее настоящее имя. Но тогда, в лимузине, я был убежден, что вместо имени она просто ляпнула первое, что в голову взбрело. И я обиделся. Время от времени она доставала из кармана жевательную резинку и нахально жевала ее в одиночестве. Мне не предложила ни разу. То есть, я вовсе не хотел ее жвачки -- но хоть предложить-то можно из вежливости? И вот в результате всей этой несправедливости я наконец ощутил себя нудным состарившимся идиотом. А поскольку этого уже никак не исправить, я просто ввинтился поглубже в кресло и закрыл глаза. И погрузился в собственное прошлое. Во времена, когда мне было столько же, сколько ей сейчас. Я тогда собирал пластинки рок-музыки. Синглы-сорокапятки. Рэй Чарльз -- «Hit the Road, Jack», Рики Нельсон -- «Travelin' Man», Бренда Ли -- «All Alone Am I» и все в таком духе; помню, штук сто насобирал. Каждый день их слушал и слушал -- все слова тогда знал наизусть... Я попытался прокрутить в голове слова «Travelin' Man». Сам себе не поверил -- но я помнил весь текст наизусть! Совершенно бессмысленная песня, а попробуй спеть -- вспоминается до последней строчки... Вот что значит молодая и крепкая память. Всякую белиберду запоминаешь на всю жизнь.





And the China doll

down in old Hongkong

waits for my return... (19)





Что тут скажешь? Конечно, это не «TALKING HEADS». Меняются времена. Ti-i-imes, they are a-cha-a-anging... (20)







* * *






Оставив Юки в зале ожидания, я отправился к стойке авиалинии и выкупил билеты. Заплатил по своей кредитке -- потом рассчитаемся. До вылета оставался еще целый час, но дежурная сообщила, что рейс, скорее всего, отложат. «Следите за объявлениями, -- сказала она. -- В настоящий момент видимость нулевая».

-- А улучшение, вообще, ожидается? -- поинтересовался я.

-- По прогнозу -- ожидается, но трудно сказать, когда, -- ответила дежурная голосом человека, которому все осточертело. Еще бы. Повтори одну и ту же фразу двести раз -- расхочется жить на свете.

Я вернулся к Юки, сообщил ей о снегопаде и возможной задержке рейса. Она поглядела на меня с таким видом, будто хотела сказать: «ну-ну». Но ничего не сказала.

-- Как все будет -- непонятно, так что давай пока багаж не сдавать, -- предложил я. -- Если что -- обратно получать замучаемся.

«Да как угодно», -- было написано на ее лице, но она опять ничего не сказала.
-- Какое-то время придется здесь просидеть. Не самое интересное место, конечно... -- продолжал я. -- Ты, кстати, обедала?

Она кивнула.

-- Ну, тогда, может, хоть в кафе посидим? Попьешь чего-нибудь. Кофе там, какао, чай, сок -- что захочешь. А?

«Ну, не знаю...» -- нарисовалось у нее на лице. Не лицо, а палитра визуальных эмоций.

-- Тогда пойдем! -- сказал я и поднялся с кресла. И, толкая перед собой чемодан на колесиках, прошел с ней в кофейню. В кофейне оказалось людно. Все рейсы задерживались, у всех вокруг были изможденные лица. Лишь бы заказать хоть что-нибудь, я попросил себе бутербродов и кофе, а Юки взяла какао.

-- И сколько ты в отеле жила? -- спросил я.

-- Десять дней, -- сказала она, немного подумав.

-- А мать когда уехала?

Она поразглядывала снег за окном, потом ответила:

-- Три дня назад.

Прямо не разговор, а урок английского начальной ступени.

-- А в школе, что -- всю дорогу каникулы?

-- А в школу я не хожу. Всю дорогу. Так что отстань, -- сказала она. И, достав из кармана плейер, нацепила наушники.

Я допил кофе, почитал газету. Что-то я в последнее время слишком часто раздражаю собой девчонок. С чего бы это? Не везет -- или причина серьезнее?

Наверное, просто не везет, решил я. Потом, дочитав газету, достал из сумки карманного Фолкнера - «Шум и ярость» -- и раскрыл на первой странице. Почему-то именно Фолкнера (и еще Филиппа Дика) я особенно хорошо воспринимаю, когда сдают нервы. Стоит вымотаться эмоционально -- и я стараюсь читать кого-нибудь из этих двоих. Ни в каких других ситуациях я их не читаю... Чуть погодя Юки сходила в туалет. Потом заменила батарейки у плейера. А еще через полчаса мы услышали объявление. Рейс на Ханэда вылетает через четыре часа. Ожидайте улучшения погодных условий. Я глубоко вздохнул. Черт бы меня побрал. Киснуть здесь еще четыре часа?

Ладно, делать нечего. В конце концов, меня предупреждали. Чем сидеть сокрушаться, лучше уж подумать о том, как убить столько времени. Power of positive thinking (21)... После пяти минут «позитивного размышления» у меня наконец проклюнулась одна идейка. Удачная или нет -- это мы поглядим. Но уж всяко интереснее, чем перспектива убить кусок жизни в гвалте прокуренного кафе. Бросив Юки «сейчас вернусь», я отправился к стойке «Прокат автомобилей». И попросил у них машину. Девица за стойкой оформила все почти мгновенно. Мне досталась «королла-спринтер» со встроенным стерео. Меня посадили в микроавтобус, довезли до стоянки и вручили ключи. От аэропорта до стоянки было минут десять езды. «Королла» оказалась белого цвета, с новенькими зимними покрышками. Я сел в нее и вернулся в аэропорт. Вошел в кофейню и сказал Юки:

-- Собирайся. За эти три часа мы с тобой неплохо прокатимся по окрестностям.

-- Но там же все снегом завалено... Чего кататься, когда ни черта не видно? -- проговорила она, совершенно сбитая с толку. -- И куда это ты, интересно, собрался?

-- Да никуда я не собрался. Сядем в машину и покатаемся, вот и все, -- ответил я. -- Зато можно музыку громко включать. Ты ведь не можешь без своей музыки? Ну, вот и будешь крутить на всю катушку. Если слушать один только плейер -- уши испортятся, так и знай!

Она покачала головой. «Ври больше!» -- прочитал я на ее мордашке. И тем не менее, когда я бросил ей не глядя «ну все, пошли!» и поднялся со стула -- она тут же вскочила и зашагала за мной.

Кое-как я запихал ее чемодан в багажник -- и сквозь нескончаемый снегопад погнал машину по дороге куда глаза глядят. Юки достала из сумки кассету, воткнула в магнитофон и нажала на кнопку. Дэвид Боуи запел «China Girl». Его сменил Фил Коллинз. Потом «Старшип». Томас Долби. Том Петти и «Хартбрейкерз». Холл и Оутс. «Томпсон Твинз». Игги Поп. «Бананарама». Все самое стандартное, что слушают пигалицы планеты Земля, было собрано на этой кассете.

Внезапно «Роллинги» выдали «Goin' to a Go-Go».

-- О, эту песню я знаю! -- сказал я. -- Ее раньше «Мирэклз» пели. Смоуки Робинсон и «Мирэклз». Мне тогда было лет пятнадцать или шестнадцать...

-- А-а, -- протянула Юки без особого интереса.

-- Го-оинг ту э го-гоу!.. -- заорали мы с Джеггером.

Чуть погодя Пол Маккартни и Майкл Джексон загнусавили «Say, Say, Say». Машин на дороге почти не встречалось. Можно даже сказать, их практически не было. Триумфально, как на параде -- тр-рум! тр-рум! тр-рум! -- дворники счищали снег с лобового стекла. В машине было тепло, а с рок-н-роллом -- вообще уютно. Даже с «Дюран Дюраном» -- уютно, несмотря ни на что. Я наконец-то расслабился и, подпевая всем бандам подряд, гнал машину сквозь снежное месиво. Да и Юки выглядела куда спокойней, чем раньше. Когда ее девяностоминутный сборник закончился, она вдруг обратила внимание на кассету, что я выбрал в офисе на стоянке.

-- А это что? -- спросила она.

-- Сборник «олдиз», -- ответил я. -- Пока в аэропорт со стоянки ехал -- крутил, чтобы время убить.

-- Давай поставим, -- потребовала она.

-- Да тебе вряд ли понравится. Очень старые песни...

-- Пускай, мне все равно... Я за эти десять дней все свои кассеты уже по сто раз переслушала.

И я поставил ей эту кассету.

Сначала Сэм Кук спел «Wonderful World». «Не силен я в истории мира, и все же...» Отличная вещь. Сэма Кука застрелили, когда я ходил в третий класс.

Бадди Холли -- «Oh, Boy». Бадди Холли тоже погиб. В авиакатастрофе.

Бобби Дарлинг -- «Beyond the Sea». И Бобби Дарлинг погиб.

Элвис -- «Hound Dog». Элвис погиб от наркотиков.

Все погибли...

Чак Берри спел «Sweet Little Sixteen». Эдди Кокрэн -- «Summertime Blues». Братья Эверли -- «Wake Up Little Suzie».

Всем этим песням я подпевал, где только помнил.

-- Здорово ты их знаешь! -- с явным интересом заметила Юки.

-- Ну, а как же... Я ведь тоже раньше, как ты, с ума сходил по рок-музыке, -- сказал я. -- Когда мне было столько же, сколько тебе. Возле радио вечерами сидел, как приклеенный, все карманные деньги на пластинки тратил... Рок-н-ролл! Казалось, на белом свете нет ничего прекраснее. И я был счастлив просто от того, что сидел и все это слушал.

-- А сейчас?

-- И сейчас слушаю. Даже любимые песни есть. Только запоминать наизусть уже как-то не тянет. Больше не цепляет так сильно.

-- Почему?

-- Ну, как почему...

-- Объясни, -- попросила Юки.

-- Наверно, со временем понимаешь, что по-настоящему хороших вещей на свете не так уж и много. Действительно хороших -- раз-два и обчелся. Что ни возьми. Хороших книг, хороших фильмов, хороших концертов -- буквально по пальцам пересчитать! И в рок-музыке так же. За час рока по радио выуживаешь одну-единственную стоящую мелодию. Все остальное -- мусор, отходы массового производства. Раньше я об этом всерьез не думал. Что попало слушал и радовался. Молодой был, свободного времени хоть отбавляй... Влюблялся то и дело... И даже к низкокачественной ерунде мог относиться с душевным трепетом. Понимаешь, о чем я?

-- Да уж как-нибудь... -- ответила Юки.

Зазвучали «Дел Вайкингз» -- «Come Go With Me», и я пропел вместе с хором вступление.

-- Ну как, не скучно? -- спросил я Юки.

-- Не-а... Ничё так себе, -- сказала она.

-- Угу... Ничё так себе, -- согласился я.

-- А сейчас ты больше не влюбляешься? -- спросила Юки.

Тут я задумался.

-- Сложный вопрос, -- сказал я. -- Вот у тебя есть парень?

-- Нету, -- ответила она. -- Только придурки всякие.

-- Понимаю, -- сказал я.

-- Музыку слушать -- и то веселей...

-- Очень хорошо понимаю, -- повторил я.

-- Что, действительно понимаешь? -- она прищурилась и с сомнением посмотрела на меня.

-- Действительно понимаю, -- кивнул я. -- Некоторые называют это словом «эскапизм». Но пусть называют как угодно, мне все равно. Моя жизнь -- это моя жизнь, а твоя жизнь -- твоя и больше ничья. Если ты четко знаешь, чего хочешь -- живи как тебе нравится, и неважно, что там о тебе думают остальные. Да пускай их всех сожрут крокодилы!.. Вот так я думал, когда был такой, как ты. И теперь думаю точно так же. Может, я до сих пор из детства не выбрался? А может, просто был прав с самого начала? Одно из двух, а что именно -- никак не пойму...

Джимми Гилмор запел «Sugar Shack». Насвистывая мелодию, я гнал машину по шоссе. По левую руку до самого горизонта тянулась укрытая снегом долина. «Просто кофейня из старых брёвен... Напоит кофе, когда час неровен»... Классная песня. Шестьдесят четвертый год.

-- Эй, -- сказала Юки. -- Ты странный. Тебе это никто не говорил?

-- Хм-м-м, -- промычал я скорее отрицательно.

-- У тебя жена есть?

-- Была когда-то.

-- Что, развелся?

-- Угу.

-- Почему?

-- А она сама ушла.

-- Что, правда?

-- Правда. Влюбилась в другого парня и убежала с ним куда-то.

-- Жалко, -- сказала она.

-- Спасибо, -- сказал я.

-- Но я, кажется, понимаю, почему.

-- И почему? -- спросил я.

Но она лишь насупилась и ничего не ответила. Мне, впрочем, и самому не хотелось расспрашивать.

-- Эй... Хочешь жвачки? -- спросила Юки.

-- Спасибо, не хочу, -- ответил я.

Постепенно, но верно лед между нами таял -- и вскоре мы вдвоем выдали бэк-вокал для «Surfin' U.S.A.» из «Бич Бойз». Ну, не всю песню, только припевочки -- «Инсайд, аутсайд Ю-Эс-Эй!» и так далее. Но все равно получилось весело. И, кстати, припев «Help Me Ronda» мы тоже спели вместе. Вот так-то. Рано мне еще на свалку. И вовсе я не дядюшка Скрудж...

Тем временем метель улеглась. Мы вернулись в аэропорт. У стойки проката я отдал ключи от машины. Затем мы оформили багаж и еще через полчаса прошли на посадку. В конце концов, получилось, что наш вылет задержали на пять часов. В самолете Юки моментально уснула. Во сне у нее было фантастически красивое лицо. Словно она не человек, а тончайшей работы скульптура из какого-то неземного материала. Казалось, задень ее нечаянно -- и она разобьется на тысячи мелких осколков. Такая вот особая красота. Стюардесса, пронося мимо напитки, увидела это лицо -- и поглядела на меня с особой многозначительностью. И улыбнулась. А я улыбнулся в ответ. И попросил джин с тоником. Под джин с тоником я начал думать о Кики. Несколько раз прокрутил в голове сцену с Кики и Готандой в постели. Камера разворачивается. Появляется Кики. «Что происходит?» -- спрашивает она.

«Что происходит?» -- отзывается эхо у меня в голове.









16.






В аэропорту Ханэда мы получили багаж, и я спросил у Юки, где она живет.

-- В Хаконэ, -- сказала она.

-- Ого! Ближний свет, -- заметил я. Девятый час вечера: хоть на такси, хоть на чем угодно до Хаконэ и к полуночи не добраться. -- А здесь, в Токио, у тебя кто-нибудь есть? Родственники или просто близкие люди?

-- Людей нету. Но есть квартирка на Акасака. Совсем маленькая. Мама там останавливается, когда в Токио приезжает. Я могу там переночевать. Там сейчас никто не живет.

-- А кроме мамы, кто еще в семье?

-- Больше никого, -- сказала она. -- Только мы вдвоем.

-- М-да... -- только и сказал я. Что говорить, семейка с проблемами. Впрочем, мне-то какое дело? -- Ладно. Давай сперва заедем ко мне, потом поужинаем где-нибудь -- и я на своей машине тебя отвезу тебя до Акасака. Идет?

-- Все равно, -- пожала плечами она.

Я поймал такси, и мы поехали ко мне на Сибуя. Я попросил Юки подождать у подъезда, а сам поднялся в квартиру и сменил походную амуницию на одежду попроще. Кроссовки, кожаная куртка, свитер, джинсы. Затем спустился, посадил Юки в свою «субару» -- и через пятнадцать минут мы уже сидели за столиком итальянского ресторанчика. Я заказал равиоли и салат, она выбрала спагетти «бонголе» со шпинатом. Еще мы попросили рыбы, запеченной в фольге, и разделили одну порцию на двоих. Рыба оказалась просто огромной -- но Юки, похоже, все не могла насытиться и на десерт уплела еще апельсиновый мусс. Я выпил кофе «эспрессо».

-- Вкуснятина! -- наконец резюмировала она.

Тогда я признался ей, что вообще всегда знаю места, где можно вкусно поесть. И рассказал о своей работе -- отыскивать самые вкусные рестораны в огромном городе.

Юки слушала, не говоря ни слова.

-- Так что в этом деле я большой спец, -- подытожил я. -- Во Франции, например, есть такие свиньи, которые хрюкают и землю роют, когда шампиньоны находят. Очень похоже...

-- Значит, ты не любишь свою работу?

Я покачал головой.

-- Прямо беда. Никак не могу ее полюбить. Слишком бессмысленная. Ну, нашел я очередной ресторан с хорошей кухней. Написал о нем в модном журнале. Дескать, все идите сюда. И ешьте вот это. Но за каким чертом, спрашивается, я это делаю? Неужели люди не могут сами решить, что им есть? С какой стати я, посторонний человек, навязываю им, чем набивать их персональные желудки? Зачем тогда меню в ресторанах придумывают?.. И вот после рекламы в журнале этот ресторанчик становится жутко популярным. Народ туда уже просто валом валит -- и очень скоро вся эта уникальная кухня, да и сервис заодно, сходят на дерьмо. Почти всегда. В восьми случаях из десяти, если не чаще. Потому что сам баланс спроса и предложения сходит на дерьмо. Мы же сами и превращаем его в дерьмо. Вытаскиваем на свет что-нибудь чистенькое -- и наблюдаем, как его заляпывает грязью со всех сторон. И называем это Информацией. А потом перекапываем весь мир от конца до края, так, чтоб и места живого на земле не осталось -- и называем это Оптимизацией Информации. Лично меня от всего этого уже тошнит. Да пускай хоть черта лысого оптимизируют -- я-то здесь при чем?

-- И все-таки ты это делаешь!

-- Ну, во-первых, работа есть работа... -- начал было я, но тут же осекся, вспомнив, с кем говорю. Боже мой! Чем я забиваю голову тринадцатилетней девчонке?

-- Пойдем, -- сказал я. -- Время позднее, а мне тебя еще везти до Акасака.

Мы сели в мою «субару», и Юки поставила первую же кассету, что попалась под руку. Сборник «олдиз» -- записывал я сам. Песни, под которые хорошо рулить в одиночку. «Фор Топс» -- «Reach Out, I'll Be There»... Дорога была пуста. До Акасака мы доехали почти сразу, и я спросил у Юки, где ее дом.

-- Не скажу, -- вдруг заявила она.

-- Это еще почему? -- удивился я.

-- А я пока домой не хочу!

-- Послушай, уже одиннадцатый час! -- сказал я. -- Закончен трудный день. И я измотан, словно пес... (22)

Она повернулась на сиденье всем телом и уставилась на меня в упор. Я следил за дорогой и не видел ее лица -- но чувствовал, как ее взгляд обжигает мне левую щеку. Никакой определенной эмоции я в этом взгляде не ощущал: она просто буравила меня глазами -- и все. А потом отвернулась к окну и сказала:

-- Мне пока спать неохота. Если сейчас домой пойду -- помру там одна со скуки. Лучше еще покататься. И музыку послушать...

Я немного подумал.

-- Ну, хорошо. Еще час. Ровно через час ты пойдешь домой и будешь спать, как бревно. Договорились?

-- Договорились.

Еще час мы мотались по улицам ночного Токио, слушая музыку. Я крутил баранку -- и думал о том, что именно из-за таких, как мы, загрязняется атмосфера, разрушается озоновый слой, уровень шума приводит к массовому психозу, -- а запасы природных ресурсов планеты Земля подходят к концу. Юки прижалась щекой к спинке сиденья и с отутствующим видом разглядывала город в окне, не произнося ни слова.

-- Так значит, твоя мать сейчас в Катманду? -- спросил я наконец.

-- В Катманду, -- ответила она устало.

-- И пока она не вернется, ты все время будешь одна?

-- В Хаконэ есть бабка-гувернантка.

-- М-да... -- протянул я. -- И часто у вас так?

-- В смысле -- что она уехала и меня бросила?

-- Угу...

-- Да постоянно! У нее же в голове одни фотографии. Я не ругаюсь -- просто мама вообще такая. Ни о чем, кроме себя, думать вообще не умеет. То и дело забывает меня где-нибудь. Как зонтик -- взяла и забыла! И уехала неизвестно куда. Захотелось ей в Катманду -- все, ничего больше на свете не существует. Потом спохватывается, прощения просит. А через полчаса опять все сначала! И в этот раз -- то же самое... Нашло на нее хорошее настроение -- поехали, говорит, прокачу тебя на Хоккайдо. Прекрасно, едем на Хоккайдо. Только на Хоккайдо мама сразу куда-то девается, а я каждый день только плейер в номере слушаю да обедаю в одиночку... Но теперь -- все, с меня хватит! Больше у нее эти номера не пройдут. Это ведь она только обещает, что через неделю приедет. А сама, могу спорить, из Катманду опять улетит неизвестно куда!..

-- А как зовут твою маму? -- поинтересовался я.

Она назвала фамилию и имя. Совершенно мне неизвестные. Никогда не слышал, признался я.

-- Но на работе маму по-другому зовут, -- сказала Юки. -- Там ее зовут Амэ (23). Уже много лет подряд. Поэтому она и назвала меня Юки. Дурацкое имя, скажи? Вот такая у меня мамочка...

Имя «Амэ» я знал хорошо. Кто же не знает Амэ! Фотохудожница, прославилась на всю страну чуть ли не за неделю. В телевизоре не мелькает, интервью не дает. В свете не появляется. Ее настоящее имя почти никому не известно. Занимается только тем, что ей нравится. Особо известна своей эксцентричностью. Снимает умное, агрессивное фото... Я озадаченно покачал головой.

-- М-да... Так что ж, выходит, твой отец -- тот самый писатель, как его... Хираку Макимура, да?

Юки мгновенно насупилась.

-- Он хороший! -- сказала она. -- Просто у него таланта нет...

Из того, что написал отец Юки, я прочел когда-то книг пять или шесть. Стоит признать: два самых ранних романа и сборник рассказов, которые он сочинил еще в молодости, были совсем неплохи. Оригинальный язык, свежий взгляд на вещи. Первое время эти книги даже держались в списке бестселлеров. И сам автор стал «любимчиком толпы». В телевизоре и модных журналах начал давать интервью, где делился мнениями о самых разных проблемах жизни. К тому времени женился на «культовой» фотохудожнице Амэ. И достиг высшей точки своего взлета.

Дальше все пошло вкривь да вкось. Без какой-либо заметной причины он вдруг разучился писать, как раньше. Его следующие два-три романа оказались откровенным графоманским мусором. Критика жестоко издевалась над ними, и продавались книги из рук вон плохо. И тогда Хираку Макимура решил в корне изменить манеру письма. Из молодежного писателя-романтика он вдруг превратился в крутого экспериментатора-авангардиста. Содержательности романам это не прибавило ни на йоту. Просто теперь его тексты напоминали дикую смесь отрывков из экзальтированной французской прозы. Несколько критиков, напрочь лишенных вкуса, поначалу кинулись было это нахваливать. Но через пару лет -- видно, сообразив, что искать тут нечего, -- умолкли и они. Почему так случилось -- не знаю. Но его талант полностью исчерпал себя в первых трех книгах -- и растворился бесследно. Сочинять гладкие тексты он не разучился -- и писать продолжал. Точно одряхлевший кобель, что по старой привычке все тычется носом сучке под хвост, его призрак блуждал по задним полкам букинистов. К тому времени Амэ уже развелась с ним. А говоря проще -- поставила на нем крест. Так, по-крайней мере, решила светская хроника.

Но и тогда Хираку Макимура не сдался. Напротив, он расширил границы своих тем -- и перешел на «путешествия с приключениями». По нескольку раз в год он отправлялся в какие-нибудь малоизведанные уголки мира -- и писал об этом истории. Как он ел с эскимосами тюленье мясо, как жил с африканскими аборигенами, как наблюдал за повадками южноамериканских горилл. И при этом -- ругал на чем свет стоит доморощенных, «не нюхавших жизни» писателей наших дней. Поначалу это читалось неплохо, но он все писал и писал об одном и том же лет десять подряд -- и в конце концов просто иссяк, как пересохший колодец. Чему удивляться? В этом мире осталось слишком мало места для приключений. Это вам не времена Ливингстона или Амундсена! Постепенно его приключения стали размытыми и абстрактными, а их место заняли долгие витиеватые рассуждения. Не говоря уж о том, что в этих поездках он ни разу и не пережил Приключения в полном смысле слова. Почти повсюду его сопровождали какие-то координаторы, редакторы, кинорепортеры и бог знает кто еще. А когда он связался с телевидением, его регулярная свита из режиссеров, операторов и представителей фирмы-спонсора выросла в среднем до десяти человек. Постепенно автор стал появляться в кадре. И чем дальше, тем больше просто появляться в кадре. Что это значило -- в деловом мире объяснять никому не нужно.

Может, он и в самом деле был неплохим человеком. Но звезд с неба не хватал, тут Юки права...

Больше о ее папаше-писателе мы не говорили. Юки явно не желала продолжать эту тему -- да и мне самому не хотелось.

Какое-то время мы молча слушали музыку. Сжимая руль, я следил за стоп-сигналами «БМВ», всю дорогу маячившего перед нами. Юки разглядывала город за окном, носком ботинка подстукивая барабанам Соломона Бёрка.

-- Машина у тебя что надо! -- сказала Юки ни с того ни с сего. -- Как называется?

-- «Субару», -- ответил я. -- Старая подержанная «субару». Наверно, ты -- первая, кому пришло в голову ее похвалить...

-- Не знаю, но когда в ней едешь, она излучает какое-то... дружелюбие.

-- Это оттого, что я ее люблю, и она это чувствует.

-- И излучает дружелюбие?

-- Ответную любовь, -- уточнил я.

-- Как это? -- не поняла Юки.

-- Я и моя машина постоянно друг друга выручаем. И при этом -- заполняем одно и то же пространство. Я люблю свою машину. Пространство наполняется моим чувством. Мое чувство передается ей. Мне становится хорошо. Ей тоже становится хорошо.

-- Разве механизму может быть хорошо?

-- Ну, конечно! -- кивнул я. -- Почему -- сам не знаю. Но у механизмов тоже бывают свои настроения. Иногда им хорошо, а иногда -- так, что хоть вообще с ними не связывайся. Логически я, пожалуй, это не объясню. Но по опыту знаю: это действительно так.

-- Так что же, ты ее любишь прямо как человека? -- спросила Юки.

Я покачал головой.

-- Нет. Любовь к машине -- совсем по-другому. С машиной ведь как? Однажды совпал с ней удачно -- и какое-то время ваши отношения уже никак не меняются. А у людей не так. Люди, чтобы и дальше совпадать, все время подстраиваются друг под друга в мелочах, их чувства меняются постоянно. Вечно в них что-то движется или останавливается, растет или исчезает, спорит, обижается... В большинстве случаев мозгами это контролировать невозможно. Совсем не так, как с «субару».

Какое-то время Юки думала над моими словами.

-- Стало быть, вы с женой не совпадали?

-- Я думал, что совпадали. А жена так не думала. Наши мнения различались. И поэтому она убежала. Видимо, решила: чем исправлять эту разницу мнений со мной, лучше убежать с кем-то еще -- и сберечь себе кучу времени...

-- Не получилось, значит, как с «субару»...

-- Вот именно, -- кивнул я. Черт бы меня побрал. Прекрасная тема для обсуждения с тринадцатилетней девчонкой!

-- Эй, -- сказала вдруг Юки. -- А обо мне ты что думаешь?

-- О тебе я пока почти ничего не знаю, -- ответил я.

Я снова почувстовал, как мне сверлят взглядом левую щеку. Казалось, еще немного -- и там будет дырка. «Так вот в чем дело!» -- понял я наконец.

-- Я думаю, что ты, наверное, самая красивая девчонка из всех, кого я когда-нибудь выманивал на свидание, -- произнес я, глядя на дорогу перед собой. -- Нет, даже не «наверное». Точно -- самая красивая. И будь мне пятнадцать лет -- я бы непременно в тебя влюбился. Но мне тридцать четыре года, и так просто я уже не влюбляюсь. Не хочу становиться еще несчастнее, чем был до сих пор. С моей «субару» мне будет гораздо спокойнее... Примерно так. Я ответил на твой вопрос?

Юки снова посмотрела на меня долгим взглядом, на сей раз -- абсолютно без выражения.

-- Ты ненормальный, -- изрекла она наконец.

Может быть, оттого, что так сказала именно она -- я вдруг и правда ощутил себя самым безнадежным из всех неудачников на Земле. Вряд ли ей хотелось меня обидеть. Но как раз это у нее получилось неплохо.







* * *






В четверть двенадцатого мы вернулись на Акасака.

-- Ну, что? -- сказал я.

На сей раз Юки объяснила мне дорогу как полагается. Квартирка ее матери располагалась в крохотном здании на тихой улочке неподалеку от храма Ноги. Я подрулил к самому подъeзду и выключил двигатель.

-- Насчет денег... -- тихо сказала Юки, не вставая с места. -- За самолет, за ужин...

-- За самолет вернете, когда мать приедет, -- сказал я. -- А все остальное -- не бери в голову. За даму на свидании я всегда плачу сам. Так что можешь считать -- кроме самолета раcходов не было.

Ничего не ответив, Юки насупилась, вылезла из машины, наклонилась над кадкой с фикусом и выплюнула туда жвачку, которую жевала всю дорогу.

-- Большое спасибо!.. Не стоит благодарности! -- сказал я, учтиво раскланявшись сам с собой. Затем достал из кармана визитную карточку и протянул ей. -- Когда мать приедет, передай ей вот это. Кроме того, если будешь одна и проблемы возникнут -- звони сюда. Чем смогу -- помогу...

Она стиснула в пальчиках мою визитку, поизучала ее несколько секунд -- и затолкала в карман.

-- Странное имечко! -- только и сказала она.

Я вытащил из багажника ее чемоданище, загрузил его в лифт и доволок до двери квартиры. Юки достала из сумки ключ и отперла дверь. Я втащил чемодан внутрь. Квартира состояла из кухоньки (она же гостиная), спаленки, туалета и душевой. Здание было еще совсем новым, в квартире царил идеальный порядок -- и оттого жилище сильно смахивало на рекламный салон агентства по продаже недвижимости. Мебель, посуда, электроприборы были безупречно укомплектованы и стояли в точности там, где полагалось; и хотя все вещи выглядели очень изысканными и дорогими -- человеческим жильем от них почему-то не пахло. Как если бы кто-нибудь просто захотел собрать их здесь в идеальном порядке, заплатил за это деньги -- и через три дня заказ был выполнен. Толково и со вкусом. Но совершенно не так, как в реальной жизни.

-- Мама здесь редко останавливается, -- сказала Юки, проследив за моим блуждающим взглядом. -- У нее здесь студия неподалеку, она там и пропадает все время, когда в Токио приезжает. Там же спит, там же ест. А сюда только иногда приходит.

-- Понятно, -- сказал я. Деловая жизнь деловой женшины, куда деваться...

Юки сняла шубу, включила газовую печку. Затем достала непонятно откуда пачку «Вирджиниа Слимз», вытянула сигарету, зажала в губах, очень стильно чиркнула картонной спичкой о коробок и прикурила.

Лично я считаю, что тринадцатилетним девчонкам курить совсем ни к чему. Вредно для здоровья и кожа портится. Однако эта девчонка закурила настолько сногсшибательно, что у меня просто язык не повернулся ей что-либо сказать. Резко очерченные, будто вырезанные ножом на бледном лице, ее тонкие губы легонько стиснули фильтр; робкое пламя лизнуло самый кончик сигареты -- и длинные, как из шелка, ресницы медленно опустились. Маленькая челка колыхнулась еле заметно, когда она чуть подалась головой вперед... Само совершенство. Будь мне пятнадцать лет -- я бы точно влюбился, снова подумал я. Абсолютно фатальной любовью, страшной и неудержимой, как лавина в весенних горах. Влюбился бы -- и, крайне плохо представляя, что с этим делать дальше, впал бы в дикую, черную меланхолию... Глядя на Юки, я вспомнил другую девчонку. Ту, в которую был влюблен лет в тринадцать или четырнадцать. И давно забытое, бескрайнее чувство тех далеких лет вдруг снова прошило мою душу насквозь.

-- Кофе будешь, или еще что-нибудь? -- спросила Юки.

Я покачал головой.

-- Поздно уже. Я пойду.

Юки положила сигарету на край пепельницы и проводила меня до двери.

-- В постели не кури. Печку на ночь выключай, -- сказал я.

-- Хорошо, папочка... -- ответила она.

Это было прямое попадание -- просто не в бровь, а в глаз.





* * *






Вернувшись домой на Сибуя, я первым делом плюхнулся на диван и опустошил банку пива. Затем просмотрел пять-шесть писем, что обнаружил в почтовом ящике. Все они были о работе, и ни одно не требовало срочной реакции. Я взрезал конверты, вывалил содержимое на стол, да так и оставил -- прочитаю потом. Тело пронизывала усталость, ничего делать желания не было. Из-за дикого перевозбуждения спать тоже не хотелось. Какой долгий был день, подумал я. Все тянулся, тянется и никак не закончится. Такое чувство, будто весь этот день я катался на «американских горках». До сих пор все тело дрожит...

Сколько же суток я провел в Саппоро? Я попытался вспомнить -- и не смог. Прошедшее мелькало в памяти, картина за картиной -- сны вперемежку с полночными бдениями. Пепельно-серое небо. Даты, события -- все смешалось под этим небом, замкнувшись одно на другое... Сначала я поужинал с девчонкой в очках. Позвонил моему бывшему напарнику. Узнал от него о прошлом отеля «Дельфин». Встретился с Человеком-Овцой. Посмотрел кино с Готандой и Кики. На пару с тринадцатилетней пигалицей спел песню «Бич Бойз». И вернулся в Токио. Сколько дней на это ушло?

Сосчитать не получалось, хоть тресни.

Завтра, решил тогда я. Оставь на завтра то, о чем не можешь думать сегодня...

Я прошел на кухню, налил в стакан виски и стал пить его, не разбавляя. Сгрыз остававшиеся полпачки печенья. Заплесневелого, как мысли в моей голове. Поставил негромко старую пластинку -- песенки Томми Дорси в исполнении ностальгических «Модернэйрз». Старомодных, как мысли в моей голове. С треском иглы по пластинке. Только это никому не мешает. Времена этой музыки кончились. Она уже никуда не идет. Как и мысли в моей голове.

«Что происходит?» -- слышу я голос Кики.

Камера разворачивается. Искусные пальцы Готанды пытливо исследуют спину Кики. Словно выискивают источник воды в пустыне.

Что со мной происходит, Кики? Что-то не то, ты права. Я больше не верю в себя, как раньше. Все-таки Любовь и подержанная «субару» -- песни из разных опер. Так или нет? И я ревную тебя к искусным пальцам Готанды... Как там Юки с ее сигаретами -- не прожгла ли чего? Выключила ли печку, как положено? «Папочка», черт бы меня побрал... Я больше не верю в себя. Может, я уже вообще не живу -- а просто догниваю, проклиная судьбу, на этом слоновьем кладбище развитого капитализма?

Завтра. Все -- завтра...

Я почистил зубы, надел пижаму, допил остававшееся в стакане виски. И совсем уже собрался в постель, когда зазвонил телефон. Несколько секунд я озадаченно смотрел на него, стоя посреди комнаты. Потом взял трубку.

-- Только что печку выключила, -- отрапортовала Юки. -- И сигарету погасила. Ну, как? От сердца отлегло?

-- Теперь отлегло, -- ответил я.

-- Спокойной ночи, -- сказала она.

-- Приятных снов, -- сказал я.

-- Эй... -- произнесла она вдруг. И выдержала длинную паузу. -- Признавайся: там, в Саппоро, в этом отеле... ты видел человека в овечьей шкуре?

Обняв телефон так бережно, словно прижимаю к груди яйцо африканского страуса, я медленно сел на кровать.

-- Я все знаю. Что ты его видел. Тебе не говорила, но знала с самого начала.

-- Ты встречалась с Человеком-Овцой?! -- спросил я ошарашенно.

-- М-м... -- промычала она неопределенно и прищелкнула языком. -- Но об этом -- в следующий раз. Встретимся -- расскажу не торопясь. А сейчас я спать хочу!

И она с грохотом повесила трубку.

Страшно ныло в висках. Я отправился на кухню и выпил еще виски. Все тело тряслось, как в припадке. «Американские горки» ревели, продолжая свой безумный аттракцион. Все связано, сказал Человек-Овца.

Все связано, подумал я.

Многие, многие события, люди и вещи понемногу замыкались друг на друга.









17.






На кухне, прислонившись к мойке, я хлебнул еще виски и подумал: что же, черт побери, происходит? Захотелось позвонить Юки. Позвонить и спросить прямо в лоб: откуда ты знаешь про Человека-Овцу? Но я слишком устал. Слишком долгим был этот день. И к тому же -- вон как она повернула. В следующий раз, мол! -- и трубку бросила. Так что придется ждать следующего раза... Да, и самое главное. Я ведь даже не знаю номера ее телефона.

Я забрался в постель, но заснуть не мог -- и минут пятнадцать таращился на телефон у подушки. Почему-то казалось, что Юки вот-вот позвонит еще раз. Или даже не Юки -- вообще кто-нибудь. Бывают минуты, когда телефон воспринимаешь как бомбу с часовым механизмом. Когда сработает -- неизвестно. И только возможность взрыва отсчитывает секунды.

Вообще -- странной он все-таки формы, телефонный аппарат. Очень странной. Обычно на это внимания не обращаешь. Но вглядишься попристальней -- и в его выпуклых очертаниях угадываешь какую-то мистическую невысказанность. То ли он страшно хочет что-то сказать, но не может. То ли просто всем нутром ненавидит тех, кто заточил его именно в эту оболочку. Дескать, взбрело же кому-то в голову придать чистейшей, абсолютной Концепции Телефона такую нелепую форму!

Телефон...

Я начал думать о телефонных станциях. О проводах, что выползают из моей квартиры -- и разбегаются во все концы света. Потенциально я замкнут чуть ли не на любого человека Земли. Прямо сейчас мог бы связаться хоть с Анкориджем. Позвонить в фойе отеля «Дельфин». Или даже своей бывшей жене... Безбрежное море контактов. А главный узел этих контактов -- на Телефонной Станции. Там, на станции, гигантский компьютер обрабатывает все входящие и иcходящие сигналы. Из разных цифровых комбинаций рождаются те или иные контакты -- и проиcходит Всеобщая Коммуникация. По телефонным проводам, подводным кабелям, подземным тоннелям и космическим спутникам связи -- мы замыкаемся друг на друга. И громадный компьютер контролирует наше Общение.

Но сколь бы совершенны ни были средства этой коммуникации -- они ни с кем не соединят нас, пока у нас самих не возникнет желания пообщаться. Более того: даже если и желание есть, но нет номера телефона (как в моем случае -- забыл спросить) -- тоже не получится ни черта. Не говоря уже о случаях, когда нужные цифры вылетают из головы, или теряется записная книжка. А еще бывает -- и номер помнишь прекрасно, да палец не ту кнопку нажал... В этих случаях мы никуда не попадаем и с кем нужно не соединяемся. Вот такие мы несовершенные и непрактичные существа.

Но и это еще не все! Допустим даже, я выполню все вышеописанные условия -- и дозвонюсь до Юки. А она возьмет и заявит мне: «Я сейчас не хочу разговаривать!» И бросит трубку. То есть, бывает и так, что контакт установлен, а общения -- ноль. Односторонний выплеск чьих-то эмоций, и все дела.

Моей телефонной трубке, похоже, все это ужасно не по нутру.

Она, Телефонная Трубка (может, правильней было бы говорить «он, Телефон» -- но мне почему-то хочется думать о нем в женском роде) страшно нервничает из-за того, что ей не дают выразить свою Идеальную Телефонную Концепцию на всю катушку. Она просто вне себя от того, что общение людей проистекает из размытых, неопределенных желаний и не преследует никаких конкретных целей. Для ее Идеальной Концепции это слишком несовершенно, слишком непредсказуемо и слишком непрактично.

Я приподнялся на локте, подпер щеку ладонью -- и стал смотреть, как она злится. «Ничего не поделаешь, дорогая! -- сказал я ей мысленно. -- Я не виноват. Такая уж это штука -- человеческое общение. Несовершенная, непредсказуемая и непрактичная...» Именно такой взгляд на вещи я считаю куда более идеальной концепцией -- что и бесит ее сильнее всего. Но дело тут совсем не во мне. На какой бы край света она от меня ни сбежала, если б только могла, -- окружающий мир всегда и везде раздражал бы ее точно так же. Хотя я не исключаю, что здесь она раздражается пуще обычного, поскольку вынуждена находиться именно в моей квартире. И в этом, готов признать, есть доля моей вины. Что ни говори -- а сам я порхаю по жизни, ничуть не задумываясь о таких важных вещах, как собственные совершенство, предсказуемость и практичность. Просто не забиваю себе этим голову, и все...

Сам того не заметив, я переключился на мысли о бывшей жене. Телефонная Трубка смотрела на меня с молчаливым упреком. В точности так, как когда-то смотрела жена. Я любил свою жену. Когда-то нам было очень здорово вместе. Мы всегда понимали шутки друг друга. За все эти годы мы трахнулись с нею чуть ли не тысячу раз. Пропутешествовали вдвоем по несметному числу городов... И все-таки иногда она смотрела на меня с молчаливым упреком. Ночью, без всяких слов, одними глазами -- она упрекала меня за мое несовершенство, за непредсказуемость и непрактичность. Я чувствовал, что раздражаю ее. То есть, повторяю: мы отлично ладили. Но та идеальная картина мира, к которой она стремилась и которую рисовала у себя в голове, слишком принципиально отличалась от мира, которым жил я. Ее идеалом было Торжество Человеческого Общения. Словно некая финальная сцена кинофильма, где Общение -- белоснежное, без единого пятнышка знамя, под которым люди Земли светлым путем бескровных революций приходят к Великому Совершенству. Великое Совершенство поглощает все наши мелкие несовершенства, а также разрешает любые наши проблемы и исцеляет нас всех до единого. Такой была Любовь в ее понимании. И с моим пониманием, разумеется, ничего общего не имела. В моем понимании Любовь выглядела куда приземленней и проще: все мы одинокие существа из плоти и крови -- и лишь по всяческим подземным кабелям, телефонным проводам и еще черт знает чему иногда замыкаемся друг на друга. Ужасно несовершенная система. То линия перегружена. То нужные цифры не вспоминаются. То какой-нибудь осел ошибся номером. Но так уж устроено, я не виноват. Пока мы состоим из плоти и крови -- так будет всегда. По логике вещей. По законам Природы... Все это я объяснял ей. Много, много раз.

Только она все равно ушла.

Может, я слишком преуспел, воспевая людское несовершенство -- и сам подтолкнул ее к этому?

Я разглядывал телефон и вспоминал о нашем с нею сексе. За последние три месяца перед тем, как уйти, она не дала мне ни разу. Зато прекрасно давала другому. О том, что мою жену трахает кто-то другой, я тогда не знал ни черта.

-- Послушай... Тебе не хотелось бы переспать с кем-нибудь еще? -- предложила она мне однажды. -- Если что -- не бойся, я не обижусь!

Шутит, подумал я тогда. Но она не шутила. «Да мне ни с кем, кроме тебя, не хочется», -- ответил я. То есть, мне действительно больше ни с кем не хотелось. «Но... я правда хочу, чтобы ты мне изменил! -- настаивала она. -- Тогда мы смогли бы исправить кое-что в наших отношениях...»

Я так и не переспал ни с кем ради нее. То есть, я вовсе не считаю себя «зажатым» по части секса, но спать с одной женщиной, чтобы исправить отношения с другой -- извините покорно! Если я с кем-то трахаюсь, то лишь потому, что сам этого хочу.

Вскоре после этого она ушла. Интересно: а если бы я выполнил ее просьбу, пошел куда-то, переспал с кем-нибудь -- неужели она бы осталась? Может, она надеялась, что это поможет настроить между нами ее любимое «человеческое общение»? Но тогда это слишком глупо. Я не хотел спать ни с кем другим. И на что она рассчитывала -- не знаю. Сама она этого мне так и не объяснила. Даже после развода. Абстрактные метафоры -- вот и все, что я слышал от нее. О важных для себя вещах она всегда рассуждала исключительно символическими понятиями.

Перевалило заполночь -- но автомагистраль за окном не смолкала. Тишину комнаты то и дело вспарывал треск мотоциклов. Звуконепроницаемые стекла гасили уровень шума, но его плотность все равно давила на нервы. Чем бы я ни отгораживался от него -- он все равно оставался, этот уличный шум, все плотнее подступал ко мне. И все жестче определял мне место на этой Земле...

Я устал разглядывать телефон и закрыл глаза.

Я закрыл глаза -- и в пустоту, распахнувшуюся во мне, хлынуло паралитическое бессилие. Очень быстро оно заполнило меня до краев. И только потом пришел сон.







* * *






Наутро, разделавшись с завтраком, я порылся в телефонном справочнике, откопал нужный номер и позвонил своему давнему знакомому -- агенту по вербовке звезд для шоу-бизнеса. Мы пересекались с ним всякий раз, когда мне приходилось брать очередное интервью для еженедельника. На часах было десять утра, и он, конечно же, спал. Я извинился, что разбудил его, и сказал, что мне дозарезу нужен телефонный номер Готанды. Он немного поворчал, но, в конце концов, сообщил мне номер киностудии, заключившей с Готандой контракт. Так себе студия, средней руки. Я позвонил туда. Трубку снял какой-то дежурный менеджер, я сообщил ему название своего еженедельника и сказал, что хотел бы связаться с господином Готандой.

-- Интервью? -- осведомился менеджер.

-- Не совсем, -- ответил я.

-- А что тогда? -- не унимался он. Что ж, вполне понятная подозрительность.

-- У меня к нему частный разговор, -- пояснил я.

-- Насколько частный? -- настаивал он.

-- Я его одноклассник, -- сказал я. -- И мне во что бы то ни стало нужно с ним поговорить.

-- Ваше имя? -- спросил он. Я сказал. Он записал.

-- Очень важный разговор, -- добавил я.

-- Говорите, я передам, -- пообещал менеджер.

-- Я хотел бы поговорить напрямую, -- не сдавался я.

-- Не вы один, -- парировал он. -- Нам тут звонило уже с полтыщи его одноклассников...

-- Но у меня действительно очень важное дело, -- сказал я. -- И кроме того, я думаю, что смогу компенсировать ваши усилия так, чтобы это было в ваших же служебных интересах.

Секунд пять он раздумывал над моими словами. Конечно, я блефовал. У меня не было никакой власти для подобных «компенсаций». Все, что я мог на своей работе -- это пойти, куда прикажут, и взять у кого положено интервью. Но мой собеседник об этом не догадывался. Догадайся он -- считай, все пропало.

-- А точно не интервью? -- переспросил он. -- Если все-таки интервью, то договаривайтесь через меня, иначе будут проблемы. Все должно быть официально…

-- Нет. Сугубо личный разговор. На сто процентов, -- еще раз подтвердил я.

Он попросил номер моего телефона. Я продиктовал.

-- Значит, одноклассник... -- повторил он, вздохнув. -- Ладно. Сегодня вечером -- ну, может, завтра -- он вам позвонит. Если, конечно, сам захочет, вы же понимаете...

-- Разумеется, -- сказал я.

-- Человек он занятой... Да и вообще -- может, он вовсе не горит желанием общаться с одноклассниками? Все-таки не ребенок уже, чтобы зря по телефону болтать...

-- Безусловно, -- сказал я.

Он зевнул -- и прямо посередине зевка повесил трубку. Что поделаешь. Десять утра...







Не дожидаясь обеда, я поехал на Аояма и провел больше часа в пижонском супермаркете «Кинокуния» (24). Припарковав свою старушку «субару» на магазинной стоянке между «саабами» и «мерседесами». И ощутив себя на их фоне таким же неказистым, как моя малолитражка. Но несмотря ни на что -- я люблю ходить за продуктами в «Кинокуния». Смешно звучит, но салат, купленный в «Кинокуния», остается свежим куда дольше, чем салат из других супермаркетов. Уж не знаю, почему -- но это так. Возможно, персонал «Кинокуния» остается в магазине после закрытия и всю ночь тренирует листья салата на выживаемость. Ничуть не удивлюсь, если это окажется правдой. В нашем Обществе Развитого Капитализма еще и не такое случается.

Уходя из дома, я поставил телефон на автоответчик, но когда вернулся, никаких сообщений не обнаружил. Никто не звонил. «Тема "Шафта"», -- объявили по радио название очередной мелодии. Слушая «Тему "Шафта"», я выложил из пакета овощи, завернул в полиэтилен и спрятал в холодильник. Кто такой этот Шафт, интересно узнать? (25)

Затем я снова вышел из дома -- и в маленьком кинотеатре тут же, на Сибуя, посмотрел «Безответную любовь» в четвертый раз. Отмерил приблизительное время от начала сеанса, вошел в зал, дождался сцены с Кики -- и сосредоточил все внимание на экране. Так, чтобы ни мелочи не пропустить. Все шло как всегда. Утро. По-воскресному безмятежный рассвет. Жалюзи. Спина голой женщины. Мужские пальцы ласкают ее. На стене -- картина Корбюзье. У изголовья кровати столик, на нем -- початая бутылка «Катти Сарк». Два бокала и пепельница. Наполовину выкуренная пачка «Сэвэн Старз». У стены -- стереосистема. Цветочная ваза. Из вазы торчат какие-то хризантемы. По всему полу разбросана одежда, явно снятая впопыхах. Книжная полка. Камера разворачивается. Кики. Я непроизвольно закрываю глаза. Потом открываю. Готанда ласкает Кики. Очень плавно и нежно. «Что за бред!» -- думаю я. И говорю это вслух. Парень за четыре кресла от меня удивленно оглядывается.

Входит героиня-старшеклассница. На голове косички. Ветровка с эмблемой какого-то яхт-клуба, джинсы. Красные кроссовки «Адидас». В руках -- плюшки-печенюшки. Делает шаг в квартиру. Улепетывает. Готанда в трансе. Сидит в постели и остановившимся взглядом смотрит в пространство, где она только что была. Пальцы Кики у него на плечах. В ее голосе досада. «Что происходит?»

Я вышел из кино. И побрел по Сибуя куда глаза глядят.

Начались весенние каникулы, и улица просто кишела школьниками и студентами. Тинэйджеры всех мастей шатались по кинотеатрам, жевали пищевой мусор макдональдсов, тусовались в модных кофейнях, скупая продвинутые журналы типа «Хотдог пресс», «Поп-ай» или «Олив», от которых потом сами же не знали как избавиться, и просаживали последнюю мелочь за игральными автоматами. Отовсюду гремела музыка: Стиви Уандер, Холл и Оутс, истерические ритмы пачинко (26), милитаристские марши из динамиков на рекламных автобусах ультраправых -- все это мешалось, спрессовывалось и переплавлялось в одну невразумительную какофонию. Ближе к метро гвалт стоял еще громче: прямо перед станцией закатили предвыборное шоу политики.

Я брел по улице не останавливаясь, а у меня перед глазами все шевелились длинные пальцы Готанды, ласкавшие спину Кики. Постепенно я добрался до Харадзюку, прошагал по Сэндагая мимо бейсбольного стадиона, через кладбище Аояма свернул к музею искусств Нэдзу, миновал кафе «Фигаро» и вновь очутился перед супермаркетом «Кинокуния». Затем обогнул небоскреб Дзинтан -- и вернулся на Сибуя. В общем, прогулялся неплохо, что говорить (27). Когда я добрел до станции Сибуя, солнце уже зашло. С вершины холма было видно, как навстречу сполохам разгоравшегося неона неслись по улицам бесстрастные клерки в иссиня-черных пальто, все с одинаковой скоростью -- точно стая угрюмых тунцов на прожекторы тунцелова.

Дома меня встретил красным огоньком автоответчик. Я зажег в комнате свет, снял пальто, достал из холодильника банку пива, отпил глоток. Потом сел на кровать, дотянулся до телефона и нажал на «play». Секунд пять кассета проматывалась обратно -- потом включилась сама.

-- Сколько лет, сколько зим! -- произнес Готанда.









18.






-- Сколько лет, сколько зим! -- произнес Готанда. Внятно, с хорошей артикуляцией. Не быстро и не медленно, не громко и не тихо, без напряжения -- но и не слишком расслабленно. Идеальный голос. Я мгновенно узнал его. Такой голос трудно забыть, если хоть раз услышал. Как трудно забыть эту ослепительную улыбку, эти белоснежные зубы и тонкую линию носа. Никогда в жизни я не обращал на этот голос особого внимания и специально о нем не задумывался. Но теперь, будто колокольный звон, что расплывается волнами в вечерних сумерках, -- этот голос втекал в меня и будил самые сонные закоулки памяти... Чудеса, да и только.

-- Сегодня вечером я дома, звони прямо сюда. В любое время -- я до утра не сплю! -- сказал Готанда и дважды продиктовал свой номер. -- Ну, пока! Позвонишь -- поболтаем...

Судя по первым цифрам, жил он где-то неподалеку. Я записал номер, снял трубку и позвонил. После шестого гудка включился автоответчик. «Никого нет дома. Оставьте, пожалуйста, сообщение», -- сказал механический женский голос. Я сообщил свое имя, телефонный номер и время звонка. Сказал, что сегодня весь вечер дома… Сложная это штука -- жить в больших городах! Повесив трубку, я пошел на кухню, достал из холодильника листики сельдерея, сполоснул их, нарезал помельче, залил майонезом -- и уже принялся жевать, запивая пивом, когда зазвонил телефон.

-- Что делаешь? -- спросила Юки.

-- Стою посреди кухни, ем сельдерей с майонезом и пиво пью, -- ответил я.

-- Сочувствую, -- сказала она.

-- Не стоит, -- ответил я. Слишком многое на этом свете нуждается в сочувствии больше, чем я. Просто Юки об этом еще не знала.

-- Где ты сейчас? -- спросил я.

-- Все там же, на Акасака, -- сказала она. -- Мы сегодня не поедем кататься на машине?

-- Извини, но сегодня никак. Сегодня я сижу дома и жду очень важного делового звонка. Как-нибудь в другой раз, хорошо?.. И кстати -- насчет вчерашнего разговора. Ты что, действительно видела человека в овечьей шкуре? Расскажи! Ты даже не представляешь, как это важно...

-- Как-нибудь в другой раз, хорошо? -- передразнила она и с грохотом бросила трубку.

«Черт знает что!» -- подумал я. И еще с минуту простоял как истукан, уставившись на трубку в руке.







* * *






Вскоре я покончил с сельдереем и задумался, что бы такого приготовить на ужин. И решил: сварю-ка я сегодня спагетти. Взять два зубчика чеснока, покрошить не очень мелко и обжарить в оливковом масле. Время от времени наклонять сковородку, собирая масло к одному боку, и держать так подольше на слабом огне. Добавить стручок красного перца. Жарить дальше перец с чесноком. Чтобы масло не начало горчить, вынуть вовремя перец с чесноком (угадать момент -- пожалуй, самое сложное). Бросить в масло ломтики ветчины и обжаривать до тех пор, пока не начнут потрескивать. Вывалить на сковородку спагетти и перемешать. Покрошить петрушки. Подавать с салатом -- сыр «моцарелла» и свежие помидоры... Очень даже неплохо!

Однако не успел я вскипятить воду для спагетти, как мне опять позвонили. Я выключил плитку и подошел к телефону.

-- Здорово, дружище! -- воскликнул Готанда. -- Сколько лет-то прошло? Как ты там, жив-здоров?

-- Живу помаленьку... -- ответил я.

-- Менеджер сказал, у тебя ко мне дело. Опять, небось, лягушку разрезать не с кем? -- Он жизнерадостно засмеялся.

-- Да хотел у тебя спросить кое-что. Хотя понимаю: ты человек занятой. Немного странный вопрос, конечно. Понимаешь, какое дело...

-- Э, погоди. Ты чем сейчас занят?

-- Да ничем... Вот, решил себе ужин сварить.

-- Замечательно! Может, выберемся куда-нибудь в ресторанчик? Я как раз сижу и думаю, с кем бы поужинать. Не люблю жевать в одиночку...

-- Ну, неудобно как-то. Свалился на тебя со своим звонком...

-- Да брось ты стесняться, ей-богу! Хотим мы того или нет, наш желудок пустеет по три раза на дню, и его все равно приходится чем-нибудь набивать. Так что жевать через силу ради тебя я не буду, не беспокойся! Зато уж сядем по-человечески, поедим, выпьем, поболтаем о прошлом. Я уже тыщу лет никого из школьных знакомых не видел. Так что лишь бы тебе было удобно, а уж я -- с удовольствием. Тебе самому -- удобно?

-- Спрашиваешь. Это же у меня к тебе дело, а не наоборот!

-- Прекрасно! Я сейчас за тобой заеду. Ты где живешь?

Я сказал ему адрес.

-- Ага, это от меня недалеко. Минут через двадцать жди! Только будь готов, чтобы сразу выйти. А то у меня в животе уже космический вакуум, долго не выдержу.

-- Понял, -- сказал я, повесил трубку и озадаченно покрутил головой. «Поболтаем о прошлом»?

Я совершенно не представлял, о каком таком «прошлом» мог бы болтать с Готандой. В школе мы не были особенно близки и почти не общались. Он слыл яркой личностью и гордостью класса; я же, прямо скажем, влачил весьма неприметное существование. Удивительно, что он вообще помнил, как меня зовут. Какое тут может быть «прошлое»? О чем мне с ним говорить? Впрочем -- ладно, стоит отдать ему должное: носа он не задирал. В общем, хорошо, что все обернулось именно так, а не иначе.

Наскоро побрившись, я надел рубашку в оранжевую полоску, поверх нее -- твидовый пиджак от Калвина Кляйна. Повязал шерстяной галстук от Армани, когда-то подаренный подругой на день рождения. Натянул свежевыстиранные джинсы. И обулся в теннисные туфли, купленные буквально на днях. Это были самые шикарные вещи в моем гардеробе. Оценит ли весь этот шик мой собеседник? Черт его знает. Ни разу в жизни не ужинал с кинозвездами. И что для этого полагается надевать -- даже примерно не представлял.

Подъехал он ровно через двадцать минут -- ни больше, ни меньше. Его шофер -- лет пятидесяти, невероятно учтивый -- позвонил в дверь и сообщил, что господин Готанда ожидает в машине. «Где личный шофер, там и мерседес», -- подумал я и не ошибся: внизу ждал именно «мерседес». Серебристый «мерседес» исполинских размеров. Прямо прогулочный катер, а не автомобиль. Все стекла зеркальные -- ни черта не разобрать, что внутри. С легким, приятным щелчком шофер распахнул передо мною дверь. Я ступил туда, внутрь. Внутри был Готанда.

-- Давно не виделись! -- сказал Готанда, широко улыбаясь. Я понял, что рукопожатия не будет -- и слава богу.

-- Давненько, -- согласился я.

Одет он был очень просто: темно-синяя ветровка поверх шерстяного свитера, кремовые брюки из потертого вельвета. На ногах -- кроссовки «асикс» невнятно-линялой расцветки. Однако все вместе выглядело безупречно. Самая стандартная и неказистая одежда смотрелась на нем так же стильно, как шедевры первоклассных модельеров. Не переставая улыбаться, он оглядел меня с головы до ног.

-- Шикарно одеваешься, -- сказал он. -- Отличный вкус!

-- Спасибо, -- сказал я.

-- Прямо кинозвезда! -- добавил он. Это вовсе не прозвучало насмешкой -- просто пошутил человек, и все. Я рассмеялся, он тоже. Атмосфера слегка разрядилась. Готанда окинул взглядом салон автомобиля.

-- Зверь машина, да? Это мне студия дает, когда нужно. Вместе с шофером. Чтобы я, значит, в аварию не попал и не рулил, когда пьяный. Так безопаснее. И для студии, и для меня. Всем хорошо, все счастливы.

-- И не говори... -- только и сказал я.

-- Сам-то я на такой в жизни бы ездить не стал. Я люблю, чтоб машина поменьше была.

-- «Порш»? -- спросил я.

-- «Мазерати», -- ответил он.

-- Ну! Я-то люблю, чтоб еще поменьше... -- сказал я.

-- «Сивик»? -- спросил он.

-- «Субару», -- ответил я.

-- Ах, «субару»! -- сразу закивал он. -- Как же, ездил когда-то. Первая в жизни машина. В смысле -- из тех, что я за свои деньги купил, не казенная. После первого фильма получил гонорар -- и купил подержанную «субару». Ужасно ее любил! На съемки только на ней и ездил. А в следующем фильме мне уже дали роль покрупнее. Ну, и предупредили сразу. Дескать, хочешь пробиться в большие звезды -- даже и не думай разъезжать на какой-то «субару»... Пришлось заменить на другую. Таков мир! А машина хорошая была. Практичная, дешевая... «Субару» я уважаю.

-- Вот и я тоже, -- сказал я.

-- А знаешь, почему у меня самого «мазерати»?

-- Почему?

-- Потому что нужно на расходы больше списывать! -- произнес он таинственным тоном, словно выдавал чьи-то грязные секреты. -- Менеджер все время талдычит: расходуй как можно больше! А то не хватает для списания. Вот и приходится дорогие машины покупать. Купил подороже -- больше на расходы списал. Общая квота расходов повышается. Все счастливы.

Черт-те что, подумал я. Хоть кто-нибудь в этом мире может думать о чем-то, кроме списания расходов?

-- Сейчас от голода сдохну! -- сказал Готанда и покачал головой. -- И спасет меня только толстенный стэйк. Как ты насчет стэйка?

Я ответил, что полагаюсь на него, и он сказал шоферу, куда ехать. Шофер молча кивнул, и машина тронулась с места. Готанда, широко улыбаясь, смотрел на меня.

-- Личный вопрос! -- сказал он. -- Сам себе ужин готовишь -- стало быть, холостяк?

-- Ага, -- кивнул я. -- Женился, развелся...

-- Слушай, вот и я так же! -- воскликнул он. -- Женился, потом развелся... Пособие выплачиваешь?

-- Нет.

-- Что, ни иены?

Я покачал головой:

-- Она все равно не возьмет.

-- Счастливчик! -- сказал он с чувством. И рассмеялся: -- А я, поверишь, тоже ничего не выплачиваю -- но из-за чертова развода сижу на полной мели. Слыхал, небось, как я разводился?

-- Кое-что... краем уха, -- ответил я.

Он не стал продолжать.

Насколько я помнил, лет пять назад он женился на популярной киноактрисе, а через два с лишним года развелся. Их развод тогда со смаком обсасывали скандальные еженедельники. Какие из них писали правду, какие нет -- понять было трудно. Но, в общем, у всех выходило, будто семья той актрисы была с Готандой, что называется, на ножах. Стандартная ситуация, повторяется сплошь и рядом. Лихая семейка жены-знаменитости взяла муженька за горло и стремилась полностью подчинить своей воле -- как дома, так и на людях. Он же был воспитан скромно, светской жизни чурался и предпочитал, чтобы хоть в личной жизни его оставили в покое. Понятное дело -- о «семейном счастье» здесь и речи быть не могло.

-- Забавно выходит, а? Когда-то нас с тобой объединяли опыты по разрезанию лягушек. А через столько лет встречаемся снова -- и у нас одинаковый опыт несостоявшейся семейной жизни! Прямо мистика, тебе не кажется? -- сказал Готанда, смеясь. И кончиком пальца коснулся левого века. -- Кстати, а ты почему развелся?

-- У меня все до ужаса просто. Однажды она ушла, и все.

-- Вот так, вдруг?

-- Ага. Ничего не сказала. Взяла и ушла ни с того ни с сего. Я и не догадывался ни о чем. Прихожу как-то с работы -- а ее дома нет. Ну, думаю, пошла по магазинам, скоро вернется. Сварил себе ужин, поел. Спать лег. Утром проснулся -- ее все нет. И через неделю нет, и через месяц. А потом по почте документы на развод пришли.

С полминуты Готанда молча размышлял над моими словами, потом вздохнул:

-- Ты, конечно, можешь обидеться, но... сдается мне, по сравнению со мной ты просто счастливчик.

-- Почему? -- спросил я.

-- От меня никто не уходил. Наоборот -- это меня раздели догола и вышвырнули за дверь. В буквальном смысле слова...

Готанда замолчал и, прищурившись, уставился сквозь лобовое стекло автомобиля куда-то далеко-далеко.

-- Грязная история, -- продолжал он. -- Они все спланировали, от начала и до конца. Каждую мелочь продумали. Настоящие жулики. Столько документов перекроили от моего имени! Да так ловко -- я до последнего дня ни о чем не догадывался. Свои финансы я поручал ее же адвокату. Доверял жене полностью. Когда она говорила, мол, так нужно для декларации доходов -- все ей в руки отдавал: банковскую печать, акции, векселя, сберкнижки... Я вообще не силен во всей этой бухгалтерии. Если есть кому ее поручить -- всегда поручаю, лишь бы самому не возиться. Но моя благоверная спелась со своими предками: спохватился -- да поздно. Оставили без штанов -- это еще слабо сказано. Обглодали до самых костей. И выпнули за ворота, как собаку, которая отслужила свое и больше не нужна... В общем, научили дурака уму-разуму! -- И он снова жизнерадостно рассмеялся. -- Так что пришла пора и мне повзрослеть...

-- Ну, все-таки тебе уже тридцать четыре! К таким годам все взрослеют. Как бы кто ни брыкался...

-- Тут ты прав. Верно говоришь. Очень верно... Все-таки удивительно устроен человек! Вырастает как-то моментально: раз -- и взрослый. Раньше я думал, люди взрослеют год от года, постепенно так... -- Готанда пристально посмотрел на меня. -- А оказалось -- нет. Человек взрослеет мгновенно.







* * *






Стэйк-хаус, в который привез меня Готанда, оказался весьма респектабельным ресторанчиком в тихом закоулке на задворках Роппонги. Стоило нашему «мерседесу» остановиться у входа, как из дверей сразу выскочили для поклона метрдотель и парнишка-швейцар. Готанда велел шоферу вернуться за нами через час -- и «мерседес» растворился в вечерних сумерках медленно и бесшумно, как мудрая рыбина в океанской пучине.

Нас провели к столику у стены, чуть поодаль от остальных посетителей. Публика в заведении была разодета по самой последней моде -- но именно на этом фоне Готанда в своих потертых вельветовых брюках и кроссовках смотрелся особо элегантным пижоном. Уж не знаю, почему. Куда б ни являлся этот человек, что бы ни надевал -- он неизменно приковывал к себе внимание окружающих. Практически из-за каждого столика на нас то и дело бросали взгляды -- короткие, не дольше пары секунд. Они явно могли бы длиться и дольше, но дольше не позволяли приличия -- и уже через пару секунд эти взгляды утыкались обратно в тарелки. Как все-таки сложно устроен мир...

Усевшись за столик, мы первым делом заказали по скотчу с водой.

-- За бывших жен! -- изрек Готанда. Мы подняли бокалы и, не чокаясь, выпили.

-- Странное дело, -- сказал он. -- А я ведь до сих пор ее люблю... Даже после всего, что она со мной сделала -- все равно люблю. Никак забыть не могу. И других женщин полюбить как-то не получается.

Не сводя глаз с огромного, благородной огранки куска льда в хрустальном бокале, я молча кивнул.

-- А ты как?

-- В смысле -- что о жене своей думаю?

-- Ну да.

-- Сам не пойму, -- признался я. -- Я не хотел, чтобы она уходила. А она все равно ушла. Кто виноват -- не знаю. Но так или иначе, это уже свершилось. Стало реальностью. Я долго привыкал к этой реальности, старался не думать ни о какой другой. Так что даже не знаю...

-- Хм, -- сказал Готанда. -- Может, тебе больно об этом говорить?

-- Вовсе нет, -- покачал я головой. -- Реальность есть реальность. Было бы глупо от нее отворачиваться. И боль здесь ни при чем. Просто мне непонятно, что я чувствую на самом деле.

Он щелкнул в воздухе пальцами.

-- Вот! Именно так! «Непонятно, что чувствуешь на самом деле»... Болтаешься, как в невесомости. И даже боли не ощущаешь...

Подошел официант, мы заказали по стэйку. И ему, и мне -- с кровью. А также по салату. И по второму виски с водой.

-- Да! -- вспомнил Готанда. -- У тебя же ко мне дело какое-то. Давай о деле, пока не надрались.

-- Понимаешь, странная история... -- начал я.

Он приветливо улыбнулся. Профессиональной Приветливой Улыбкой. Хотя неприятных чувств это почему-то не вызывало.

-- А я люблю странные истории, -- сказал он.

-- Посмотрел я недавно твой новый фильм, -- продолжал я.

-- «Безответную Любовь»? -- пробормотал он и нахмурился. -- Дерьмо картина. Дерьмо режиссер. И сценарий -- дерьмо. Как всегда... Все, кто в съемках участвовал, теперь хотят поскорей об этом забыть...

-- Я смотрел в четвертый раз, -- сказал я.

Он уставился на меня, как в пустоту.

-- Могу поспорить, -- медленно произнес он. -- На Земле не найти живого существа, которое захотело бы смотреть эту дрянь в четвертый раз. И во всей Галактике не найти. Спорю на что угодно.

-- В этом фильме снимался один знакомый мне человек, -- пояснил я. И добавил: -- Кроме тебя, то есть...

Готанда потер пальцами виски.

-- И кто же?

-- Как звать -- не знаю. Девчонка, с которой ты трахаешься в воскресенье утром.

Он поднес ко рту бокал с виски, сделал глоток и несколько раз задумчиво кивнул.

-- Кики...

-- Кики, -- повторил я. Странное имя. Точно и не она, а кто-то совсем другой.

-- Так ее звали. По крайней мере, на съемках все знали только это. Под именем Кики она появилась в нашем сумасшедшем мирке, под ним же от нас и ушла. Одного имени ей вполне хватало.

-- А можно с ней как-то связаться? -- поинтересовался я.

-- Нельзя.

-- Почему?

-- Ну, давай с самого начала. Во-первых, Кики -- не профессиональная актриса. И это сразу усложняет задачу. Все профессионалки -- как знаменитые, так и нет -- числятся в штате какой-нибудь киностудии. Найти их при желании -- раз плюнуть. Почти все они сидят дома у телефонов как приклеенные и просто-таки молятся, чтобы им позвонили. Но Кики -- не тот случай. Нигде не числится и никому не принадлежит. Мелькнула на задних ролях в паре-тройке картин -- вот и вся карьера. Обычная подработка, никаких обязательств.

-- А в этом фильме она откуда взялась? -- спросил я.

-- Так я же сам ее и привел! -- ответил он как ни в чем не бывало. -- Сначала ей предложил -- мол, хочешь сниматься в кино? -- а потом порекомендовал режиссеру.

-- Но зачем?

Он отпил еще виски и чуть скривил губы, проглатывая.

-- У этой девчонки -- особый талант. Как бы это назвать... Чувство жизни? Черт его знает. Но что-то есть, несомненно. Я очень хорошо это чувствовал. Вроде и не красавица. И актерские данные весьма средние. Но стоит ей просто появиться на экране -- и фильм сразу приобретает внутреннюю законченность. Я серьезно. Такой вот природный дар. Поэтому я и решил ее в картине использовать. И не прогадал. Всем, кто фильм смотрел, понравилась именно Кики. Я не хвастаюсь -- но сцена с ней удалась особенно здорово. Очень реалистично. Ты не находишь?

-- Да уж, -- подтвердил я. -- Реалистичнее некуда.

-- После этого я всерьез собирался ввести ее в Большое Кино. Уверен, у нее бы отлично получилось... Да вот не вышло: она пропала. И это -- вторая сложность в твоей задачке. Просто взяла и исчезла. Как дым. Как утренний туман.

-- Что значит -- исчезла?

-- А то и значит. В буквальном смысле. Точно сквозь землю провалилась. Где-то с месяц назад. Я предложил ей -- давай, мол, придешь на пробу. Все уладил, со всеми договорился, только приди -- получишь большую роль в новом фильме. За день до пробы позвонил ей, лишний раз уточнил время встречи. Сказала, что придет вовремя... И не пришла. Как в воду канула. С тех пор ее больше никто не видел.

Он подозвал пальцем официанта и заказал еще пару виски с водой.

-- Один вопрос, -- продолжал Готанда. -- А ты с ней спал?

-- Да, -- ответил я.

-- То есть, м-м... Если бы я сказал, что тоже с ней спал, ты... Тебе было бы неприятно?

-- Нет, -- ответил я.

-- Ну, слава богу! -- вздохнул он с облегчением. -- А то у меня врать всегда плохо получалось. Так что лучше сразу признаюсь: я с ней тоже спал, и не раз. Девчонка что надо. Со странностями, конечно, -- но в душу людям западать умеет, этого у нее не отнять. Ей бы актрисой стать. Далеко бы пошла, мне кажется... Жаль, что все так обернулось.

-- Так что же -- ни адреса, ни телефона? Ни даже фамилии?

-- В том-то и дело -- ни малейшей зацепки. Никто ничего не знает. Кроме того, что ее звали Кики.

-- А в бухгалтерии проверял? -- спросил я. -- Расписки в получении гонораров. Чтобы получить гонорар, нужно указать свои фамилию и адрес. Для налоговых отчетов, так ведь?

-- Конечно, проверял. Только все без толку. Она не являлась за гонорарами. Деньги начислены, но не выданы. Расписок нет. Вакуум.

-- Не захотела получать деньги? Но почему?

-- Спроси что-нибудь полегче, -- сказал Готанда, принимаясь за третье виски. -- Может, не хотела инкогнито раскрывать. Женщина-загадка, я это сразу понял... В общем, брат, как ни крути -- а мы с тобой совпадаем уже по трем позициям. Вместе лягушек резали -- раз, обоих жены бросили -- два, плюс оба спали с Кики...

Подали салаты и стэйки. Надо признать -- отменные стэйки. Точь-в-точь как на фото в меню -- слабо обжаренные, с кровью. Ел Готанда потрясающе аппетитно. То есть, держался он за столом очень просто и вряд ли получил бы высокие баллы на конкурсе светских манер -- но есть с ним на пару было чрезвычайно уютно и гораздо вкуснее, чем в одиночку. В каждом его движении угадывался тот неописуемый шарм, от которого съезжают крыши у девчонок. Подражать этому шарму бесполезно, научиться ему невозможно. Или он у тебя с рождения -- или живи без него.

-- Кстати, а где ты познакомился с Кики? -- спросил я, вонзая нож в мясо.

-- Где?.. -- Он немного подумал. -- Да по телефону вызвал девчонку, она и пришла. Сам понимаешь, по какому телефону...

Я молча кивнул.

-- Я же после развода только с такими и спал. Удобно, никаких хлопот. С непрофессионалками -- в постели скучно, с актрисами студии -- того и гляди, в скандальную хронику угодишь... А эти приходят сразу, только позвони. Дорого берут, это да. Но зато язык за зубами держат. Могила! Мне этот телефончик продюсер подкинул. Там у них девчонки что надо. Расслабляют без дураков. Настоящие профи, и при этом -- совсем не потасканные. Сплошное взаимное удовольствие...

Он отрезал кусок мяса, положил в рот, со смаком прожевал, проглотил -- и отхлебнул еще виски.

-- Ну, как тебе мясо? Неплохо, а?

-- Совсем неплохо, -- согласился я. -- Не к чему и придраться... Достойное заведение.

Он кивнул.

-- Хотя тоже надоедает до смерти, если ходить сюда по шесть раз в месяц.

-- А зачем сюда ходить по шесть раз в месяц?

-- Здесь ко мне привыкли. Небо не падает на землю, когда я вхожу. Официанты не шушукаются на раздаче. Публика к знаменитостям привыкшая -- никто не разглядывает меня, как в слона в зоопарке. Не клянчит автограф, когда я режу стэйк. Только в таком месте и можно поесть спокойно. В общем, больная тема...

-- М-да... Кошмар, а не жизнь, -- посочувствовал я. -- И о списании расходов с утра до вечера голова болит.

-- И не говори, -- сказал он, даже не улыбнувшись. -- Так на чем я остановился?

-- На том, что ты вызвал шлюху по телефону.

-- Ага, -- кивнул Готанда и вытер губы салфеткой. -- Вызвал-то я девчонку, к которой уже привык. Только ее в тот день почему-то не было. И вместо одной девчонки прислали мне сразу двух. Чтобы я, значит, сам выбрал, которая мне больше нравится. Дескать, я у них клиент повышенного внимания, вот они и предлагают мне такой сервис... Одна из них была Кики. Ну, я подумал-подумал, лень было выбирать -- я и трахнулся с обеими.

-- Хм... -- только и сказал я.

-- Это как-то тебя задевает?

-- Да боже упаси, -- отмахнулся я. -- В школе, может, и задело бы, но сейчас...

-- Ну, в школе я и сам бы на такое не решился, -- усмехнулся Готанда. -- А тут, представь себе, взял и трахнулся сразу с двумя. Ох, и классное сочетание! Та, вторая девчонка -- просто загляденье. Обалденная красота и грация. Каждый квадратный сантиметр тела кучу денег стоит. Я не преувеличиваю. Уж я-то на своем веку много красавиц перевидал, но эта -- одна из лучших. Характер отличный. Голова светлая. Если что, и за жизнь поговорить умеет. А Кики -- нечто совсем другое... То есть, внешне-то и она недурна, все в порядке. Просто ее красота -- не такая яркая и эффектная, а как бы это сказать...

-- На каждый день, -- подсказал я.

-- Вот-вот! На каждый день... Так и есть. Одевается просто, разговаривает без кокетства, косметики почти никакой. Вообще, держится так, будто ей на все это наплевать. Но зато -- удивительная штука: чем дальше, тем больше тянет общаться именно с ней. С Кики, то есть... Мы сначала трахнулись все втроем, а потом еще долго валялись прямо на полу -- что-то пили, музыку слушали, болтали о том о сем. В общем, классно было. Как в студенческие годы вернулся, ей-богу. Сто лет уже так не расслаблялся... И потом я еще несколько раз вызывал именно их вдвоем.

-- Когда это было примерно?

-- После развода, считай, полгода прошло... Значит, полтора года назад! -- подсчитал он. -- В общем, вот так, «на троих» у нас получилось несколько раз. Отдельно Кики я не вызывал и один на один с ней не спал. Почему, интересно? Ведь стоило бы попробовать...

-- И действительно, почему? -- спросил я.

Он положил вилку и нож на тарелку, поднял руку и с легкой небрежностью коснулся пальцем виска. Его любимый жест в задумчивости. «Полный шарман», как сказали бы девчонки.

-- Черт его знает... Может, просто боялся.

-- Боялся? Чего?

-- Наедине с ней остаться, -- ответил он. И снова взялся за вилку и нож. -- Понимаешь, есть у нее внутри какой-то... раздражитель, что ли. Возбуждает психику того, кто с ней рядом. Это очень трудно словами выразить. Вернее, даже не возбуждает, а... Нет, не могу объяснить.

-- Внушает, что делать? Ведет за собой?

-- Может, и так... Сам толком не пойму. Как-то я слишком размыто, неясно все это чувствовал. Точно сказать не получается. Но остаться с ней наедине так духу и не хватило. Хотя, на самом деле, к ней-то меня тянуло куда больше. Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я...

-- Кажется, понимаю, -- сказал я.

-- То есть, если б я трахнул ее одну, черта с два мне удалось бы расслабиться. Казалось, свяжись я с ней -- меня обязательно затянет куда-то гораздо глубже. Хочу я того или нет. Но как раз этого я и не хотел! Мне нужно было просто переспать с девчонкой и расслабиться. Вот поэтому у нас с ней ничего не было. Хоть она и нравилась мне ужасно...

С полминуты мы молча жевали стэйки.

-- Когда она на пробу не явилась, я к ней в клуб позвонил, -- продолжал Готанда после паузы, будто вспомнив что-то еще. -- Спрашиваю, где Кики. А нет ее, говорят. Исчезла. Не знаем, куда. Нету -- и все! Может, конечно, она сама велела так отвечать, если я позвоню. Черт ее знает... Как тут проверишь? Ясно одно: из моей жизни она испарилась.

Подошел официант, забрал пустые тарелки и спросил, не угодно ли кофе.

-- Да я бы, пожалуй, еще виски выпил, -- сказал Готанда.

-- Присоединяюсь, -- кивнул я.

И нам принесли по четвертому виски с водой.

-- Угадай, чем я сегодня весь день занимался? -- спросил Готанда.

Я пожал плечами.

-- Сегодня я весь день ассистировал зубному врачу. Чтобы в роль войти. Я сейчас в теледраме зубного врача играю, каждую неделю новая серия. Я, значит, стоматолог, а Рёко Накано (28) -- окулистка. У обоих клиники в одном районе, знаем друг друга с детства, да всё как-то не встретимся по-настоящему... Ну, и так далее. Банально, конечно -- ну да все эти теледрамы банальны, куда денешься. Смотрел, небось?

-- Не-а, -- сказал я. -- Я вообще телевизор не смотрю. Только новости. Да и те -- пару раз в неделю, не чаще.

-- И правильно делаешь, -- кивнул Готанда. -- Оно и к лучшему: совершенно поганая драма. Я тоже ни за что бы не стал смотреть, кабы сам в ней не снимался. Но -- популярная. То есть, действительно до ужаса популярная. Как и любая банальность, одобряется и поддерживается большинством населения. В студию каждую неделю куча писем приходит. Пишут стоматологи со всей страны! То я инструменты не так держу, то лечу неправильно, то еще что-нибудь -- в общем, пилят за каждую мелочь. Дескать, ваш убогий сериал смотреть противно. Ну, так и не смотрели бы, кто же вас заставляет? Я правильно говорю?

-- Может, и правильно... -- сказал я.

-- И вообще: почему, интересно, как только нужно играть учителя или доктора, все прибегают ко мне? Ты знаешь, скольких я врачей сыграл? Не перечесть! Из всех врачей я не сыграл разве только проктолога. И то потому, что его работу по телевизору показывать неприлично... Даже ветеринара играл. И гинеколога... А уж учителей сыграл -- всех предметов, каким только в школе учат. Не поверишь -- даже репетитора на дому изображать довелось. Почему так всегда получается?

-- Наверно, ты так устроен, что все хотят тебе верить?

Готанда кивнул.

-- Наверно. Да я и сам это знаю... Когда-то давно получил занятную роль: торговец подержанными автомобилями. Ну, знаешь, один из этих покореженных жизнью типов. Смачный такой: со вставным глазом, болтливый -- из любого дерьма конфетку сделает и продаст в пять минут. Мне ужасно нравилось его играть. И, думаю, у меня хорошо получалось. Только все без толку. В студию посыпались письма. Много писем. Дескать, какая страшная несправедливость, что такому актеру дали подобную роль, как его жалко и все такое. Мол, если его и дальше будут заставлять это играть, мы откажемся покупать продукцию спонсоров вашей передачи... Кто тогда был спонсором, я уж не помню -- то ли «Лайонз» с их зубной пастой, то ли «Санстар»... Забыл. Но так или иначе, прямо посреди сериала моего торгаша из сценария вырезали. Вжик -- и нету! Даром что одна из ведущих ролей. А ведь какой интересный характер был -- эх!.. И с тех пор потянулось всю дорогу: врачи, учителя, репетиторы...

-- М-да. Сложная у тебя жизнь.

-- А может, наоборот -- слишком простая? -- рассмеялся Готанда. -- В общем, я сегодня весь день ассистировал зубному врачу, постигая премудрости стоматологии. Уже несколько раз туда ходил. И должен тебе сказать -- у меня неплохо получается. Честное слово! Даже главврач похваливает. Простенькую медпомощь уже оказываю самостоятельно. Пациенты меня не узнают -- я же в маске, все как положено. Но стоит мне с ними заговорить -- сразу расслабляются безо всяких успокоительных...

-- То есть, хотят тебе верить? -- уточнил я.

-- Ну да... -- кивнул он. -- Похоже на то. Да я и сам, когда с ними вожусь, успокаиваюсь необычайно. Я вообще часто думаю: наверно, по складу характера мне следовало стать учителем или врачом. Выбери я в свое время какую-то из этих профессий -- может, и жил бы сегодня счастливо. И ведь запросто смог бы! Если б лучше понял тогда, чего на самом деле хочу...

-- Значит, сейчас ты -- несчастлив?

-- Сложный вопрос... -- задумался Готанда, трогая пальцем лоб. -- Все дело в том, верю я сам себе или нет. С одной стороны, всё -- как ты говоришь. Мои зрители мне верят. Но видят-то они не меня, а мой образ! Сценический имидж, призрак и ничего больше. Нажми кнопку, выключи телевизор -- призрак тут же исчезнет. Щелк! -- и от меня ни черта не осталось. Так?

-- Так, -- согласился я.

-- А вот будь я настоящим врачом или учителем -- никакой бы кнопки не существовало. Тогда бы я всю дорогу был просто самим собой...

-- Но ведь тот, кого ты играешь, тоже живет в тебе постоянно... -- сказал я.

-- Господи, как я иногда устаю! -- тихо сказал Готанда. -- От этого раздвоения вечного. Жутко устаю. До головной боли. Перестаю понимать, кто я на самом деле. Где еще я настоящий -- а где мой персонаж. Ощущение себя утрачивается напрочь. Как будто исчезает граница между собой и собственной тенью...

-- Ну, в каком-то смысле все люди этим страдают, -- сказал я. -- Не ты один такой.

-- О, нет, конечно! Моменты, когда теряешь себя, случаются с кем угодно, -- согласился Готанда. -- Я просто хочу сказать, что в моем случае предрасположенность к этому слишком сильна -- и слишком фатальна, что ли... С детства, заметь! С самого детства -- и до сих пор. Я ведь тебе в школе ужасно завидовал...

-- Мне?! -- Я подумал, что ослышался. -- Ерунда какая-то... В чем можно было мне завидовать? Даже не представляю.

-- Как бы это сказать... Ты всегда в одиночку занимался тем, что тебе нравится. Никогда не заботился о том, как тебя окружающие оценят -- просто делал, что хотел, как сам считал нужным. Таким ты мне казался, по крайней мере. Парнем, который сохраняет свое «я» при любых обстоятельствах... -- Готанда приподнял бокал и посмотрел сквозь него куда-то вдаль. -- А я... Я всегда был «надеждой коллектива». С младых ногтей и до сих пор. Отличная успеваемость. Популярность. Опрятная внешность. Доверие учителей и родителей. Вечный лидер класса. Звезда школьного бейсбола. Как битой ни махну -- мяч непременно через все поле перелетает. Сам не знаю, почему. Но всегда сильный удар получался. Ты просто не представляешь, какое это странное ощущение...

-- Не представляю, -- подтвердил я.

-- И поэтому, когда бы ни случились какие-нибудь соревнования -- обязательно звали меня. Как тут откажешься? Конкурс докладов по какой-нибудь теме -- тоже посылали меня. Сами учителя говорили: иди, мол, готовься, будешь весь класс представлять. Что мне оставалось? Шел и побеждал... Выборы старосты -- все заранее знают, что выберут меня. На экзаменах никто и не сомневается, что я все отвечу правильно. Попадается на уроке задачка посложнее -- все смотрят, как решено у меня. За всю школьную жизнь не опоздал на урок ни разу... И, в общем, постоянно давило чувство, будто я -- это вовсе не я. А какой-то совсем другой человек, которому это и подходит. И в старших классах все было так же. Просто один к одному... Старшие-то классы мы с тобой уже в разных школах оттрубили. Ты остался в государственной, а я в частный колледж экзамены сдал. Там я заделался крутым футболистом. Тот колледж, даром что с научным уклоном, футбольную команду собрал -- будь здоров! Когда я поступал, они уже готовились к чемпионату страны среди юниоров... В общем, и на новом месте старая история повторилась. Примерный ученик, отличный спортсмен, прирожденный лидер... Девчонки из соседней гимназии только на меня и глазели. Я даже завел себе одну. Красивая была... Каждую нашу игру смотреть приходила. Так и познакомились. Правда, мы с ней не трахались. Обжимались только. Помню, придем к ней домой -- и давай, пока родителей нет, руками. Торопливо так. Но все равно было здорово. Свидания ей в библиотеке назначал... Девчонка была -- как с картинки! Или из передачки «Эн-Эйч-Кей» (29) про счастливые школьные годы...

Готанда отхлебнул еще виски и покачал головой.

-- В университете, правда, кое-что изменилось. Война во Вьетнаме, молодежные бунты по всей стране, Единый Студенческий Фронт -- ну, сам знаешь... Я, конечно же, опять выбился в лидеры. Там, где хоть что-нибудь движется, меня обязательно вперед выдвигают. По-другому просто быть не могло. Баррикады строил, в коммуне жил -- свободная любовь, марихуана, «Дип Пёрпл» с утра до вечера... Словом, делал то же, что и все вокруг. Потом пригнали спецвойска, всех отловили, подержали в камере немножко... После этого заняться стало нечем. И вот как-то раз девчонка, с которой я тогда жил, затащила меня в молодежный театр -- что, говорит, слабо попробовать? Я сперва думал: попробую шутки ради -- но постепенно во вкус вошел. Не успел и втянуться, как мне, новичку, роль хорошую дали. Да я и сам уже чувствовал, что способности есть. Изображать других людей, чужие жизни играть... Природная склонность какая-то. Года два в театре провел -- и в той, подпольной среде даже стал знаменитостью... Жизнь у меня тогда была -- полный бардак. Пьянки, бабы какие-то бесконечные... Ну, да в те времена все так жили. И вот как-то приходят ко мне с киностудии и предлагают: мол, не хочешь ли сняться в кино. Интересно стало, решил попробовать. Тем более, что и роль была неплохая. Сыграл им, помню, такого чуткого и ранимого парнишку-старшеклассника. А они мне -- раз! -- и следующую роль предлагают. И тут же телевидение сниматься зовет. И пошло-поехало, как по рельсам. Свободного времени оставалось все меньше, и с театром пришлось расстаться. Со сцены уходил -- чуть не плакал. Но другого выхода не было. Не киснуть же всю жизнь в подполье! Так хотелось выскочить в Большой Мир... И вот пожалуйста -- выскочил. Крупный специалист по ролям врачей и школьных учителей. В двух рекламных роликах снялся. Таблетки от живота и растворимый кофе. Вот тебе и весь «большой мир»...

Готанда глубоко вздохнул. Со всем своим профессиональным шармом. Но все-таки вздох оставался вздохом -- очень грустным и искренним.

-- Жизнь как на картинке, тебе не кажется? -- спросил он.

-- Ну, нарисовать такую картинку тоже не каждому удается... -- заметил я.

-- В общем, да... -- вяло согласился он. -- Мне, конечно, везло все время, тут я спорить не стану. Но если подумать -- я же ничего не выбирал себе сам! Иногда просыпаюсь ночью, и так страшно делается -- сил нет... Лежу в холодном поту и думаю. Где она, моя жизнь? Куда запропастилась? Куда подевался тот настоящий «я», каким я когда-то был? Всю дорогу -- сплошные чужие роли: мне их навязывают постоянно, а я все играю да играю. И при этом ни разу -- ни разу! -- ничегошеньки не выбирал себе сам...

Я не знал, что на это сказать. Что тут ни скажи -- похоже, все будет мимо.

-- Я, наверно, слишком много о себе болтаю, да? -- спросил Готанда.

-- Вовсе нет, -- покачал я головой. -- Хочешь выговориться -- валяй, выговаривайся. Я никому не скажу, не бойся.

-- Вот как раз этого я не боюсь, -- произнес Готанда, глядя мне прямо в глаза. -- И никогда с тобой не боялся. Тебе я доверяю. Сам не знаю, почему. Такие вещи не говорят кому попало. То есть, я об этом не говорил почти никому. Только жене и сказал. Все как есть, от чистого сердца. Мы с ней вообще очень искренне все друг другу рассказывали. И отлично ладили. Понимали друг друга с полуслова, и любили по-настоящему... Покуда ее чертова семейка все вверх дном не перевернула. Оставь они нас в покое -- мы бы с ней и сейчас замечательно жили. Только она постоянно колебалась в душе... Все-таки ее в очень жесткой среде воспитали. Против семейства и пикнуть не смела. Ужасно от них зависела. Ну, я и... Впрочем, ладно, что-то я заболтался. Это уже совсем другая история. Я только хотел сказать, что с тобой я могу говорить откровенно и ничего не боюсь. Просто, может, тебе все это выслушивать -- в тягость?

-- Нет, не в тягость, -- покачал я головой.

Затем Готанда ударился в воспоминания о нашей лабораторной эпопее. Сказал, что во время опытов всегда ужасно напрягался, боясь сделать что-то неправильно. Потому что потом должен был показать, как это делается, девчонкам, у которых не получалось. И что всегда завидовал мне, потому что я все выполнял спокойно, да не по инструкции, а как сам считал нужным.

Я хоть убей не помнил, чем именно мы тогда занимались, и совершенно не представлял, чему он там мог позавидовать. Все, что я помнил -- это как безупречно двигались его руки. Как мастерски эти руки зажигали газовую горелку, как настраивали микроскоп. И как девчонки в классе следили за каждым его движением -- так, будто на их глазах совершалось чудо. Я же если и оставался спокойным, то лишь по одной-единственной причине: все самое сложное всегда выполнял он сам.

Ничего этого я ему не сказал. Я просто молчал и слушал.

Через некоторое время к нашему столику подошел одетый с иголочки мужчина лет сорока, с чувством хлопнул Готанду по плечу и раскатисто произнес:

-- Здорово, старик! Тыщу лет не виделись, а?

На его запястье поблескивал «ролекс» -- столь неприкрыто-пижонского вида, что от неловкости хотелось отвернуться. За какую-то четверть секунды мужчина оглядел меня -- и забыл о моем существовании, как только отвел глаза. Таким взглядом окидывают коврик при входе в дом. И даже мой галстук от Армани не помешал ему за эту четверть секунды вычислить: я -- не звезда. Они с Готандой обменялись стандартными приветствиями: «Ну, как ты? -- Да все дела, дела... -- Как-нибудь еще выберемся в гольф поиграть!» -- и так далее в том же духе. Затем Ролекс снова с силой хлопнул Готанду по плечу, бросил ему: «Ладно, до встречи!» -- и убрался восвояси.

После его ухода Готанда еще с минуту просидел, насупившись, затем поднял руку, подозвал двумя пальцами официанта и попросил счет. Когда счет принесли, он достал авторучку и подмахнул его, даже не глядя на сумму.

-- Ты не стесняйся. Мне расходовать надо побольше, -- сказал он мне. -- Это ведь даже не деньги. Это представительские расходы.

-- Ну что ж. Спасибо за угощение, -- поблагодарил я.

-- Да не угощение это, -- сказал он бесцветным голосом. -- Траты для списания.









19.






Мы с Готандой сели в его «мерседес», переехали на задворки Адзабу (30) и зашли там в бар еще чего-нибудь выпить. Сели за стойку подальше от входа -- и за какой-то час уговорили по нескольку коктейлей каждый. Что-что, а пить Готанда умел: сколько б ни выпил -- совершенно не выглядел пьяным. Ни в речи, ни в выражении лица ничего не менялось. Истребляя коктейль за коктейлем, он рассказывал мне всякие истории. О пошлости нашего телевидения. О безмозглости режиссеров. О дурновкусии телезвезд, от чьих разговоров так и тянет блевать. О продажности комментаторов утренних новостей. Рассказывал он интересно. Яркие образы, сочный язык, саркастический взгляд на мир.

Затем он попросил, чтобы я рассказал о себе. Как жил до сих пор, чего достиг и так далее. Я ужал свою жизнь, как мог, до размеров коротенькой истории и выложил перед ним. После вуза открыл с приятелем небольшую контору -- сочинял объявления и правил рекламные тексты. Женился, развелся. На работе все шло неплохо, да случились кое-какие неприятности, фирму пришлось оставить. Сейчас перебиваюсь свободной журналистикой, пишу статьи по заказу. Не ахти какие деньги, конечно, но и тратить особо времени нет... В таком сокращенном виде моя жизнь показалось мне самому до ужаса серой и непримечательной. Словно вовсе и не моя жизнь.

Бар постепенно заполнялся людьми, разговаривать стало труднее. Несколько посетителей уже откровенно пялились на Готанду.

-- Пойдем ко мне, -- сказал Готанда, вставая. -- Это в двух шагах. У меня спокойно. И выпить есть.

Жил он и правда в какой-то паре кварталов от бара. Отпустив «мерседес», мы прогулялись до его дома пешком. Здание в несколько этажей выглядело очень роскошно. В подъезде было сразу два лифта, и один из них, для жильцов, открывался ключом.

-- Эту квартиру для меня студия откупила, когда я после развода на улице остался, -- пояснил Готанда. -- Не пристало, понимаешь, идолу кино и телевидения ютиться в какой-нибудь конуре лишь потому, что его жена из дому выкинула и оставила без штанов. Эдак весь наработанный имидж можно испортить! А теперь получается, что я у них жилье снимаю -- ну и, натурально, за квартиру плачу. Из тех же расходов, которые списывать надо. Как раз то, что нужно. Всем удобно, все счастливы.

Квартира Готанды располагалась на верхнем этаже, под самой крышей. Просторная гостиная, две спальни, кухня. Широченный балкон, над которым нависала непривычно огромная Токийская телебашня. Мебель в гостиной подбирали со знанием дела. С первого же взгляда было ясно: денег сюда ухлопали -- будь здоров. Паркетный пол, персидские ковры -- где большие, где маленькие. Не слишком жесткий, не слишком мягкий диван. Кадки с какими-то фикусами, расставленные в тщательно продуманном беспорядке. Висячая люстра и настольная лампа в стиле «итальянский модерн». Никаких дополнительных украшений, кроме, пожалуй, огромного блюда на тумбочке -- явный антиквариат. Повсюду царил идеальный порядок. Как пить дать, специальная горничная каждый день приходит и убирает квартиру. На журнальном столике -- пара-тройка светских таблоидов (на обложках -- девицы в бикини) и глянцевый ежемесячник «Архитектурный дизайн».

-- М-да, квартирка что надо, -- одобрил я.

-- Хоть в кино снимай, да? -- усмехнулся Готанда.

-- Пожалуй... -- согласился я, оглядевшись еще раз.

-- А от этих интерьер-дизайнеров ничего другого и не дождешься! Кому ни закажи -- у всех получается не жилье, а декорации для киносъемок. Я тут даже по стенам кулаком стучу иногда. Так и тянет лишний раз убедиться, что все это не папье-маше. Запаха жизни нет, ты заметил? На пленку снимать хорошо, а попробуй пожить...

-- Ну вот, сам и привноси сюда запах жизни, -- посоветовал я.

-- Вся штука в том, что жизни-то особой нет... -- произнес Готанда без всякого выражения.

Он подошел к проигрывателю -- пижонской вертушке «Бэнг-энд-Олуфсен», поставил пластинку и опустил иглу. Колонки у него были совершенно ностальгические - «JBL», модель P-88. Отличные спикеры с качественным звуком, изготовленные в эпоху, когда фирма «JBL» еще не успела заполонить весь мир своими психотронными студио-мониторами. Заиграл старенький альбом Боба Купера.

-- Что будешь пить? -- спросил Готанда.

-- Что ты -- то и я, -- пожал я плечами.

Он сходил на кухню и вскоре вернулся с подносом: бутылка водки, несколько банок тоника, ведерко со льдом и три разрезанных пополам лимона. И мы стали пить водку-тоник с лимоном под холодный, бесстрастный джаз Западного Побережья.

Что и говорить -- жизнью в квартире Готанды и правда не пахло. То есть, ничего неприятного -- просто не было запаха жизни, и все. Но лично меня отсутствие этого запаха нисколько не напрягало. Тут ведь смотря как внутри настроиться. Я, например, ощущал себя здесь очень хорошо и спокойно. Сижу себе на уютном диване и водку с тоником пью...

-- Сколько у меня возможностей было! -- изливал мне душу Готанда. -- Если б захотел -- запросто стал бы врачом. Или преподавателем вуза. В фирму крутую мог бы устроиться, не напрягаясь... А вот что получилось. Такая вот жизнь... Странно, да? Любую карту из колоды мог выбирать. Причем, отлично знал: какую ни вытяну -- все будет удачно. Очень верил в себя... Но именно поэтому так ни черта и не выбрал! Понимаешь, о чем я?

-- Н-не совсем... Я и карт-то в руках не держал никогда, -- признался я.

Готанда посмотрел на меня, странно прищурившись, -- но уже через пару секунд рассмеялся. Наверное, подумал, что я шучу.

Он налил мне и себе еще водки, выдавил по половинке лимона в каждый бокал и выбросил кожуру.

-- Вот и с женитьбой все как-то само получилось, -- продолжал он. -- Познакомились мы на работе -- в одном фильме играли. Вместе за город на съемки ездили, там же гуляли на пикниках, по хайвэю на машинах гоняли. Когда съемки закончились, встречались еще несколько раз... И постепенно все вокруг стали считать, что мы «идеальная пара», что свадьба не за горами -- будто иначе и быть не может. Так мы, в конце концов, и поженились -- словно в угоду публике. Тебе, наверно, сложно такое представить, но... этот мир до ужаса тесен! Любой бред толпы, любые домыслы о тебе могут так разрастись и окрепнуть, что однажды -- раз! -- и все это становится твоей реальностью... Только я ведь и правда ее любил! Она -- самое настоящее из всего, что мне судьба когда-либо дарила. Ужасно хотел сделать ее своей... Не вышло. И так у меня всегда. Как ни пробую выбирать себе сам -- всё от меня убегает. Женщины, роли... Предлагают что-нибудь сверху или со стороны -- все делаю в лучшем виде, и все довольны. А стоит самому захотеть -- утекает, как между пальцев песок...

Даже не представляя, что тут можно сказать, я молчал.

-- Конечно, в депрессию я не впадаю, -- добавил он после паузы. -- Просто люблю ее до сих пор. Так и мечтаю, уже задним числом... Бросили бы я свою кинокарьеру, она свою -- зажили бы вдвоем спокойно и счастливо. Без модных апартаментов. Без «мазерати». Ничего не надо! Мне бы только работу, самую обычную, и дом, в котором тепло. Детей завести... После работы собираться, как водится, с сослуживцами в кабачке -- сакэ потянуть да на жизнь поворчать. А потом домой идти -- и знать, что она меня ждет... Купить в рассрочку какой-нибудь «сивик» или «субару» и выплачивать с каждой получки лет пять. В общем, жить, как все нормальные люди... Не поверишь -- именно этого я и хотел все время. Лишь бы она была рядом... Бесполезно. Ей-то хотелось совсем другого! Эта семейка ставила на нее, как на скаковую лошадь, все свои личные планы с ней связывала. Мамаша всю жизнь была у нее имиджмейкером. Скряга-папаша гонорары отгребал. Старший брат работал ее же менеджером. Младший братец -- трудный подросток, в историю какую-то вляпался, от суда отмазаться деньги нужны позарез. Младшая сестра подалась в певицы, без раскрутки никак... В общем, обложили со всех сторон -- не вырваться. И плюс ко всему -- с малых лет забивали ей мозги всякими «семейными ценностями». Дескать, предки в ее жизни -- это всё... Так и выросла, глядя им в рот. И до сих пор в том придуманном мире живет. Замурованная в образ, который для нее сочинили. Там, внутри у нее -- совсем не так, как у нас с тобой. Никакой объективной оценки реальности! Но все-таки, несмотря ни на что -- очень чистая душа. И нежность там есть, и обаяние. Уж я-то знаю... А, ладно, что теперь говорить. Все равно уже не получится ни черта... Представляешь, я с ней даже трахнулся неделю назад!

-- С бывшей женой?

-- Ну да. Считаешь, изврат?

-- Да нет... По-моему, никакого изврата.

-- Сама пришла, главное. Прямо в эту квартиру. Зачем приходила -- я так и не понял. Сперва позвонила -- можно ли в гости прийти. Конечно, говорю, приходи. И вышло у нас с ней, как когда-то давным-давно: пили, болтали о чем-то весь вечер, и сами не заметили, как в постели оказались... Так все здорово было! Сказала, что любит меня до сих пор. Ну, я возьми да и предложи ей тогда: что, говорю, попробуем заново -- может, все еще получится? А она слушает молча и улыбается... Я тогда ей про семью рассказал. Про самую обычную семью -- ну, вот, как тебе только что... А она все слушала да улыбалась... Хотя чего там -- ни черта она не слушала! То есть, вообще. Ни словечка. Нет у нее такой способности -- слушать. Говори, не говори -- все как в вату. Просто ей в тот день одиноко стало. Захотелось, чтобы кто-нибудь приласкал. И показалось, будто я и есть этот «кто-нибудь». Может, нехорошо это говорить -- но, по-моему, все именно так и было... Разные мы с ней все-таки. Для нее одиночество -- это такое неприятное чувство, которое нужно с кем-нибудь поскорее развеять. Нашла с кем, развеяла -- и нет одиночества. И все хорошо. Больше никаких проблем... А я так не могу.

Доиграла пластинка и стало тихо. Он снял с диска иглу и, держа звукосниматель на весу, о чем-то задумался.

-- Слушай, -- сказал он наконец. -- А может, девочек позовем?

-- Да мне все равно... Как хочешь, -- ответил я.

-- Ты, вообще, когда-нибудь трахал женщин за деньги? -- спросил он.

-- Ни разу.

-- Почему?

-- Да как-то... в голову не приходило, -- признался я.

Готанда насупился и какое-то время молчал, обдумывая мои слова.

-- В любом случае, оставайся-ка ты сегодня со мной, -- предложил он. -- Вызовем девчонку, которая с Кики тогда приходила. Может, она тебе что-то расскажет.

-- Ну, давай, -- пожал я плечами. -- Только... ты же не хочешь сказать, что и это списывается на расходы?

Рассмеявшись, он подбросил в бокалы льда.

-- Ты не поверишь, -- сказал он. -- Но списывается даже это. Там же целая система! По всем документам официальная деятельность клуба -- «предоставление банкетных услуг». Когда деньги заплатишь, расписку тебе выдадут -- красивую, глянцевую, любо-дорого посмотреть. А захочешь проверить, что там за «банкеты» -- проклянешь все на свете, пытаясь хоть что-нибудь раскопать. И траты на шлюх становятся нормальными представительскими расходами. Вот такое оно веселое, наше общество...

-- ...Развитого капитализма, -- закончил я про себя.







* * *






Пока мы ждали девчонок, я вспомнил о Кики. И спросил у Готанды, видел ли он когда-нибудь ее уши.

-- Уши? -- Он удивленно посмотрел на меня. -- Н-нет... То есть, может, и видел, не помню. А что у нее с ушами?

-- Так... Ничего, -- сказал я.







* * *






Две подруги прибыли заполночь. Одна из них -- та, о которой так восторженно отзывался Готанда, -- и оказалась бывшей напарницей Кики. Что говорить: эта девочка и в самом деле была дьявольски, безупречно красива. С женщинами этой редкой породы достаточно лишь на миг пересечься взглядами, ни слова не говоря, -- и воспоминание об этом будет преследовать тебя целый месяц. «Королева-гордячка» -- образ, выворачивающий наизнанку мужские сны. При этом одета совсем неброско. Вещи простые и качественные. Длинный плащ нараспашку, кашемировый свитер. Самая обычная шерстяная юбка. Всех украшений -- скромные колечки в ушах. Ни дать ни взять -- недотрога-студенточка из элитного женского колледжа.

Вторая подруга явилась в платье экзотической расцветки и в очках на носу. До этого момента я и не подозревал, что бывают шлюхи-очкарики. Оказалось -- бывают, и еще какие! Хотя до «королевы-гордячки» ей было далековато, мне она показалась очень милой и привлекательной. Тонкие кисти, стройные ноги, великолепный загар. Только что с Гавайев -- купалась там целую неделю. Стрижка короткая, челка аккуратно подобрана невидимками. Серебряный браслет на запястье. Ловкие, пружинистые движения. Эластичная кожа туго обтягивает каждую округлость гибкого, как у поджарой пантеры, тела.

Глядя на этих девчонок, я вспомнил свой школьный класс. В любом классе любой школы, пускай и с небольшими различиями, обычно присутствуют все основные типы девчонок. По одной каждого типа. Так, в любом классе есть своя Королева-Гордячка -- и своя Поджарая Пантера. Это уж непременно... Ну и дела, подумал я. Прямо не секс за деньги, а вечер выпускников в родной школе. А точнее даже -- его финальная часть, когда все уже разбились на тепленькие компании и решили «погудеть» еще где-нибудь. Дурацкая, конечно, ассоциация -- но именно так мне казалось. Понятно теперь, отчего с ними так хорошо расслаблялся Готанда.

И та, и другая побывали у Готанды явно уже не раз -- обе поздоровались просто, без всякой зажатости. «Привет! -- Как жизнь? -- Скучал тут без нас?» -- и все в таком духе. Готанда представил меня -- школьный друг, занимается сочинительством.

-- Привет! -- улыбнулись мне обе. Улыбками из серии «не бойся, все свои». Такими особенными улыбками, которых почти не встретишь в реальном мире.

-- Привет, -- ответил я.

Потом мы валялись на диване и на полу, пили бренди с содовой под Джо Джексона, «Шик» и «Алан Парсонз Проджект» -- и болтали о чем попало. Атмосфера покоя и небывалой раскованности окутала комнату. Нам с Готандой было в кайф -- и девчонкам явно не хуже. Готанда, выбрав очкастую в качестве пациентки, изображал стоматолога. Получалось у него отменно. Куда больше похоже на стоматолога, чем у настоящего стоматолога. Одно слово -- талант.

Готанда сидел на полу с очкастой. С таинственным видом шептал ей что-то на ухо, а она то и дело хихикала. В это время «гордячка» тихонько прислонилась к моему плечу и сжала мне руку. Пахла она изумительно. Божественный аромат, от которого перехватывает дыхание. Ну точно, как с одноклассницей через десять лет после школы, подумал я снова. «Тогда, в школе, я тебе не решалась сказать... Но ты мне всегда ужасно нравился... Почему же ты никогда не приставал ко мне, дурачок?» Мечта любого пацана-старшеклассника. Идеальный образ... Я осторожно обнял ее. Она закрыла глаза и уткнулась носом мне в ухо. Потом самым кончиком языка лизнула меня в шею, очень плавно и нежно. Я вдруг заметил, что ни Готанды, ни его собеседницы в комнате уже нет. Надо полагать, уединились в спальне. «Может, притушим немного свет?» -- шепотом предложила она. Я нашарил на стене выключатель, погасил люстру, и мы остались в тусклом свете торшера. Вместо пластинки уже почему-то играла кассета. Боб Дилан. «It's All Over Now, Baby Blue».

-- Раздень меня, только медленно, -- прошептала она мне на ухо. Я повиновался -- и начал медленно-медленно снимать с нее свитер, потом юбку, потом блузку, потом чулки. Машинально попытался было сложить вещи поаккуратнее, но тут же сообразил, что нужды в этом нет, и оставил все как есть на полу. Теперь была ее очередь. Так же медленно она стянула с меня галстук от Армани, потом «ливайсы», потом рубашку. И затем в одних трусиках и узеньком лифчике встала передо мной во весь рост.

-- Ну, как? -- улыбнулась она.

-- Здорово! -- сказал я. Бесподобное тело. Фатальная, девственно-дикая, страшно возбуждающая красота.

-- Как «здорово»? -- не унималась она. -- Скажешь понятнее -- не пожалеешь. За мной дело не станет.

-- Сразу детство вспоминается. Школа... - сказал я искренне.

Несколько секунд она, озадаченно щурясь, разглядывала меня, словно какое-то чудо света, -- и, наконец, широко улыбнулась:

-- Слушай, а ты уникальный!

-- Что... Ужасно ответил?

-- Вовсе нет! -- рассмеялась она. Затем придвинулась ко мне близко-близко -- и сделала то, чего за все тридцать четыре года со мной никто никогда не делал. Нечто очень интимное -- и вселенски-громадное, до чего человеческому воображению просто не додуматься. Хотя кто-то все же додумался... Я расслабил все мышцы, закрыл глаза и поплыл по течению. Весь сексуальный опыт моей жизни не шел ни в какое сравнение с тем, что сейчас вытворяли со мной.

-- Ну как? Неплохо? -- шепнула она мне на ухо.

-- Н-неплохо... -- только и выдохнул я.

То была божественная музыка, которая успокаивает психику, освобождает тело и усыпляет всякое чувство Времени. Утонченнейшая интимность, полная гармония времени и пространства, универсальное общение -- пусть даже и в такой ограниченной форме... И все это -- за счет списания чьих-то расходов? «Очень неплохо», -- повторил я. Все еще пел Боб Дилан. Что там за песня-то? Ах, да -- «Hard Rain». Я тихонько обнял ее. Она полностью расслабилась -- и растворилась в моих руках... Странная штука -- спать с красивой женщиной под Боба Дилана за счет списания чьих-то расходов. В старые добрые шестидесятые такое никому и в голову бы не пришло.

«Да это же искусственный образ! -- мелькнуло вдруг в голове. -- Нажми на кнопку -- исчезнет в ту же секунду. Трехмерная эротическая картинка. Запах духов, нежная кожа под пальцами и страстные вздохи прилагаются дополнительно...»

Я прилежно выполнил все, что от меня требовалось, успешно кончил -- и мы отправились с нею под душ. Сполоснувшись, завернулись в банные полотенца, вернулись в комнату и стали пить бренди с содовой, слушая то «Дайр Стрэйтс», то еще что-нибудь.

Она спросила, что именно я сочиняю. Я в трех словах описал ей суть своей работы. М-да, интересного мало, сказала она. Смотря какая тема, сказал я. В общем, я разгребаю культурологические сугробы, сказал я. А я разгребаю физиологические сугробы, сказала она. И засмеялась. Эй, сказала она, давай еще разок поразгребаем вместе сугробы? И мы снова трахнулись, прямо на ковре. На этот раз -- очень просто и очень медленно. Но даже в простом и незатейливом сексе она отлично знала, как завести меня на полную катушку. «Откуда ей это известно?» -- поражался я всю дорогу.

Уже когда мы клевали носами, сидя бок о бок в огромной ванне, я спросил ее о Кики.

-- Кики... -- повторила она. -- Давно я о ней ничего не слышала. А вы что, знакомы?

Я молча кивнул.

Она набрала в рот воды, сжала губы и фыркнула -- смешно и как-то по-детски.

-- Пропала она куда-то. Как сквозь землю провалилась... Мы ведь с ней подружками были. Вместе за покупками ходили, по барам шатались и все такое. А потом она вдруг исчезла. Месяц назад или два... Обычная история, если честно. На работе вроде нашей заявлений об уходе не пишут. Кто решил уйти -- просто исчезает молча, и все. Мне-то, конечно, жаль, что я без подружки осталась. Уж очень хорошо мы с ней ладили. Но, по большому счету, ушла -- и слава богу. Все-таки у нас не в гёрлскауты вербуют...

Ее изящные пальчики пробрались ко мне в пах.

-- Ты с ней спал?

-- Мы вместе жили когда-то... Года четыре назад.

-- Четыре года? -- усмехнулась она. -- Так давно! Четыре года назад я еще пай-девочкой была и в школу ходила...

-- Так значит, встретиться с Кики никакой возможности нет? -- спросил я уже в упор.

-- Трудно сказать... Даже не представляю, куда она деться могла. Как сквозь землю провалилась. Как в бетонную стену замуровалась. Намертво. Никакой подсказки. Станешь искать -- наверняка только время потеряешь. Эй, а ты что... любишь ее до сих пор?

Я медленно вытянул ноги в горячей воде и задумался, уставившись в потолок. Люблю ли я Кики до сих пор?

-- Сам не пойму... Но так или эдак -- мне позарез нужно с ней повидаться. У меня такое чувство, что Кики сама страшно хочет меня увидеть. И поэтому снится мне постоянно...

-- Как странно, -- сказала она, глядя мне прямо в глаза. -- Вот и ко мне она иногда приходит во сне...

-- В каком сне? О чем?

Она ничего не ответила. Лишь чуть заметно улыбнулась собственным мыслям.

-- Хочу еще выпить! -- сказала она наконец.

Мы снова вернулись в комнату и стали дальше пить бренди под музыку -- прямо на полу. Она пристроилась у меня на груди, я обнял ее. Готанда со второй подругой, похоже, заснули -- из спальни никто не выходил.

-- Знаешь, -- сказала она. -- Можешь не верить, но мне с тобой очень здорово -- вот так, как сейчас. Честное слово. То, что я по работе должна какую-то роль играть -- это здесь ни при чем. Правда, не вру! Ты мне веришь?

-- Верю, -- ответил я. -- Мне тоже с тобой очень здорово. Очень спокойно на душе. Как с одноклассницей...

-- Нет, ты точно уникальный! -- рассмеялась она.

-- И все-таки насчет Кики, -- сказал я. -- Что, совсем-совсем ничего не знаешь? Адрес, фамилию -- ну, хоть что-нибудь?

Она задумчиво покачала головой.

-- А мы ни о чем с ней не разговаривали никогда. И имена у нас всех придуманные. Она -- Кики. Я -- Мэй. Там, в спальне -- Мами. У всех только прозвища -- три-четыре буквы и все. Про личную жизнь друг дружки вообще ничего не знаем. Пока сама не расскажешь -- никто не спросит. Такой этикет. Дружить-то мы дружим. После работы всегда отдыхаем вместе. Но... это не настоящая реальность. Ничего настоящего мы друг о дружке не знаем! Я -- Мэй, она -- Кики. Реальной жизни тут нет. Имиджи. Вроде и существуем в пространстве, но не заполняем его. Имя у каждой -- как бы название очередной фантазии. А фантазии друг друга мы стараемся уважать. Понимаешь?

-- Вполне, -- кивнул я.

-- Кое-кто из клиентов нас жалеет за это... Но они просто не понимают! Мы же не только ради денег этим занимаемся. О своих маленьких радостях тоже не забываем. В клубе членская система, клиент очень благородный. Все стараются нас как-нибудь ублажить. Так что нам в таком придуманном мире вовсе не скучно...

-- Значит, вам это нравится -- сугробы разгребать? -- хмыкнул я.

-- Еще как нравится! -- засмеялась она. И прижалась губами к моей груди. -- Даже в снежки поиграть иногда удается!

-- Мэй... -- повторил я. -- Когда-то я знал одну девчонку по имени Мэй. Рядом с нашей фирмой была зубная клиника, она там в регистратуре работала. Родилась на Хоккайдо в семье крестьянина. И все ее звали «Козочка Мэй». Очень смуглая и худая как щепка. Славная такая была...

-- Козочка Мэй... -- повторила она. -- А тебя как зовут?

-- Медвежонок Пух, -- сказал я.

-- Прямо как в сказке! -- засмеялась она. - «Козочка Мэй и медвежонок Пух»...

-- Точно, как в сказке... -- согласился я.

-- Поцелуй меня! -- попросила она. Я обнял ее, и мы поцеловались. Умопомрачительным поцелуем. Как я не целовался уже тысячу лет.

Нацеловавшись, мы стали пить не помню какой по счету бренди под пластинку «Полис». Вот, кстати, еще одно дурацкое название банды. Это ж как надо сбрендить, чтоб назвать рок-группу «Полиция»? Задумавшись об этом, я не сразу заметил, что Мэй так и заснула, обнимая меня. Сладко посапывая у меня на груди, она больше не походила на гордую королеву. Обычная девчонка с соседнего двора, ранимая и доверчивая. Вечеринка для одноклассников, черт бы меня побрал... Шел пятый час. Пластинка закончилась, наступила абсолютная тишина. Козочка Мэй и медвежонок Пух... Очередная фантазия. Волшебная сказка за счет списания чьих-то расходов. Рок-группа «Полиция»... Ну и денек получился! Я думал, что вышел на верную тропинку -- но опять заблудился. Ниточка, которая могла бы привести куда-то, оборвалась. Пообщался с Готандой. Проникся к нему чем-то вроде симпатии. Встретился с Козочкой Мэй. Переспал с ней. Получил удовольствие. Стал Винни-Пухом. Поразгребал физиологические сугробы. В общем, много чего пережил в этот день... Но так в итоге и не пришел ни к чему.

Я варил на кухне кофе, когда они проснулись и приплелись туда все втроем. Часы показывали шесть тридцать. Мэй была в банном халате. Мами с Готандой -- в его пестрой пижаме: ей достался верх, ему низ. На мне -- футболка и джинсы. Все уселись за стол и принялись за утренний кофе. Поджарились тосты, и мы стали их есть, передавая друг другу масло и джем. По радио передавали «Барокко для вас». Пастораль Генри Пёрселла. Настроение было -- как утром на пикнике.

-- Прямо как утром на пикнике, -- сказал я.

-- Ку-ку! -- сказала Мэй.







В полвосьмого Готанда вызвал по телефону такси, и мы проводили девчонок. Перед уходом Мэй поцеловала меня.

-- Если получится встретить Кики -- обязательно привет передай, -- сказала она. Я дал ей свою визитку и попросил позвонить, если вдруг что-нибудь узнает.

-- Да, конечно, -- кивнула она. Потом подмигнула и добавила: -- Как-нибудь еще поразгребаем с тобой сугробы, ага?

-- Какие сугробы? -- не понял Готанда.







Мы остались вдвоем и выпили еще по кофе. Кофе я сварил сам. Что-что, а кофе варить я умею. За окном неторопливо вставало солнце, и Токийская телебашня ослепительно сверкала в его лучах. При взгляде на этот пейзаж в памяти всплывала реклама «Нескафэ». Вроде у них там тоже была телебашня. «Токио начинается утренним Нескафэ»... Так, кажется. А может, и нет. Неважно. В общем, телебашня сияла на солнце, и мы пили кофе, глядя на нее. А в голову все лезла строчка из телерекламы.

Нормальные люди в этот час спешат на работу, в школу или еще куда-нибудь. Только не мы с Готандой. Мы с Готандой всю ночь развлекались с красивыми женщинами, профессионалками своего ремесла, -- а теперь пили кофе и никуда не спешили. И, скорее всего, через полчаса уснем как сурки. Нравится это нам или нет -- вопрос отдельный, но мы с Готандой напрочь выпадаем из стиля жизни «нормальных людей».

-- Какие планы на сегодня? -- спросил Готанда, оторвавшись наконец от окна.

-- Поеду домой отсыпаться, -- ответил я. -- Никаких особых планов нет.

-- Я тоже посплю до обеда, а потом у меня деловая встреча, -- сказал Готанда.

И мы еще немного помолчали, разглядывая Токийскую телебашню.

-- Ну что -- понравилось? -- спросил наконец Готанда.

-- Понравилось, -- ответил я.

-- Про Кики узнал что-нибудь?

Я покачал головой.

-- Только то, что она исчезла. Как ты и говорил. Никаких следов. Даже фамилии не известно.

-- Ну, я еще в конторе спрошу, -- пообещал он. -- Может, что и узнаю, если повезет...

Сказав так, он задумчиво сжал губы и почесал чайной ложечкой висок. «Полный шарман», как сказали бы девчонки.

-- Слушай, -- спросил он. -- Ну, а что ты собираешься делать, если все-таки найдешь Кики? Вернуть ее попытаешься? Или ты ради прошлого все затеял?

-- Сам не знаю, -- ответил я.

Я и правда не знал. Найду -- тогда и подумаю, что делать дальше. Без вариантов.

Мы допили кофе -- и Готанда доставил меня до дома на своей новенькой, без единого пятнышка коричневой «мазерати». Я сначала отнекивался, собираясь вызвать такси, но он настоял, заявив, что ехать все равно очень близко.

-- Как-нибудь еще позвоню тебе, ладно? -- сказал он мне на прощанье. -- Здорово мы с тобой поболтали. А то мне ведь и поговорить-то обычно не с кем... Так что, если не против, попробую тебя снова куда-нибудь выманить...

-- Да, конечно, -- сказал я. И поблагодарил его -- за стэйк, за выпивку и за девочек.

Он промолчал и лишь покачал головой. О чем промолчал -- было ясно без слов.









20.






Следующие несколько суток прошли без ярких событий. По три-четыре раза на дню мне звонили насчет работы, но я включил автоответчик и не подходил к телефону. Моя наработанная репутация умирала с большим трудом. Я готовил еду, ел, выходил из дома, слонялся по Сибуя -- и неизменно раз в день смотрел «Безответную любовь» в каком-нибудь кинотеатре. В разгар весенних каникул залы если и не ломились от зрителей, то народу хватало. Почти все -- старшеклассники. Из «приличных» взрослых людей, похоже, в кино ходил только я. Подростки же убивали здесь время с единственной целью -- «протащиться» от очередной кинозвезды или поп-идола в главной роли. На сюжетные перипетии, качество режиссуры и прочую дребедень им было глубоко наплевать. Стоило Звезде Их Мечты показаться в кадре, как они тут же принимались хором вопить свое «Вау! Вау!», пихая друг друга локтями. Звучало это как притон для бродячих собак. Когда же Звезду Их Мечты не показывали, они дружно чем-то шуршали, что-то откупоривали, беспрестанно что-нибудь грызли и пискляво тянули на все лады «Ч-чё за тоска!» или «Да паш-шел ты!». Иногда мне казалось: случись в таком кинотеатре пожар, да сгори он дотла со всеми своими зрителями -- мир бы явно вздохнул спокойнее.

Начиналась «Безответная любовь» -- и я пытливо разглядывал титры. Ошибки не было: всякий раз имя «Кики» упоминалось там мелким шрифтом.

Когда заканчивалась сцена с Кики, я выходил из кино и отправлялся бродить по городу. Маршрут у меня, как правило, получался один. От Харадзюку -- до бейсбольного поля, через кладбище -- на Омотэсандо, потом к небоскребу Дзинтан -- и снова на Сибуя. Лишь иногда, устав, я заходил по пути куда-нибудь выпить кофе. По Земле и впрямь растекалась весна. Весна с ее ностальгическим запахом. Земной шар с неумолимой регулярностью совершал вокруг Солнца очередной оборот. Чудеса Мироздания... Всякий раз, когда кончается зима и приходит весна, я думаю о чудесах Мироздания. Почему, например, каждая весна одинаково пахнет? Год за годом наступает очередная весна, а запах все тот же. Тонкий, едва уловимый -- но всегда тот же самый...

На каждой улице просто в глазах рябило от плакатов предвыборной кампании. Все плакаты были ужасными, один другого невзрачнее. По дорогам проносились туда-сюда автобусы с мегафонами -- очевидно, призывая за кого-то голосовать. Что конкретно они орали, разобрать было невозможно. Просто орали -- и всё. Я вышагивал по этим улицам и думал о Кики. И вдруг заметил: постепенно к ногам возвращается былая упругость. С каждым шагом походка становилась все легче, уверенней -- а тем временем и голова начала обретать какую-то странную, не свойственную ей прежде сообразительность. Очень медленно, совсем чуть-чуть, но я сдвинулся с мертвой точки. У меня появилась Цель -- и ноги, как в цепной передаче, получив нужный толчок, задвигались сами. Очень добрый знак... Танцуй! -- сказал я себе. В рассуждениях смысла нет. Что бы ни происходило вокруг -- отрывай от земли затекшие ноги, сохраняй свою Систему Движения. Да смотри хорошенько, смотри внимательнее -- куда при этом тебя понесет. И постарайся удержаться в этом мире. Чего бы ни стоило...

Так, совершенно непримечательно, протекли последние четыре или пять дней марта. На первый взгляд -- никакого прогресса. Я ходил за продуктами, готовил еду, съедал ее, шел в кино, смотрел «Безответную любовь» и совершал затяжную прогулку по заданному маршруту. Вернувшись домой, проверял автоответчик -- но все сообщения были сплошь о работе. Перед сном пил сакэ и читал какие-то книги. Так повторялось изо дня в день. Пока наконец не пришел апрель -- с его стихами Элиота и импровизом Каунта Бэйси. По ночам, потягивая в одиночку сакэ, я вспоминал Козочку Мэй и наш с нею секс. Разгребанье сугробов... До странности отдельное воспоминание. Никуда не ведет, ни с чем не связывает. Ни с Готандой, ни с Кики, ни с кем-то еще. Хотя помнил я все очень живо, в мельчайших деталях, все ощущалось гораздо свежее, реальнее, чем на самом деле -- и в итоге ни к чему не вело. Но я понимал: случилось именно то, что мне было нужно. Соприкосновение душ в очень ограниченной форме. Взаимное уважение образов и фантазий партнера. Улыбка из серии «не бойся, все свои». Утро на пикнике. Ку-ку...

Интересно, пытался представить я, каким сексом занималась с Готандой Кики? Неужели так же сногсшибательно, как и Мэй, обеспечивала ему «интим по полной программе»? Все девицы в клубе владеют этим ноу-хау -- или же это особенность лично Мэй? Черт его знает. Не у Готанды же спрашивать, в самом деле... В сексе со мною Кики была пассивной. На мои ласки всегда отвечала теплом -- но сама никакой инициативы не проявляла. В моих же руках она полностью расслаблялась, словно растворяясь в удовольствии. Так, что с ней я всегда получал, что хотел. Потому что это было очень здорово -- любить ее расслабленную. Ощущать ее мягкое тело, спокойное дыхание, влажное тепло у нее внутри. Уже этого мне хватало. И поэтому я даже представить не мог, чтобы с кем-то еще -- например, с Готандой -- она занималась профессиональным сексом на всю катушку. Или, может, мне просто не хватало воображения?

Как разделяют шлюхи секс по работе -- и секс для себя? Для меня это неразрешимая загадка. Как я и говорил Готанде, до этого ни разу со шлюхой я не спал. С Кики -- спал. Кики была шлюхой. Но я, разумеется, спал с Кики-личностью, а не с Кики-шлюхой. И наоборот, с Мэй-шлюхой переспал, а с Мэй-личностью нет. Так что пытаться как-нибудь сопоставить первый случай со вторым -- занятие весьма бестолковое. Чем больше я думал об этом, тем больше запутывался. Вообще, в какой степени секс -- штука психологическая, а в какой -- просто техника? До каких пор -- настоящее чувство, а с каких пор -- игра? И, опять же, хорошая актерская игра -- вопрос чувств или мастерства? Действительно ли Кики нравилось спать со мной? А в том фильме -- неужели она просто играла роль? Или и правда впадала в транс, когда пальцы Готанды ласкали ей спину?

Полная каша из образов и реальности.

Например, Готанда. В роли врача он -- не более чем экранный имидж. Однако на врача он похож куда больше, чем настоящий врач. Ему хочется верить.

На что же похож мой имидж? Или даже не так... Есть ли он у меня вообще?

«Танцуй, -- сказал Человек-Овца. -- И при этом -- как можно лучше. Чтобы всем было интересно смотреть...»

Что же получается -- мне тоже нужно создать себе имидж? И делать так, чтобы всем было интересно смотреть?.. Выходит, что так. Какому идиоту на этой Земле интересно разглядывать мое настоящее «я»?





Когда глаза начинали совсем слипаться, я споласкивал на кухне чашечку из-под сакэ, чистил зубы и ложился спать. Я закрывал глаза -- и наступал еще один день. Очень быстро одни сутки сменялись другими. Так незаметно пришел апрель. Самое начало апреля. Тонкое, капризное, изящное и хрупкое, как тексты Трумэна Капоте.

Очередным воскресным утром я отправился в универмаг «Кинокуния» и в который раз закупил там тренированных овощей. А также дюжину банок пива и три бутылки вина на распродаже со скидкой. Вернувшись домой, прослушал сообщения на автоответчике. Звонила Юки. Голосом, в котором не слышалось ни малейшего интереса к происходящему, она сказала, что позвонит еще раз в двенадцать, и чтобы я был дома. Сказала -- и брякнула трубкой. Бряканье трубкой, похоже, было ее обычным жестом. Часы показывали 11:20. Я заварил кофе покрепче, уселся в комнате на полу и, потягивая горячую жидкость, стал читать свежий «Полицейский участок-87» Эда Макбейна. Вот уже лет десять я собираюсь навеки покончить с чтением подобного мусора, но только выходит очередное продолжение -- тут же его покупаю. Для хронических болезней десять лет -- слишком долгий срок, чтобы надеяться на исцеление. В пять минут первого зазвонил телефон.

-- Жив-здоров? -- осведомилась Юки.

-- Здоровее некуда, -- бодро ответил я.

-- Что делаешь? -- спросила она.

-- Да вот, думаю приготовить обед. Сейчас возьму дрессированных овощей из пижонского универмага, копченой горбуши и лука, охлажденного в воде со льдом -- да порежу все помельче ножом, острым как бритва, а потом сооружу из этого сэндвич и приправлю горчицей с хреном. Французское масло из «Кинокуния» неплохо подходит для сэндвичей с копченой горбушей. Если постараться -- выйдет не хуже, чем в «Деликатессен сэндвич стэнд» в центре Кобэ. Иногда не получается. Но это не страшно. Была бы цель поставлена -- а цепочка проб и ошибок сама приведет к желаемому результату...

-- Глупость какая, -- сказали мне в трубке.

-- Зато какая вкуснятина! -- воскликнул я. -- Мне не веришь -- спроси у пчел. Или у клевера. Правда, ужасно вкусно.

-- Что ты болтаешь?.. Какие пчелы? Какой клевер?

-- Я к примеру сказал, -- пояснил я.

-- Кошмар какой-то, -- сокрушенно вздохнула Юки. -- Тебе, знаешь ли, неплохо бы подрасти. Даже мне иногда кажется, что ты мелешь чепуху.

-- Ты считаешь, мне нужна социальная адаптация?

-- Хочу на машине кататься, -- заявила она, пропустив мой вопрос мимо ушей. -- Ты сегодня вечером занят?

-- Да вроде свободен, -- сказал я, немного подумав.

-- В пять часов приезжай забрать меня на Акасака. Не забыл еще, где это?

-- Не забыл, -- сказал я. -- А ты что, так с тех пор и живешь там одна?

-- Ага. В Хаконэ все равно делать нечего. Здоровенный домище на горе. В одиночку с ума сойти можно... Здесь куда интересней.

-- А что мать? Все никак не приедет?

-- Откуда я знаю? Она ж не звонит и не пишет. Так и сидит, небось, в своем Катманду. Я же тебе говорила -- больше я на нее в жизни рассчитывать не собираюсь. И когда вернется -- не знаю и знать не хочу.

-- А с деньгами у тебя как?

-- С деньгами в порядке. По карточке снимаю сколько надо. У мамы из сумочки успела одну стянуть. Для такого человека, как мама, карточкой больше, карточкой меньше -- разницы никакой, ничего не заметит. А я, если сама о себе не позабочусь -- просто ноги протяну. С таким безалаберным человеком, как она, только так и можно... Ты согласен?

Я промычал в ответ нечто уклончиво-невразумительное.

-- Питаешься хоть нормально?

-- Ну конечно, питаюсь! Чего ты спрашиваешь? Не питалась бы -- уже померла бы давным-давно!

-- Я тебя спрашиваю, ты нормально питаешься или нет?

Она кашлянула в трубку.

-- Ну... В «Кентукки фрайд чикен» хожу, в «Макдональдс», в «Дэйли Квин»… Завтраки в коробочках всякие...

Пищевой мусор, понял я.

-- В общем, в пять я тебя забираю, -- сказал я. -- Поедем съедим что-нибудь настоящее. Просто ужас, чем ты желудок себе набиваешь! Молодой растущий женский организм требует куда более здоровой пищи. Если долго жить в таком режиме -- начнут плясать менструальные циклы. Конечно, ты всегда можешь сказать -- мол, это уже твое личное дело. Но от твоих задержек неизбежно начнут испытывать неудобства и окружающие. Нельзя же совсем плевать на людей вокруг!

-- Псих ненормальный... -- пробормотали в трубке совсем тихонько.

-- Кстати, если ты не против -- может, все-таки дашь мне номер своего телефона?

-- Это зачем еще?

-- Затем, что связь у нас пока одностороняя, так нечестно. Ты знаешь мой телефон. Я не знаю твоего телефона. Взбрело тебе в голову -- ты мне звонишь; взбрело в голову мне -- я тебе позвонить не могу. Никакого равноправия! Ну, и вообще неудобно: скажем, договорились мы с тобой встретиться, а на меня вдруг неотложное дело свалилось, как снег на голову -- как же я тебе сообщу?

Озадаченная, она посопела чуть слышно в трубку -- и выдала-таки свой номер. Я записал его в блокноте сразу после телефона Готанды.

-- Только уж сделай милость -- постарайся не менять свои планы так запросто, -- сказала Юки. -- Хватит мне мамы с ее выкрутасами.

-- Не беспокойся. Так запросто я своих планов не меняю. Честное слово. Не веришь -- спроси у бабочек. Или у ромашек. Все тебе скажут: мало кто на свете держит слово крепче меня. Но, видишь ли, на этом же белом свете иногда происходят всякие происшествия. То, чего заранее не предугадать. Этот мир, к сожалению, слишком огромный и слишком запутанный, и порой он подкидывает ситуации, с которыми я не могу справиться прямо-таки сразу. Вот в таких ситуациях мне и придется срочно тебя известить. Понимаешь, о чем я?

-- Происшествия... -- повторила она.

-- Ага. Как гром среди ясного неба, -- подтвердил я.

-- Надеюсь, происшествий не будет, -- сказала Юки.

-- Хорошо бы, -- понадеялся с ней и я.

И просчитался.









21.






Они заявились в четвертом часу. Вдвоем. Их звонок застал меня в душе. Пока я накидывал халат и плелся к двери, позвонить успели раз восемь. Настырность, с которой звонили, вызывала раздражение по всей коже. Я открыл дверь. На пороге стояли двое. На вид одному за сорок, другому -- примерно как мне. Старший -- высокий, на переносице шрам. Ненормально загорелый для начала весны. Крепким, настоящим загаром, какой зарабатывают на всю жизнь рыбаки. Ни на пляжах Гуама, ни на лыжных курортах так не загоришь никогда. Жесткие волосы, неприятно большие руки. Одет в плащ мышиного цвета. Молодой же, наоборот, -- невысокого роста, длинноволосый. Умные маленькие глаза. Эдакий старомодный юноша-семидесятник, сдвинутый на литературе. Из тех, что в компании себе подобных то и дело приговаривают, откидывая патлы со лба: «А вот Мисима...». Со мной в университете, помню, училось сразу несколько таких типов. Плащ на нем был темно-синий. Черные башмаки на ногах у обоих не имели ни малейшего отношения к моде. Дешевые, стоптанные; валяйся такие в грязи на дороге -- даже взгляд бы не зацепился. Ни один из джентльменов своим видом к особой дружбе не располагал. Про себя я окрестил их Гимназистом и Рыбаком.

Гимназист извлек из кармана полицейское удостоверение и, ни слова не говоря, показал его мне. Как в кино, подумал я. До сих пор мне ни разу не доводилось разглядывать полицейское удостоверение, но я сразу почувствовал: не фальшивка. Кожа на обложке истерта в точности как на ботинках. И все-таки этот тип даже удостоверение предъявлял с таким видом, будто распространял среди соседей альманах своего литкружка.

-- Полицейский участок Акасака, -- представился Гимназист.

Я молча кивнул.

Рыбак стоял рядом, руки в карманах, и не произносил ни звука. Словно бы невзначай просунув ногу между порогом и дверью. Так, чтобы дверь не захлопнулась. Черт бы меня побрал. И правда, кино какое-то...

Гимназист запихал удостоверение обратно в карман и принялся пытливо изучать меня с головы до пят. Я стоял с совершенно мокрой головой, в халате на голое тело. В зеленом банном халате от «Ренома». Лицензионного пошива, конечно -- но на спине все равно большими буквами написано: «Renoma». И волосы пахли шампунем «Wella». В общем, абсолютно нечего стесняться перед людьми. И потому я стоял и спокойно ждал, когда мне что-нибудь скажут.

-- Видите ли, у нас к вам возникли некоторые вопросы, -- заговорил наконец Гимназист. - Уж извините, но не могли бы вы пройти с нами в участок?

-- Вопросы? Какие вопросы? - поинтересовался я.

-- Вот об этом нам лучше и поговорить в участке, - ответил он. - Дело в том, что беседа требует соблюдения протокола, понадобятся некоторые документы. Так что, если можно, хотелось бы обсудить все там.

-- Я могу переодеться? - спросил я.

-- Да, конечно, пожалуйста… -- ответил он, никак не меняясь в лице. Лицо его оставалось бесцветным, как и интонация. Играй такого следователя дружище Готанда -- все выглядело бы куда реалистичней и профессиональней, подумал я. Но что поделать -- реальность есть реальность…

Все время, пока я переодевался в дальней комнате, они так и простояли в дверях. Я натянул любимые джинсы, серый свитер, поверх свитера -- твидовый пиджак. Высушил волосы, причесался, распихал по карманам кошелек, записную книжку, ключи, затворил окно в комнате, перекрыл газовый вентиль на кухне, погасил везде свет, переключил телефон на автоответчик. И сунул ноги в темно-синие мокасины. Оба визитера смотрели, как я обуваюсь, с таким видом, будто разглядывали нечто диковинное. Рыбак по-прежнему держал ногу между дверью и косяком.

Автомобиль дожидался нас чуть вдалеке от дома, припаркованный так, чтобы не мозолить людям глаза. Самая обычная патрульная машина, за рулем -- полицейский в форме. Первым в салон полез Рыбак, потом запихнули меня, а уже за мной пристроился Гимназист. Всё в лучших традициях Голливуда. Гимназист захлопнул дверцу, и в гробовом молчании мы тронулись с места.

Хотя дорога была забита, сирену включать они не стали, и машина ползла как черепаха. По комфортности все внутри напоминало такси. Разве что счетчика нет. В целом мы дольше стояли, чем ехали, так что водители соседних автомобилей таращились на мою физиономию во все глаза. Никто в машине не произносил ни слова. Рыбак, скрестив руки на груди, смотрел в одну точку перед собой. Гимназист же, напротив, глядел за окно с таким замысловатым выражением лица, будто сочинял в уме пейзажную зарисовку для какого-нибудь романа. Интересно, что за картину он там сочиняет, подумал я. Как пить дать, что-нибудь мрачное, с целой кучей невразумительных слов. «Весна как она есть нахлынула яростно, будто черный прилив. Прокатившись по городу, она разбудила потаенные чувства безвестных людишек, что прятались в его закоулках, -- и растворилась в бесплодном зыбучем песке, не издав ни звука».

Я представил подобный текст -- и мне тут же захотелось повычеркивать к дьяволу половину этой бредятины. Что такое «весна как она есть»? Что за «бесплодный песок»? Скоро, впрочем, я спохватился и прервал это идиотское редактирование. Улицы Сибуя, как обычно, кишели безмозглыми тинейджерами в клоунских одеяниях. Ни «разбуженных чувств», ни «зыбучего песка» не наблюдалось, хоть тресни.

В участке меня сразу провели на второй этаж -- в «кабинет дознания». Тесная, метра полтора на два комнатка с крохотным окошком в стене. В окошко не пробивалось почти никакого света. Видимо, из-за соседнего здания, построенного впритык. В кабинете стояли стол, два железных конторских стула, да пара складных табуретов в углу. Над столом висели часы, примитивней которых, наверное, придумать уже невозможно. И больше -- ничего. То есть, вообще ничего. Ни настенных календарей, ни картин. Ни полки для бумаг. Ни вазы с цветами. Ни плакатов, ни лозунгов. Ни чайных приборов. Только стол, стулья, часы. На столе я увидел пепельницу, карандашницу и стопку казенных папок с документами.

Войдя в кабинет, мои провожатые сняли плащи, аккуратно сложили их на табурет в углу и усадили меня на железный стул. По другую сторону стола, прямо напротив меня, уселся Рыбак. Гимназист встал чуть поодаль с блокнотом в руке, то и дело перегибая его и с хрустом пролистывая страницы. Никто из них не говорил ни слова. Молчал и я.

-- Ну, и чем же вы занимались вчера вечером? - произнес наконец Рыбак. Насколько я помнил, это было первым, что он вообще произнес.

Вчера вечером, подумал я. А что, собственно, случилось вчера вечером? В моей голове вчерашний вечер ничем особенно не отличался от позавчерашнего. А позавчерашний вечер -- от позапозавчерашнего. Как ни жаль, но именно так и было. С минуту я молчал, тщетно пытаясь что-нибудь вспомнить. Вечно эти воспоминания отнимают какое-то время…

-- Послушайте! -- сказал Рыбак и откашлялся. -- Я мог бы вам очень много рассказать о наших законах. И это заняло бы много времени. Чтобы не тратить столько времени зря, я спрашиваю очень простые вещи. А именно -- что вы делали со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра. Очень просто, не правда ли? Ответив мне так же просто, вы совершенно ничего не теряете.

-- Вот и дайте подумать, -- сказал я.

-- А чтобы вспомнить, обязательно нужно думать? Я ведь спрашиваю о вчерашнем вечере. Не об августе прошлого года, заметьте. Тут даже думать не о чем, -- наседал Рыбак.

Вот потому и не вспомнить, чуть не ответил я, но сдержался. Похоже, таких случайных провалов в памяти им не понять. Того и гляди, еще в идиоты меня запишут…

-- Я подожду, -- сказал Рыбак. -- Я подожду, а вы вспоминайте, не торопитесь. -- Сказав так, он достал из кармана пиджака пачку «Сэвэн старз» и прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки. -- Курить будете?

-- Нет, спасибо, -- покачал я головой. Как пишет «Брутас» (31), для современного горожанина курить -- уже не стильно. Но эти двое плевали на стиль и дымили с явным удовольствием. Рыбак курил «Сэвэн старз», Гимназист - короткий «Хоуп». Оба явно приближались к категории chain smokers (32). «Брутаса» и в руках никогда не держали. Совершенно немодные ребята.

-- Мы подождем пять минут, -- произнес Гимназист, как и прежде, плоским, без всякого выражения голосом. -- А вы за это время постарайтесь припомнить. Где были и чем занимались вчера вечером…

-- Ну, я же говорю, это интель! -- повернулся вдруг Рыбак к Гимназисту. -- Я проверял -- у него и раньше приводы были. И пальчики сняты, и отдельный файл заведен. Участие в студенческих беспорядках. Дезорганизация работы административных учреждений. Дело передано в суд… Да он на таких беседах уже собаку съел! Железная выдержка. Полицию, само собой, ненавидит. Уголовный кодекс наизусть вызубрил. Как и свои конституционные права. Вот увидишь, еще немного -- и завопит «позовите адвоката».

-- Но он же сам согласился прийти. Да и спрашиваем мы совсем простые вещи! -- отозвался Гимназист, якобы удивившись. -- И арестом ему никто не угрожал… Что-то я не пойму. Зачем ему звать адвоката? Мне кажется, ты усложняешь. Не ищи мышей там, где их нет.

-- А мне кажется, этот парень просто ненавидит полицейских. И все, что с полицией связано, на дух не переносит. Физиологически. От патрульных машин до постовых на дороге. И потому он скорее сдохнет, чем согласится хоть чем-нибудь помочь.

-- Брось ты, все будет в порядке! Скорее ответит -- скорее домой пойдет. Человек он трезвомыслящий, почему бы не ответить? Да и потом, станет адвокат тащиться сюда только из-за того, что у его клиента поинтересовались, чем он вчера занимался! Адвокаты ведь тоже люди занятые. Если он интель, то уж это наверняка понимает!

-- Ну, что ж, -- сказал Рыбак. -- Если и правда понимает -- тогда сбережет время и себе, и нам. Мы здесь тоже люди занятые. Да и у него, я думаю, найдутся дела поважней. А будет резину тянуть -- только сам устанет. Оч-чень сильно устанет…

Два комика разыгрывали всю эту мизансцену, пока отведенные пять минут не прошли.

-- Ну, что? -- сказал наконец Рыбак. -- Как вы там? Что-нибудь вспомнили?

Я ничего не вспомнил -- да и не особо хотелось. Чуть позже само вспомнится как-нибудь. Но сейчас -- бесполезно. Проклятая дыра в памяти не зарастала, хоть провались.

-- Сначала вы мне объясните, в чем дело, -- сказал я. -- Я не могу говорить, не зная, в чем дело. И не хочу на себя наговаривать, не зная, в чем дело. Элементарные приличия требуют, чтобы сначала человеку объяснили, в чем дело, а потом уже спрашивали. Ваше поведение в высшей степени неприлично.

-- Он не хочет на себя наговаривать… -- повторил за мной Гимназист так, будто разбирал текст какого-нибудь романа. -- Наше поведение в высшей степени неприлично…

-- Что я говорил? Чистый интель! -- сказал Рыбак. -- Все воспринимает через задницу. Полицию ненавидит. А о том, что на свете творится, узнает из рубрики «Мир» в газете «Асахи».

-- Газет я не покупаю. И рубрики «Мир» не читаю, -- возразил я. -- И пока мне не объяснят, за каким дьяволом меня сюда притащили, я ничего не скажу. Собираетесь дальше хамить -- хамите сколько влезет. Мне торопиться некуда. У меня свободного времени -- завались.

Сыщики молча переглянулись.

-- Значит, если мы объясним, в чем дело, вы будете отвечать? -- спросил Рыбак.

-- Не исключено, -- ответил я.

-- А у него занятное чувство юмора, -- произнес Гимназист, сложив руки на груди и глядя куда-то вверх. -- «Не исключено!»..

Рыбак погладил пальцем шрам на переносице. Судя по всему, то был шрам от ножа -- глубокий, со рваными краями.

-- Слушай меня внимательно, -- произнес Рыбак. -- Времени у нас в обрез. Лясы точить некогда, скорей бы с этой бодягой покончить. Или ты думаешь, мы от этого удовольствие получаем? Да нам бы к шести свернуть все дела -- и ужинать дома с семьей, как нормальные люди! Ненавидеть тебя нам не за что. Зуб на тебя мы не точим. Расскажи, что делал вчера вечером -- и больше мы от тебя ничего не потребуем. Если человеку нечего стыдиться, рассказать такое -- проще простого, не так ли? Или ты все-таки что-то скрываешь, и потому молчишь?

Я молча разглядывал пепельницу на середине стола.

Гимназист снова с хрустом пролистал страницы блокнота и спрятал его в карман. С полминуты никто не произносил ни слова. Рыбак достал очередную сигарету, воткнул в рот и прикурил.

-- Стальная воля. Железобетонная выдержка, -- съязвил он наконец.

-- Ну, что? Вызываем Комиссию по правам человека? -- спросил Гимназист.

-- Да при чем тут права человека? -- тут же отозвался Рыбак. -- Это элементарный гражданский долг! Так и Законе сказано: «Оказывать посильную помощь следствию». Слыхал? В твоем любимом законодательстве написано, черным по белому! За что ж ты так полицию ненавидишь? Ты, когда в городе заблудишься, у кого дорогу спрашиваешь? У полиции. Если твой дом обчистили, куда ты звонишь, как ошпаренный? В полицию! А о том, что всё это -- дашь-на-дашь, даже подумать не хочешь? Что тебе мешает ответить? Мы же спрашиваем простые вещи простым языком, так или нет? Где ты был и что делал вчера вечером? Может, не будем резину тянуть -- да закончим со всем этим поскорее? И мы будем спокойно работать дальше. А ты пойдешь домой. Всем хорошо, все счастливы. Или тебе так не кажется?

-- Сначала я должен узнать, в чем дело, -- повторил я.

Гимназист извлек из кармана пачку бумажных салфеток, вытянул одну и трубно, с оттяжкой высморкался. Рыбак отодвинул ящик стола, достал оттуда пластмассовую линейку и принялся похлопывать ею по раскрытой ладони.

-- Вы что, ничего не соображаете? -- воскликнул Гимназист, выбрасывая салфетку в урну возле стола. -- Каждым подобным ответом вы только вредите себе самому!

-- Эй, парень. Сейчас не семидесятый год. Кому охота тратить время на твои игры в борьбу с произволом? -- протянул Рыбак с такой интонацией, будто ему осточертел белый свет. -- Эпоха беспорядков прошла, приятель! Новое общество засосало всех -- и тебя, и меня -- в свое болото по самые уши. Нет больше ни произвола, ни демократии. Никто уже и не мыслит такими категориями! Это общество слишком огромно. Какую бурю ни пытайся поднять -- не выгадаешь ни черта. Система отлажена до совершенства. Любому, кто ею недоволен, остается разве что окопаться и ждать какого-нибудь супер-землетрясения. И сколько бы ты ни выпендривался здесь перед нами -- никакого толку не будет. Ни тебе, ни нам. Только нервы измотаем друг другу. Если ты интель -- сам это понимать должен; так или нет?

-- Да, возможно, мы немного устали, и потому обратились к вам не в самой вежливой форме. Если так -- приносим извинения, -- проговорил Гимназист, вновь теребя извлеченный из кармана блокнот. -- Но вы нас тоже поймите. Работаем мы на износ. Со вчерашней ночи почти не спали. Детей своих не видали дней пять, не меньше. Едим как попало и где придется. И пускай это вам не нравится -- но мы тоже, по-своему, вкалываем на благо этого общества. А тут появляетесь вы, упираетесь рогами в землю и на вопросы отвечать не хотите. Поневоле занервничаешь, представьте сами! Говоря «вы вредите себе самому», я всего лишь имел в виду, что чем больше мы устаем -- тем хуже обращаемся с вами, это естественно. Простые вопросы решать становится сложнее. Всё только запутывается еще больше. Конечно, существует и столь почитаемый вами Закон. И гражданские права согласно Конституции. Но чтобы их досконально соблюдать, нужно время. Пока тратишь время, рискуешь столкнуться с целой кучей очередных неудобств. Закон -- штука ужасно заковыристая, и возиться с ним бывает порой просто некогда. Особенно -- в нашей работе, где все приходится решать с пылу с жару прямо на месте происшествия. Вы понимаете, о чем я?

-- Не хватало еще, чтоб ты нас не понял. Никто не собирается тебя запугивать, -- подхватил Рыбак. -- Вот и он тебя всего лишь предупреждает. Мы просто хотим избавить тебя от очередных неудобств…

Я молча разглядывал пепельницу. На ней не было ни надписей, ни узора. Просто старая и грязная стеклянная пепельница. Вероятно, когда-то она была даже прозрачной. Но не теперь. Теперь она была мутно-белесой, с ободком дегтя на дне. Сколько, интересно, она простояла на этом столе? Наверно, лет десять, не меньше…

Рыбак еще с полминуты поиграл линейкой в ладони.

-- Ну, хорошо! -- сказал он наконец. -- Мы расскажем, в чем дело. Хотя это и нарушение стандартной процедуры дознания -- считай, что твои претензии принимаются. Будь по-твоему… По крайней мере, пока.

С этими словами он отложил линейку в сторону, взял одну из папок, наскоро пролистал ее, вынул бумажный конверт, извлек оттуда три больших фотографии и положил передо мною на стол. Я взял снимки в руки. Черно-белые, очень реалистичные. Сделанные отнюдь не из любви к искусству -- это я понял в первую же секунду. На фотографиях была женщина. На первом снимке она лежала в кровати обнаженная, лицом вниз. Длинные руки и ноги, крепкие ягодицы. Разметавшиеся веером волосы скрывают лицо и шею. Бедра слегка раздвинуты так, что видно промежность. Руки раскинуты в стороны. Женщина казалась спящей. На постели вокруг -- ничего примечательного.

Второй снимок оказался куда натуралистичнее. Она лежала на спине. Голая грудь, треугольник волос на лобке. Руки-ноги вытянуты, как по команде «смирно». Было ясно как день: эта женщина мертва. Глаза широко раскрыты, губы свело в очерствелом изломе. Это была Мэй.

Я взглянул на третье фото. Снимок лица в упор. Мэй. Никаких сомнений. Только она больше не была Королевой. Тело ее застыло, окоченело и потеряло всякую привлекательность. Вокруг шеи я различил слабые пятна, будто там старательно терли пальцами.

В горле у меня пересохло так, что я не мог проглотить слюну. В ладони будто вонзили сотни иголок. Боже мой… Мэй. Королева секса. До самого утра так классно разгребала со мной физиологические сугробы, слушала «Дайр Стрэйтс», пила кофе. А потом умерла. Теперь ее нет… Я хотел покачать головой. Но сдержался. И как ни в чем ни бывало вернул фотографии Рыбаку. Все время, пока я разглядывал снимки, оба сыщика изучали мою физиономию. «Ну, и?..» -- спросил я у Рыбака одними глазами.

-- Знаешь эту женщину? -- спросил Рыбак.

Я покачал головой.

-- Не знаю, -- ответил я. Можно было не сомневаться: скажи я, что знаю Мэй -- в эту кашу немедленно засосет и дружище Готанду. Ведь это он свел меня с нею. Но затягивать сюда еще и Готанду я не мог. Не исключено, конечно, что его затянули во все это еще до меня. Это мне не известно. Если это так -- если Готанда сообщил им моё имя и проболтался о том, что я трахался с Мэй, -- то дела мои дрянь. Прежде всего станет ясно, что я соврал следствию. И тут уже простыми шуточками не отделаться. Об этом я мог лишь гадать. Но в любом случае, с моей стороны выдавать им Готанду никак не годилось. Слишком уж разные у нас ситуации. Скандал поднимется на весь белый свет. Таблоиды просто сожрут его с потрохами.

-- Еще раз посмотри хорошенько, -- медленно и веско сказал Рыбак. -- То, что ты ответишь сейчас -- очень важно, поэтому смотри как следует, а потом отвечай. Ну? Знаешь эту женщину? Только не вздумай лгать. Мы в своем деле профессионалы. Лгут нам или правду говорят -- понимаем сразу. А кто солгал полиции, кончает плохо, очень плохо... Это тебе понятно?

Я снова взял со стола фотографии и разглядывал их какое-то время. Страшно хотелось отвести глаза. Но как раз этого делать было нельзя.

-- Да не знаю я, -- сказал я наконец. -- К тому же, она мертва…

-- Мертва! -- театрально повторил за мной Гимназист. -- Совсем мертва. Со страшной силой мертва. Мертва абсолютно! И это ясно с первого взгляда. Мы-то на нее уже насмотрелись -- там, на месте преступления. Какая женщина, а? Так и умерла, голой. Первое, что в глаза бросается: роскошная была женщина! Вот только стоит женщине умереть, и красавица она или уродина -- уже не так важно, правда? Как и то, что она голая. Теперь это просто труп! Оставь его так лежать -- сгниет. Кожа потрескается, расползется, вылезут куски тухлого мяса. Вонять будет мерзко. Черви заведутся внутри. Вы такое когда-нибудь видели?

-- Нет, -- сказал я.

-- А мы видели, и не раз! На такой стадии уже не различить, красивая была женщина или нет. Просто кусок гниющего мяса. Все равно что протухший стэйк, очень похоже. После этого запаха долго не можешь ничего есть. Даже из нас, профессионалов, этой вони не выносит никто. К такому не привыкают… Потом пройдет еще какое-то время -- и останутся только кости. Уже без запаха. Высохшие до предела. Белоснежные. Девственной чистоты… Наилучшее состояние, правда? Впрочем, эта женщина до такого еще не дошла. До костей не истлела и не протухла. Сейчас она -- просто труп. Окоченевший. Как дерево. Даже ее красоту различить еще можно. Пока она была жива -- ни я, ни вы не отказались бы от такого сокровища в постели, как полагаете? Но теперь даже нагота ее ни малейшего желания не вызывает. Потому что она мертва. А мы и трупы -- субстанции совершенно разные. Труп -- это все равно что каменная статуя. Иначе говоря, существует некий водораздел, за которым -- только ноль. Абсолютный ноль! Лежи смирно и жди кремации. А ведь какая женщина была! Какая жалость, а? Живая она бы еще долго оставалась красоткой. Увы. Кому-то понадобилось ее убить. Какому-то подонку. А ведь у этой девчонки тоже было право на жизнь. В ее-то двадцать с небольшим. Задушили чулками. Такая смерть наступает не сразу. Проходит несколько минут. Страшных минут. Ты хорошо понимаешь, что сейчас умрешь. И думаешь, почему тебе приходится умирать так нелепо. Ты страшно хочешь пожить еще. Но корчишься в спазмах от нехватки кислорода. Мозг затуманивается. Ты мочишься под себя. В последний раз пытаешься вырваться и спастись. Но сил не хватает. И ты умираешь медленно… Не самая приятная смерть, как считаете? Подонка, который устроил ей такую смерть, мы и хотим поймать. Обязаны поймать. Потому что это -- преступление. Зверское преступление. Расправа сильного над слабым. Прощать такое нельзя. Если такое прощать, пошатнутся основы этого общества. Убийцу необходимо поймать и покарать. Это -- наш долг. Если мы этого не сделаем, он убьет еще и еще.

-- Вчера в полдень эта женщина заказала двухместный номер в дорогом отеле на Акасака, и в пять часов вошла туда одна, -- сказал Рыбак. -- Сообщила, что муж прибудет чуть позже. Фамилия и телефон, которые указала, вымышлены. Номер оплатила вперед наличными. В шесть она позвонила вниз и заказала ужин на одного. И все это время была одна. В семь из номера выставили тележку с посудой. А на двери появилась табличка «Не беспокоить». Расчетный час в отеле -- двенадцать дня. Ровно в двенадцать следующего дня дежурный по размещению позвонил в номер, но трубку никто не взял. На двери по-прежнему висела табличка «Не беспокоить». На стук никто не отозвался. Работники отеля принесли запасные ключи и отперли номер. И обнаружили там мертвую голую женщину. В той самой позе, что на первой фотографии. Никто из служащих не помнил, чтобы в номер входил мужчина. На верхнем этаже отеля -- ресторан, лифтами пользуется кто попало, и поток пассажиров очень плотный. Почему, кстати, в этом отеле и любят устраивать тайные ночные свидания. Черта с два кого-нибудь выследишь…

-- В ее сумочке не нашли ничего, что хоть как-то помогло бы расследованию, -- сменил его Гимназист. -- Ни водительских прав, ни записной книжки, ни кредиток, ни банковских карточек. Инициалов ее имени нигде не значилось. Там были только косметичка, тридцать тысяч иен в кошельке, противозачаточные таблетки. И больше ничего… Впрочем, нет! В самом укромном кармашке ее кошелька -- там, где не сразу и догадаешься -- нашли визитную карточку. Вашу визитную карточку.

-- Ты действительно не знаешь эту женщину? -- тут же навалился Рыбак.

Я покачал головой. Я был бы только рад сделать все, чтобы полиция поймала подонка, убившего Мэй. Но в первую очередь я должен был думать о живых.

-- Что ж... Тогда, может, скажете, где вы были и чем занимались вчера вечером? -- спросил Гимназист. -- Теперь-то вы знаете, почему вас сюда привели и зачем допрашивают…

-- В шесть часов я сидел дома и ужинал, потом читал книгу, немного выпил, к двенадцати заснул, -- сказал я. Память понемногу восстанавливалась. Видимо, из-за шока от фотографий убитой Мэй.

-- С кем виделся за это время? -- спросил Рыбак.

-- Ни с кем. Весь вечер был один, -- ответил я.

-- А по телефону ни с кем не говорил?

-- Нет, -- сказал я. -- Один раз позвонили, часов в девять, но телефон был на автоответчике, я не стал снимать трубку. После проверил -- звонили по работе.

-- А зачем ты автоответчик включил, когда дома был?

-- А чтобы в отпуске ни с кем о работе не разговаривать, -- ответил я.

Они захотели узнать имя и телефон клиента, звонившего мне вчера. Я сказал.

-- И после этого ты весь вечер читал?

-- Сначала посуду вымыл. Потом читал.

-- Что читал?

-- Вы не поверите. Кафку читал. «Процесс».

Рыбак записал: «Кафка, Процесс». Иероглифов слова «процесс» он не знал, и ему подсказал Гимназист. Уж этот тип, как я и полагал, знал о Кафке не понаслышке.

-- Значит, до двенадцати ты читал, -- уточнил Рыбак. -- И выпивал.

-- Как обычно вечером… Сначала пиво. Потом бренди.

-- Сколько выпил?

Я напряг память.

-- Пива две банки. Потом бренди, где-то четверть бутылки. А закусывал консервированными персиками.

Рыбак все это старательно записал. «И закусывал консервированными персиками».

-- Вспомнишь еще что-нибудь -- говори. Любая мелочь может пригодиться.

Я подумал еще немного -- но ничего больше не вспомнил. Абсолютно ничем не примечательный вечер. Я просто сидел и спокойно читал книгу. В тот самый ничем не примечательный вечер, когда Мэй задушили чулками.

-- Не помню, -- сказал я.

-- Советую предельно сосредоточиться, -- снова встрял Гимназист, откашлявшись. -- Вы сейчас -- в ситуации, когда ваши собственные слова могут здорово вам навредить...

-- Перестаньте! Мои слова никак не могут мне навредить, потому что я ничего не делал, -- отрезал я. -- Я -- свободный художник, визитки по всему городу рассовываю. Как моя визитка попала к этой девчонке -- не знаю, но из этого вовсе не следует, что я ее убил!

-- Был бы ты ни при чем -- стала бы она прятать одну-единственную визитку в самое укромное место кошелька? Вот в чем вопрос… -- произнес Рыбак. -- В общем, пока у нас -- две версии происшедшего. Версия первая: эта женщина -- одна из твоих партнеров по бизнесу. Кто-то назначил ей в отеле свидание, убил ее, выгреб из сумочки все, что могло навести нас на след, и скрылся. И только твою визитку, которую она поглубже запрятала, не заметил. Версия вторая: она проститутка. Профессиональная шлюха. Высшей категории. Из тех, что работают только в дорогих отелях. Эти пташки никогда не носят с собой ничего, что подсказало бы, как их потом найти. И вот по какой-то неизвестной причине очередной клиент ее задушил. Поскольку деньги не тронуты, убийца, скорее всего, -- маньяк. Вот такие две версии. Что ты об этом скажешь?

Я склонил голову набок и промолчал.

-- Так или иначе, единственный ключ к разгадке -- твоя визитка. На данный момент это все, что у нас в руках, -- веско произнес Рыбак, постукивая концом авторучки по железной столешнице.

-- Визитка -- это всего лишь клочок бумаги с буквами, -- возразил я. -- Сама по себе ничего не доказывает. И уликой являться не может.

-- Пока не может, -- вроде бы согласился Рыбак. Его авторучка продолжала со звонким цоканьем плясать по столу. -- Пока ничего не доказывает, тут ты прав. Сейчас эксперты заканчивают осмотр номера и оставшихся там вещей. Производится вскрытие тела. Завтра прояснится много пока неизвестных деталей. Выстроится какая-то цепочка событий. А пока остается только ждать. Вот мы и подождем. А ты за это время постараешься вспомнить еще что-нибудь. Возможно, мы просидим здесь с тобой до ночи. Что ж. Работаем мы основательно. Когда человек не торопится, он вспоминает много интересных мелочей. Вот и давай -- спокойно, не торопясь, восстанови все в голове еще раз. Все, что с тобой происходило вчера. Одно за другим, по порядку…

Я уперся взглядом в часы на стене. С крайне тоскливым выражением на циферблате эти часы показывали десять минут шестого. И тут я вспомнил, что обещал позвонить Юки.

-- Могу я от вас позвонить? -- спросил я у Рыбака. -- Ровно в пять я обещал позвонить одному человеку. Это важно. Если не позвоню, будут проблемы.

-- Женский пол? -- прищурился Рыбак.

-- Угу, -- только и ответил я.

Он кивнул, дотянулся до телефона и подвинул его диском ко мне. Я достал блокнот, отыскал номер Юки и набрал его. На третьем гудке она сняла трубку.

-- У тебя важное дело, и ты не можешь приехать? -- первой спросила Юки.

-- Происшествие, -- поправил я. -- Не по моей вине. То есть, я понимаю, что это ужасно, но ничего не могу поделать. Меня забрали в полицию и допрашивают. В участке на Акасака. В чем дело -- долго объяснять, но, похоже, в ближайшее время меня отсюда не выпустят.

-- В полицию? Ты что натворил, признавайся?

-- Ничего не натворил. Вызвали как свидетеля одного убийства. Вляпался случайно.

-- Чушь какая-то, -- сказала Юки бесцветным голосом.

-- И не говори, -- согласился я.

-- Но ты же никого не убивал, правда?

-- Конечно, никого я не убивал. Я в жизни делаю много разных глупостей и ошибок, но людей я не убиваю. И вызвали меня как свидетеля. Сижу вот и отвечаю на всякие вопросы. Но перед тобой я виноват, спору нет. Постараюсь искупить свою вину в самое ближайшее время.

-- Ужасно дурацкая чушь! -- сказала Юки. И старательно, как можно громче брякнула трубкой.

Я тоже повесил трубку и вернул телефон Рыбаку. Оба следователя внимательно слушали мой разговор с Юки -- но, похоже, так ничего для себя и не выудили. Знай они, что я назначал свидание тринадцатилетней девчонке -- в чем бы меня только ни заподозрили. Наверняка записали бы в маньяки-извращенцы или еще что похлеще. Что говорить -- в нормальном мире нормальные тридцатичетырехлетние дяди не назначают тринадцатилетним пигалицам свиданий…

Они расспросили меня подробнейшим образом, что я делал вчера, и запротоколировали каждое слово. Под каждый очередной лист белой писчей бумаги подкладывая разлинованную картонку. И тоненькой шариковой ручкой выводя иероглиф за иероглифом. Идиотский, абсолютно никому не нужный протокол. Человеческие силы и время, переведенные на дерьмо. Очень добросовестно эти взрослые люди зафиксировали, куда я ходил и что ел. Я рассказал им всё -- вплоть до хитростей приготовления жареного конняку (33), которым поужинал. И уже шутки ради наскоро объяснил, как лучше нарезать ломтиками сушеного тунца. Но эти люди не понимали шуток. Слово в слово, они старательно записывали все, что я нес. В итоге получился толстенный документ. Очень солидный на вид -- и лишенный всякого смысла.

В половине седьмого они сходили в ближайшую лавку и принесли мне бэнто (34). Мягко скажем -- не самое вкусное бэнто в моей жизни. Слишком похоже на пищевой мусор. Мясные фрикадельки, картофельный салат, жареные рыбные палочки. Ни приправы, ни ингредиенты этой еды не представляли никакого кулинарного интереса. Слишком резкий вкус масла, слишком крепкие соусы. В соленья подмешаны искусственные красители. Но поскольку Рыбак с Гимназистом уплетали свои порции так, что за ушами трещало -- я тоже умял все до последней крошки. Не хватало еще, чтобы они решили, будто у меня с перепугу кусок в горло не лезет.

Когда все поели, Гимназист принес откуда-то терпкого и горячего зеленого чая. За чаем они опять закурили. В тесном кабинетике было накурено -- не продохнуть. В глазах у меня щипало, а пиджак насквозь провонял никотином. Кончился чай -- и начались очередные вопросы. Нескончаемый поток концентрированной белиберды. С какого места и по какое я читал «Процесс». Во сколько переоделся в пижаму. Я рассказал Рыбаку общий сюжет «Процесса» -- но его, по-моему, не зацепило. Наверное, для него эта история прозвучала слишком буднично. Я даже забеспокоился: а доживут ли, вообще, творения Франца Кафки до двадцать первого века? Как бы то ни было, сюжет «Процесса» в моем изложении был также занесен в протокол. Кому и за каким дьяволом нужно записывать все подряд -- у меня в голове не укладывалось. И правда, Кафка в чистом виде… Я ощутил себя полным идиотом и заскучал. Я устал. Голова не работала. Все происходящее казалось слишком ничтожным и слишком бредовым. Тем не менее, эта парочка просто из кожи вон лезла, засовывая нос в каждую щелку того, что было со мной вчера, задавая вопрос за вопросом -- и подробно записывая мои ответы один за другим. То и дело Рыбак забывал, как пишется очередной иероглиф, и спрашивал у Гимназиста. Эта странная работа, похоже, им совершенно не надоедала. Даже изрядно вымотавшись, они вкалывали, не покладая рук. Их уши, точно локаторы, улавливали тончайшие оттенки моих интонаций, а глаза горели страстным желанием выудить из услышанного хоть какую-нибудь неувязку. Время от времени то один, то другой выходил из комнаты и через пять или шесть минут возвращался. Совершенно несгибаемые ребята.

В восемь часов они поменялись ролями, и вопросы стал задавать Гимназист. Одеревеневший Рыбак встал и принялся расхаживать по кабинету, отводя назад плечи, вращая шеей и размахивая руками. Чуть погодя он опять закурил. Перед тем, как продолжить допрос, Гимназист тоже выкурил сигарету. В безобразно проветриваемой комнатушке белый дым клубился, как на сцене во время концерта «Weather Report». Только воняло при этом никотином и мусорной жратвой. Ужасно хотелось выйти на улицу и глубоко вздохнуть.

-- Хочу в сортир, -- сказал я.

-- Из двери направо, до упора и налево, -- автоматически произнес Гимназист.

Я сходил по указанному маршруту, не спеша освободился от лишней жидкости, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся обратно. Странное чувство -- с наслажденьем дышать полной грудью в сортире. Особенно когда санитарные условия сортира к этому не располагают. Но я представил себе убитую Мэй -- и моё положение показалось мне просто роскошным. Я-то, по крайней мере, жив. И, по крайней мере, еще способен дышать…

Я вернулся из сортира, и Гимназист продолжил допрос. Очень дотошно он принялся выпытывать у меня все о клиенте, который звонил вчера. Что между нами за отношения? Какая работа нас связывает? Зачем он звонил? Почему я тут же не перезвонил ему? Для чего взял такой длинный отпуск? У меня настолько успешный бизнес, что я могу себе это позволить? А сдаю ли я отчеты о доходах в налоговую инспекцию? И куча других вопросов в том же духе. Как и Рыбак до него, каждый мой ответ он аккуратными иероглифами заносил на бумагу. Считают ли они сами, что такая работа имеет какой-то смысл, -- этого я не знал. Возможно, они никогда о том не задумывались, и просто выполняют обычную рутину. Чистый Кафка. А может, они нарочно притащили меня в этот занюханный кабинет и выматывают жилы в надежде, что я выболтаю правду? Если так -- можно сказать, задачу свою они выполнили на все сто. Я раздавлен, измучен, и на любые вопросы отвечаю, что могу, совершенно автоматически. Что угодно -- лишь бы поскорее закончить с этим безумием.

Но и в одиннадцать допрос продолжался. Я не улавливал даже намека на скорый финал. В десять часов Рыбак вышел куда-то, в одиннадцать вернулся. Явно где-то прилег и поспал часок: глаза его покраснели. Вернувшись, сразу стал проверять, что написали в его отсутствие. Затем сменил Гимназиста. Гимназист принес кофе. Растворимого. Уже с сахаром и порошковыми сливками внутри. Мусорное пойло.

Я был на пределе.

В половине двенадцатого я заявил, что устал, хочу спать и больше не слова им не скажу.

-- Ч-черт! -- ругнулся Гимназист и нервно забарабанил пальцами по столу. -- Времени совсем нет, а ваши ответы крайне необходимы для дальнейшего расследования. Вы уж извините, но очень важно, чтобы вы потерпели еще немного и позволили нам довести дознание до конца.

-- Никакой важности в ваших вопросах я не наблюдаю, -- сказал я. -- По-моему, вы сидите и часами спрашиваете у меня всякую ерунду.

-- Любая ерунда может привести к неожиданным результатам. Есть много примеров того, когда благодаря незначительной, на первый взгляд, ерунде раскрывались серьезные преступления. Также немало случаев, когда на кажущееся ерундой не обратили внимания -- а после горько о том жалели. Как бы там ни было, имеет место убийство. Погиб человек. И нам тут тоже, представьте себе, не до шуток. Поэтому, как ни трудно, извольте терпеть и оказывать помощь следствию. Если честно, нам ничего не стоит выписать ордер на арест и задержать вас как ключевого свидетеля в деле об убийстве. Но если мы так поступим -- то осложним ситуацию и себе, и вам. Не так ли? Сразу понадобится целое море документов. Общаться станет труднее. Поэтому давайте-ка уладим наши дела потихоньку. Вы поможете нам, а мы не станем прибегать к столь суровым мерам.

-- Если хочешь спать -- как насчет комнаты отдыха? -- предложил Рыбак. -- Ляжешь, выспишься -- а там, может, и вспомнишь еще что-нибудь.

Я молча кивнул. Все равно. Где угодно -- только не в этом провонявшем никотином чулане.

Он отвел меня в «комнату отдыха». Мы прошли по мрачному коридору, спустились по еще более мрачной лестнице и снова прошли по коридору. Угрюмый сырой полумрак, казалось, прилип к этим стенам навечно. «Комната отдыха», о которой он говорил, оказалась тюремной камерой.

-- Насколько я понимаю, это тюремная камера, -- улыбнулся я самой напряженной улыбкой, какая мне когда-либо удавалась. -- Если я, конечно, вообще что-нибудь понимаю...

-- Уж извини. Ничего другого нет, -- ответил Рыбак.

-- Ни фига себе шуточки. Я пошел домой, -- заявил я. -- Завтра утром опять приду.

-- Но я же не буду запирать дверь, -- остановил меня жестом Рыбак. -- Не привередничай. Потерпи всего одну ночь. Если тюремную камеру не запирать -- это всего лишь обычная комната, разве нет?

Вступать в очередную перепалку у меня уже не было сил. Что угодно, подумал я. В конце концов, и правда: если камеру не запирать -- это всего лишь обычная комната. Как бы то ни было -- я нечеловечески вымотался и хочу спать. И больше ни с кем во Вселенной ни о чем не желаю разговаривать. Я кивнул, без единого слова вошел в камеру, лег и свернулся калачиком на жестких нарах. Тоскливо -- хоть волком вой. Отсыревший матрас, дешевое одеяло и вонь тюремной параши. Полная безнадега.

-- Я не запираю! -- сказал Рыбак и затворил за собой. Дверь закрылась с холодным, душераздирающим лязгом. Запирай, не запирай -- этот лязг приветливее не станет.

Я вздохнул и закутался с головой в одеяло. Чей-то мощный храп доносился из-за стены. Этот храп то доплывал до меня откуда-то издалека, то раздавался совсем рядом. Словно земной шар незаметно распался на несколько отдельных кусков, которые теперь беспомощно болтались, то сближаясь, то разбегаясь в пространстве -- и теперь на соседнем куске Земли кто-то горестно, самозабвенно храпел. Недостижимый -- и совершенно реальный.

Мэй, подумал я. А ведь я вспоминал о тебе вчера. Не знаю, жива ты была в ту минуту -- или уже умерла. Но я вспоминал о тебе. Как мы с тобой спали. Как ты медленно раздевалась перед моими глазами. Действительно, странное было чувство -- будто на вечере выпускников. Словно болты, что скрепляют мир, вдруг ослабли -- и я наконец успокоился. Тыщу лет ничего такого не испытывал... Но знаешь, Мэй, я ничего не могу сейчас для тебя сделать. Прости, но -- совсем-совсем ничего. Ты ведь тоже, я думаю, понимаешь, как в этой жизни все хрупко, как легко все сломать... Я не имею права втягивать Готанду в скандал. Он живет в мире имиджей, в мире экранных ролей. Если все узнают, что он спал с проституткой, а потом его вызвали в полицию как свидетеля убийства -- весь его мир пойдет прахом. Конец сериалам с его участием, конец рекламе. Ты скажешь, что все это вздор, и будешь права. Вздорные роли для вздорного мира... Но он доверял мне как другу, когда приглашал в свой мир. И я должен ответить ему тем же. Вопрос верности... Мэй, Козочка Мэй. Как же мне было здорово. Очень здорово в постели с тобой. Точно в сказке, ей-богу. Не знаю, станет тебе легче от этого или нет -- но знай, я все время помню тебя. Мы с тобой разгребали сугробы. Физиологические сугробы. Мы трахались с тобой в мире имиджей на чьи-то представительские расходы. Медвежонок Пух и Козочка Мэй. Какой это дикий ужас, наверное, когда перетягивают чулками горло. Как, наверное, хочется пожить еще. Представляю. Но сделать ничего не могу. Если честно, я и сам не знаю, правильно ли поступаю с тобой. Но ничего другого не остается. Таков мой способ жизни. Моя система. Поэтому я заткнусь и ничего не скажу. Спи спокойно, Козочка Мэй. Теперь тебе, по крайней мере, уже не придется опять просыпаться. И не придется опять умирать.

-- Спи спокойно, -- сказал я.

-- Спи спокойно... -- повторило эхо в моей голове.

-- Ку-ку, -- отозвалась Мэй.









22.






На следующий день все повторилось один к одному. В том же кабинетишке мы втроем молча выпили по дрянному кофе с булочкой. В отличие от кофе, круассан был совсем не плох. Гимназист одолжил мне электробритву. Я всегда недолюбливал электробритвы -- но тут плюнул и побрился чем бог послал. Поскольку зубной щетки у них не нашлось, пришлось полоскать рот водой из-под крана. И опять начались вопросы. Вздорные и идиотские. Допрос с издевательствами в рамках закона. Весь этот бред, тягучий и медленный, как заводная улитка, продолжался до самого обеда. К полудню они выспросили у меня все, что только могли. Как форма, так и содержание вопросов полностью себя исчерпали.

-- Ну, что ж. На этом пока закончим! -- подытожил Рыбак и отложил авторучку.

Оба следователя синхронно, точно сговорившись, с шумом перевели дух. Я тоже вздохнул поглубже. Было ясно как день: эти двое держали меня здесь с единственной целью -- выиграть время. Что там ни сочиняй, а паршивая визитка, найденная в сумочке убитой женщины -- еще не основание для ареста. Даже при отсутствии у меня железного алиби. Вот почему им так важно было затянуть меня в свой безумный кафкианский лабиринт и держать в нем как можно дольше. До тех пор, пока не объявят результаты дактилоскопии, вскрытия -- и не станет понятно, убийца я или нет. Бред в чистом виде...

Но так или иначе -- больше им спрашивать нечего. И сейчас я отправлюсь домой. Приму ванну, почищу зубы и побреюсь как следует. Выпью человеческий кофе. И по-человечески поем.

-- Ну, что, -- произнес Рыбак, потягиваясь и смачно хрустя позвонками. -- Не пора ли нам пообедать?

-- Ваши вопросы, как я понимаю, закончились. Я ухожу домой, -- сказал я.

-- Э-э... Не так сразу, -- уже с явным усилием возразил Рыбак.

-- Это еще почему? -- спросил я.

-- Нужна твоя подпись под тем, что ты здесь наболтал.

-- Ну, так давайте, я подпишу.

-- Но сначала ты должен убедиться, что с твоих слов все записано верно. Садись и читай. Строчку за строчкой. Это очень важно.

Толстенную кипу из тридцати или сорока листов писчей бумаги, испещренных убористыми иероглифами, я прочел медленно и старательно от начала и до конца. Перелистывая страницы, я думал о том, что, может быть, лет через двести этот документ будет цениться как уникальный источник знаний о быте минувшей эпохи. Подробный до патологии, достоверный до маниакальности. Историки просто с ума сойдут от восторга. Жизнь горожанина, одинокого мужчины тридцати четырех лет -- вся как на ладони. Конечно, среднестатистическим этого человека назвать нельзя. Но тоже дитя своей эпохи... И все-таки здесь, в «кабинете дознаний» полицейского околотка, читать такое было скучно до зубной боли. Чтобы все прочесть, потребовалось минут пятнадцать, не меньше. Но это -- последний рывок, подбадривал я себя. Прочитаю до конца -- и домой!

Дочитав, я шмякнул стопкой бумаги по столу.

-- Все в порядке, -- сказал я. -- Возражений нет. С моих слов записано верно. Могу подписать. Где тут нужно подписывать?

Рыбак стиснул пальцами авторучку и, вертя ее туда-сюда, воззрился на Гимназиста. Гимназист подошел к батарее, взял оставленную на ней пачку короткого «Хоупа», достал сигарету, закурил, выпустил струйку дыма и принялся разглядывать этот дым с угрюмым выражением на лице. У меня отвратительно засосало под ложечкой. Лошадь моя подыхала, а по всей прерии уже грохотали тамтамы врага.

-- Все не так просто, -- очень медленно произнес Гимназист. Делая упор на каждом слове, как профессионал, объясняющий сложное задание новичку. -- Этот документ должен быть написан собственноручно.

-- Собственноручно?

-- Иными словами, вам придется еще раз все это написать. Своей рукой. Своим почерком. В противном случае документ не будет иметь никакой юридической силы.

Я уставился на стопку бумаги. У меня даже не было сил разозлиться. А очень хотелось. Вскочить и заорать, что все это -- дикая, нелепая чушь. Шарахнуть кулаком по столу. Со словами «не имеете права, я гражданин, и меня защищает закон». А потом хлопнуть дверью и, черт меня побери, вернуться-таки домой. Я отлично понимал, что они не имеют никакого права остановить меня. Но я слишком устал. Не осталось сил, чтобы стоять на своем и чего-то добиваться. Мне уже казалось, будто лучший способ добиться своего -- тупо выполнять что угодно. Так гораздо комфортнее... Слабею, подумал я. Слабею и распускаю нюни. Раньше я таким не был. Раньше я бы рассвирепел так, что мало бы не показалось. А сейчас даже разозлиться ни на что не способен. Ни на мусорную жратву, ни на табачный дым, ни на электробритву. Старый тюфяк. Сопливая размазня...

-- Не буду! -- сказал я. -- Я устал. И иду домой. Имею полное право. Никто не может меня остановить.

Гимназист издал горлом неопределенный звук -- то ли застонал, то ли поперхнулся. Рыбак задрал голову и, разглядывая потолок, выбил концом авторучки по железной столешнице странный ломаный ритм. Тототон -- тон, тотон-тотон -- тон.

-- В таком случае наш разговор затягивается, -- проговорил он сухо. -- Прекрасно. Мы выписываем ордер. Задерживаем тебя насильно и проводим официальный допрос. И тогда уже не будем такими добренькими. Черт с тобой, нам и самим так будет проще. Верно я говорю? -- повернулся он к Гимназисту.

-- Да, в самом деле. Так мы и правда скорее управимся. Что ж, давай так, -- кивнул Гимназист.

-- Как хотите, -- сказал я. -- Только пока вы ордер не выпишете -- я свободен. Буду дома сидеть, приходите с ордером и забирайте. А сейчас -- что угодно делайте, но я пошел домой. Иначе я тут с вами просто с ума сойду.

-- В принципе, мы можем задержать вас и предварительно, до момента получения ордера, -- сказал Гимназист. -- Такой закон существует, не сомневайтесь.

«Принесите Свод законов Японии и покажите, где это написано!» -- хотел было потребовать я -- но тут моя жизненная энергия угасла окончательно. Я прекрасно понимал, что эти люди блефуют -- но бороться с ними уже не было никаких сил.

-- Ладно, -- не выдержал я. -- Я напишу все, как вы сказали. А вы за это дайте мне позвонить.

Рыбак подвинул ко мне телефон. Я снова набрал номер Юки.

-- Я все еще в полиции, -- сказал я ей. -- И, похоже, до ночи тут просижу. Так что сегодня тоже приехать не смогу. Извини.

-- Ты все еще там? -- изумилась она.

-- Ужасно дурацкая чушь, -- сказал я сам, пока того же не сказала она.

-- Как ребенок, честное слово! -- сказала Юки. Какой, все-таки, богатый словарный запас у японского языка, подумал я.

-- Что сейчас делаешь? -- спросил я.

-- Да ничего, -- ответила она. -- Ерунду всякую. Лежу на кровати, музыку слушаю. Журналы листаю. Печенюшки жую. Ну, типа того.

-- Хм-м, -- протянул я. -- Ладно. Выберусь отсюда -- сразу позвоню, хорошо?

-- Хорошо, если выберешься, -- бесстрастно сказала Юки.

Оба следователя из кожи вон лезли, стараясь вникнуть в наш диалог. Но, похоже, как и в прошлый раз, ни черта не выудили.

-- Ну, что ж... Ладно. Пообедаем, что ли, -- сказал Рыбак.

На обед была соба (35). Скользкая, размякшая, еле палочками подцепишь, а попробуешь ко рту поднести -- разваливается на полдороге. Эта еда напоминала жидкое питание из больничного рациона. И даже пахла какой-то неизлечимой болезнью. Но оба следователя уписывали ее с большим аппетитом, и мне пришлось изобразить то же самое. Когда все поели, Гимназист снова сходил куда-то и принес горячего зеленого чая.

День протекал тихо, как глубокая река в пору паводка. Тишину нарушало лишь тиканье часов на стене, да время от времени где-то в соседней комнате звонил телефон. Я сидел за столом и рисовал на листах конторской бумаги иероглиф за иероглифом. Пока я писал, следователи то и дело по очереди отлучались. А также иногда выходили вдвоем в коридор и о чем-то шушукались. А я все сидел за столом и молча гонял по бумаге казенную авторучку. Переписывая -- слева направо, строку за строкой -- здоровенный бессмысленный текст. «В шесть пятнадцать я решил поужинать, достал из холодильника конняку...». Тупое и методичное стирание собственного «я». Совсем слабый стал, -- сказал я себе. -- Вконец расклеился. Выполняешь все, что прикажут, и даже не пикнешь...

И если бы только это, тут же подумал я. Да, я действительно слабею с годами. Но главное все же в другом. Моя главная беда -- в том, что я больше не уверен в себе. Такое чувство, будто не на что опереться. Разве я верно сейчас поступаю? Чем прикрывать зад Готанде -- не лучше ли рассказать все, как было, и хоть чем-то помочь полиции? Сейчас я вру. Врать -- ради чего бы то ни было -- удовольствие весьма сомнительное. Даже если этим враньем помогаешь другу. Для самого себя всегда найдутся убедительные аргументы. Например, что бедняжку Мэй все равно уже не воскресить. Таких оправданий можно насочинять сколько душе угодно. Только не во что упереться, хоть тресни. Поэтому я молчал и продолжал переписывать протокол. И до вечера успел переписать страниц двадцать. Если очень долго писать мелкие буквы шариковой ручкой, во всем теле начинает ломить суставы. Наливаются свинцом голова и шея. Тяжелеют локти. Сводит болью средний палец на руке. Отключаются мозги, и в тексте появляется все больше и больше ошибок. Если в тексте появляется ошибка, нужно аккуратно зачеркнуть и оставить на ее месте оттиск большого пальца. Тихое помешательство.

На ужин опять принесли бэнто. Есть почти не хотелось. Я выпил зеленого чая, и меня потянуло блевать. Выходя из сортира, я взглянул на свое лицо в зеркале -- и ужаснулся тому, что увидел.

-- Ну, что -- пока никаких результатов? -- спросил я у Рыбака. - Отпечатки пальцев, показания экспертизы, результаты вскрытия? Все еще нет ничего?

-- Пока нет, -- ответил он. -- Придется подождать еще немного.

К десяти вечера я кое-как переписал еще пять страниц - и мои физические возможности достигли предела. Я понял, что больше не в состоянии написать ни буквы. И сказал об этом. Рыбак отвел меня в камеру. Я лег на нары и провалился в сон. С нечищенными зубами, в одежде трехдневной свежести -- мне было уже все равно.

Утром снова побрился электробритвой, выпил кофе, сжевал круассан. И подумал: еще пять страниц. Часа через два я добил эти пять страниц. Затем поставил на каждом листе подпись и отпечаток большого пальца. Гимназист забрал это на проверку.

-- Ну, теперь вы меня отпустите? -- спросил я.

-- Сейчас я задам вам еще несколько вопросов -- и можете идти, -- сказал Гимназист. -- Не волнуйтесь, это очень простые вопросы. Мы вспомнили, тут как раз кое-чего не хватает.

У меня перехватило дыхание.

-- И это, конечно же, снова придется документировать?

-- Разумеется, -- кивнул Гимназист. -- Как ни жаль, контора есть контора. Бумага -- это все. Нет бумаги с печатью -- считай, ничего и не было.

Я потер пальцами веки. В глаза будто что-то попало. Твердое и колючее, залетело неизвестно откуда, просочилось в голову и там распухло. Так, что уже не вытащить. Поздно, дружище. Спохватись ты чуть раньше -- может, и вытащил бы. Но теперь -- увы. Принимай соболезнования.

-- Да вы не беспокойтесь. Это не займет много времени. Все закончится очень быстро.

Вяло и нудно я принялся отвечать на очередные бессмысленные вопросы -- но тут в кабинет вернулся Рыбак, вызвал Гимназиста в коридор, и они принялись долго шушукаться о чем-то за дверью. Я откинулся на спинку стула, задрал голову и стал разглядывать черную плесень в углах. Эта плесень напоминала лобковые волосы у трупа на фотографии. Из мрачных углов она сбегала пятнами вниз по стенам и заполняла все трещины, как на старинных фресках. Я почувствовал, что эта плесень вобрала в себя запахи тела несметного числа людей, которых когда-либо сюда заносило. Десятки лет их дыхание и капельки пота оседали на стенах -- и образовали эту угрюмую плесень. Я вдруг подумал, что уже страшно долго не видел солнечного света. Не слушал музыки. Ну и местечко... Комната, в которой, не гнушаясь никакими средствами, подавляют самолюбие, чувства, гордость и убеждения людей. Не оставляя заметных глазу увечий, людям здесь выворачивают души, заманивают их в бюрократические лабиринты позапутанней любого муравейника и эксплуатируют до последнего предела все их страхи и слабости. Людей изолируют от солнечного света и пичкают мусорной пищей. И заставляют потеть. Вот так и рождается плесень...

Я положил руки на стол, закрыл глаза и подумал о заснеженном городе Саппоро. О громадном отеле «Дельфин» и девчонке за стойкой регистрации. Как там она сейчас? Все так же стоит за своей стойкой и излучает производственную улыбку? Мне вдруг захотелось позвонить ей прямо отсюда и о чем-нибудь поболтать. Наговорить очередных глупых шуток. Но я не знаю ее имени. Я даже не знаю ее имени! Какие тут, к черту, звонки... Просто прелесть девчонка, подумал я. Особенно на работе. Дух отеля. Любит свою работу. Не то, что я. Чем бы в жизни ни занимался -- свою работу я не любил никогда. Я выполняю ее очень тщательно и добросовестно. А полюбить ни разу не удавалось. Она же любит свою работу именно как работу. А после работы сразу выглядит такой хрупкой и незащищенной. Такой неуверенной и ранимой. Я мог бы тогда переспать с ней, если б захотел. Но не переспал.

Я так хотел поболтать с ней еще раз.

Пока никто не убил ее.

Пока она куда-нибудь не исчезла.









23.






Наконец оба следователи вернулись в комнату, но садиться не стали. Я продолжал с рассеянным видом разглядывать плесень.

-- Все. Можешь идти, -- сказал мне Рыбак бесцветным голосом.

-- Могу идти? -- переспросил я ошеломленно.

-- Вопросы закончились. Финиш, -- подтвердил Гимназист.

-- Ситуация несколько изменилась, -- добавил Рыбак. -- Мы больше не можем тебя задерживать. Можешь идти домой. Спасибо за помощь.

Я натянул провонявшую табаком куртку и поднялся со стула. Непонятно с чего, но я чувствовал, что лучше скорей убраться отсюда ко всем чертям, пока эти двое не передумали. Гимназист проводил меня до выхода.

-- То, что ты невиновен, мы поняли еще вчера вечером, -- сказал он. -- Результаты экспертизы и вскрытия никакой связи с тобой не выявили. Сперма и группа крови -- не твои. Отпечатков твоих пальцев нигде не найдено. Но ты все равно что-то скрываешь, правда? Потому мы тебя и держали. Думали, помурыжим еще немного -- может, проболтаешься. Когда от нас что-то скрывают, мы понимаем сразу. Чутье. Профессиональное чутье. Ты ведь знаешь, хотя бы примерно, кто эта женщина, так? Но почему-то это скрываешь. Нехорошо, очень нехорошо. Не стоит нас недооценивать. Мы в своем деле -- профи. И речь идет об убийстве человека.

-- Извините, но я не понимаю, о чем вы, -- сказал я.

-- Возможно, тебе еще придется сюда прийти. -- Он достал из кармана коробок, вытащил спичку и принялся ковырять ею заусенцы вокруг ногтей. -- И если это случится, так просто ты уже не отделаешься. Даже если у тебя из-за спины будет то и дело выскакивать адвокат, мы и бровью не поведем. И уж подготовим тебе встречу, что называется, на высшем уровне.

-- Адвокат? -- переспросил я.

Но он уже растворился в дверях заведения. Я поймал такси и вернулся домой. Дома набрал полную ванну горячей воды и медленно-медленно погрузил туда тело. Почистил зубы, побрился и тщательно вымыл голову. Казалось, я весь пропитался никотиновой вонью. Ну и местечко, снова подумал я. Настоящее змеиное логово.

Выбравшись из ванны, я сварил себе цветной капусты и принялся поедать ее, запивая пивом, под пластинку Артура Прайсока с оркестром Каунта Бэйси. Безупречно стильный, красивый альбом. Я купил его шестнадцать лет назад. В шестьдесят седьмом. Шестнадцать лет уже слушаю. И не надоедает.

Потом я немного поспал. Совсем коротким сном -- будто ненадолго вышел куда-то, повернул назад и пришел обратно. Погуляв с полчаса, не больше. Когда открыл глаза, времени было всего час дня. Я бросил в сумку плавки и полотенце, сел за руль старушки «субару», поехал в крытый бассейн на Сэтагая и целый час плавал там до полного изнеможения. И только тогда, наконец, почувствовал себя человеком. Даже захотел чего-нибудь съесть. Я позвонил Юки. Она была дома. Я сообщил ей, что полиция меня отпустила. «Замечательно», -- отозвалась она в своей стильно-бесстрастной манере. Я спросил ее, обедала ли она сегодня. Еще нет, ответила она. Только с утра съела пару пирожных с кремом. Очередной мусор, понял я. Давай-ка я за тобой заеду, и мы пообедаем где-нибудь по-человечески, предложил я. Угу, сказала она.

Я снова сел в «субару», обогнул сады храма Мэйдзи, проехал по аллее Музея искусств и с поворота на Аояма вырулил к храму Ноги. Весна с каждым днем заявляла о себе все смелее. За те двое суток, что я провел в полицейском участке Акасака, ветер задул поприветливей, из почек на деревьях показалась листва, а солнечный свет смягчился и словно скруглил очертания у предметов вокруг. Даже шум и гвалт огромного города звучали ласково, как флюгельгорн Арта Фармера. Мир был прекрасен, желудок - космически пуст. Проклятая песчинка, свербившая глаз, исчезла сама по себе.

Я нажал на кнопку звонка, и Юки сразу спустилась. В этот раз на ней была майка с Дэвидом Боуи, поверх майки -- коричневый жакетик из мягкой кожи. С плеча свисала холщовая сумка. На сумке болтались значки «Стрэй Кэтс», «Стили Дэн» и «Калче Клаб». Ну и сочетаньице, подумал я. Впрочем, мне-то какая разница…

-- Ну, как полиция? Весело было? -- спросила Юки.

-- Ужасно, -- ответил я. - Примерно как песенки Боя Джорджа.

-- Хм-м, -- протянула она без выражения.

-- Я куплю тебе Элвиса Пресли. Вместо вот этого, ладно? -- предложил я, ткнув пальцем в «Калче Клаб» у нее на сумке.

-- Псих ненормальный! -- прошипела она.

Воистину неохватен японский язык…

Первым делом я отвез ее в приличный ресторан, накормил сэндвичами из настоящего пшеничного хлеба с ветчиной, овощным салатом и напоил свежайшим молоком. Сам съел то же самое и выпил кофе. Сэндвичи были отменные. Тонкий соус, нежное мясо, добавка из горчицы с хреном. В самом вкусе -- энергия жизни. Вот что я называю едой.

-- Итак, -- спросил я Юки. - Куда мы сегодня поедем?

-- В Цудзидо, -- сказала она.

-- Годится, -- согласился я. -- Можно и в Цудзидо. А почему Цудзидо?

-- Потому что там папа живет, -- ответила Юки. - Он сказал, что хочет с тобой повидаться.

-- Со мной?

-- Не бойся, не такой уж он и мерзавец.

Я отхлебнул второй по счету кофе и покачал головой.

-- Я и не говорил, что он мерзавец. Но с чего это твой отец вдруг хочет со мной повидаться? Ты ему про меня говорила?

-- Ага. Я ему позвонила. Рассказала, как ты меня с Хоккайдо привез, а теперь тебя забрала полиция и обратно не отдает. Тогда папа позвонил своему знакомому адвокату и попросил разобраться. У него вообще много таких знакомых. Потому что он очень реалистичный.

-- Понятно, -- сказал я. - Вот, значит, в чем дело…

-- Ну, тебе же пригодилось?

-- Пригодилось, это правда.

-- Папа сказал, что полиция не имела права тебя задерживать. И что ты запросто мог оттуда уйти, когда тебе вздумается.

-- Да я и сам это знал, -- сказал я.

-- Тогда чего же ты там сидел? Встал бы и сказал: «Я иду домой».

-- Сложно сказать… -- ответил я, немного подумав. - Возможно, я себя так наказывал.

-- Псих ненормальный, -- сказала она, подпирая щеки ладонями. Мощнейший словарный запас.







* * *






Мы сели в «субару» и взяли курс на Цудзидо. День клонился к закату, и на шоссе было пусто. Всю дорогу она доставала из сумки кассеты и ставила одну за другой. Чего только не прозвучало в моем драндулете, пока мы ехали! От «Exodus» Боба Марли до «Mister Roboto» группы «Стикс». От действительно интересной музыки до полной белиберды. Впрочем, подобные вещи -- все равно что пейзажи за окном. Тянутся справа налево и пропадают один за другим. Юки почти все время молчала и, развалясь на сиденье, слушала музыку. Увидав на приборной панели мои темные очки, она их тут же нацепила, а в пути даже выкурила штучку «Вирджиниа Слимз». Я тоже молчал, сосредоточившись на дороге. Старательно переключая передачу за передачей. Не спуская глаз с полотна шоссе. Отмечая каждый указатель и каждый дорожный знак на пути.

Иногда я ловил себя на том, что завидую Юки. Сейчас ей всего тринадцать. С какой, наверное, свежестью воспринимают ее глаза все вокруг -- пейзажи, музыку, людей. И видят совсем не то, что видится мне. А ведь когда-то я и сам был таким же. Когда мне было тринадцать лет, мир казался гораздо проще. Затраченные усилия непременно вознаграждались, слова обладали незыблемым смыслом, а однажды найденная красота никогда не исчезала. И все-таки я в свои тринадцать не был таким счастливым. Я любил одиночество, больше верил в себя, когда был один -- но, стоит ли говорить, одного меня практически не оставляли. Запертый в жесткие рамки двух систем -- в школе и дома, я жутко нервничал и комплексовал. Такой уж нервный был возраст. И когда я впервые влюбился в девчонку, конечно же, ничего хорошего у нас с нею не вышло. Потому что я понятия не имел, что такое любовь и как с этим следует обращаться. Да что там -- я двух слов связать не мог в разговоре с девчонкой. Застенчивый, неловкий подросток. Учителям и родителям, что вбивали в меня какие-то ценности, я пробовал возражать -- но никогда не умел высказать толком свои возражения. Что бы я ни делал -- ничего не получалось как надо. Полная противоположность Готанде, у которого все всегда получалось как надо. Но свежий взгляд на мир я сохранял. И это было колоссально. Запахи и впрямь будоражили кровь, слезы были по-настоящему горячи, девчонки -- красивы, как в сказке, а рок-н-ролл -- действительно навсегда. В темноте кинозалов рождалось интимное чувство тайны, а летние ночи выворачивали душу глубиной и бескрайностью. Я проводил свое нервное детство среди музыки, фильмов и книг. Заучивал наизусть слова песен Сэма Кука и Рики Нельсона. Я построил мир для себя одного и замечательно жил в нем. В свои тринадцать. И только опыты по естествознанию проводил в одной паре с Готандой. Это он, а не я, чиркал спичкой и, притягивая к себе страстные взгляды девчонок, элегантно подносил к горелке огонь. Пых!..

Какого же дьявола он теперь завидует мне?

Хоть убей, не пойму.

-- Эй, -- окликнул я Юки. -- Может, все-таки расскажешь про человека в овечьей шкуре? Где ты встречалась с ним? И откуда тебе известно, что с ним встречался я?

Она повернулась ко мне, сняла темные очки, положила на приборную панель. И слегка пожала плечами.

-- Но сначала ты мне ответишь, идет?

-- Идет, -- согласился я.

С полминуты Юки похмыкала в унисон тягучему, как утреннее похмелье, Филу Коллинзу, потом снова стянула с панели очки и принялась теребить их за дужки.

-- Помнишь, тогда на Хоккайдо ты мне сказал... Что из всех девчонок, которых ты выманил на свидание, я самая красивая?

-- Помню. Говорил, -- кивнул я.

-- И что, это правда? Или ты просто так сказал, чтоб я перестала дуться? Только честно.

-- Это правда. Я не врал, -- сказал я.

-- А сколько девчонок ты выманил на свидание до сих пор?

-- Ну, я не считал...

-- Двести?

-- Да ну тебя! -- засмеялся я. -- Не такой уж я у женского пола популярный. Ну, то есть, популярный, но не настолько. Я, как бы тебе сказать... весьма локального применения. Узкий такой. Широких масс не охватываю... Но человек пятнадцать точно выманил.

-- Так мало?

-- Такая вот несчастная жизнь, -- вздохнул я. -- Мрачная, стылая, тесная...

-- Локального применения? -- уточнила Юки.

Я кивнул.

Она ненадолго задумалась -- наверно, о том, как можно жить такой жизнью. Но, похоже, так ничего и не поняла. Что поделаешь. Молодо-зелено...

-- Значит, пятнадцать, -- сказала она.

-- Ну, приблизительно, -- поправился я. И еще раз прокрутил в голове тридцать четыре года своей несчастной жизни. -- Примерно так. Ну, самое большее -- двадцать.

-- Двадцать... -- повторила Юки разочарованно. -- И что, из этих двадцати я самая красивая?

-- Да, -- ответил я.

-- А может, тебе просто красивые не попадались? -- спросила она. И закурила вторую сигарету. У перекрестка впереди замаячила фигура полицейского, поэтому сигарету я отобрал и выкинул в окно.

-- Попадались даже очень красивые, -- ответил я. -- Но ты красивее всех. Серьезно, я не вру. Не знаю, поймешь ты или нет, но твоя красота как бы существует сама по себе, независимо от тебя. Совсем не так, как у других. Но я тебя умоляю: давай-ка в машине не курить. Во-первых, снаружи все видно, во-вторых, салон провоняется. И потом, я тебе уже говорил: если девочки с малых лет курят, у них с возрастом начинают плясать менструальные циклы.

-- Иди к черту! -- надулась Юки.

-- Расскажи про человека в овечьей шкуре, -- попросил я.

-- Про Человека-Овцу?

-- Откуда ты знаешь, что его так зовут?

-- Ты же сам сказал в прошлый раз. По телефону. «Человек-Овца».

-- Что, серьезно?

-- Ага, -- кивнула Юки.

На дороге начались пробки, и перед каждым светофором приходилось ждать, пока зеленый не сменится как минимум дважды.

-- Расскажи мне про него. Где ты с ним встретилась?

Юки пожала плечами.

-- Да не встречалась я. Просто... вдруг подумала о нем. Когда на тебя посмотрела, -- сказала она и накрутила на палец тонкую прядь волос. -- Он мне сам и почудился. Человек в овечьей шкуре. Как видение какое-то. И каждый раз, когда встречала тебя там, в отеле, -- он у меня в голове появлялся. Поэтому я у тебя и спросила. А вовсе не потому, что я что-нибудь знаю...

Притормозив у очередного светофора, я попытался осмыслить услышанное. Я должен это осмыслить, во что бы то ни стало. Повернуть нужный винт и завести пружину в голове. Раз, два...

-- Ты говоришь, «вдруг подумала о нем», -- сказал я Юки. -- То есть, у тебя перед глазами возникла фигура Человека-Овцы, так?

-- Я не могу точно объяснить, -- ответила она. -- Как бы сказать получше... Не то чтобы прямо фигура этого самого Человека-Овцы перед глазами появилась, нет. Просто, понимаешь… Чувства того, кто все это видел, передаются мне, как воздух. Но глазам их не видно. Глазам не видно, но я их воспринимаю -- и могу переделать в картинку. Только это не совсем картинка. Ну, как бы картинка. Если б я даже могла ее кому-нибудь показать, никто бы не понял, что это. То есть, это картинка, которую только я сама понимаю, и все… Тьфу. Не могу объяснить нормально! Дура какая-то. Вот ты понимаешь, о чем я говорю?

-- Очень смутно, -- честно признался я.

Юки насупилась и закусила дужку очков.

-- То есть, что получается… -- попробовал я наугад. -- Ты можешь уловить то, что я ощущаю внутри, или то, что пристало ко мне снаружи -- какую-то эмоцию или сверхидею -- и преобразовать это в некое видение, вроде символического сна, так что ли?

-- Сверхидею?

-- Мысль, которую думаешь очень сильно.

-- Ну, может быть… То, что думаешь очень сильно -- да, но не только это. Есть еще то, что сделало эту мысль. Что-то ужасно мощное… Сила, которая делает мысли. Если она есть, то я ее чувствую. Пропускаю сквозь себя, как электрический ток. И тогда -- своим зрением -- вижу. Только не как обычный сон. Скорее, как пустой сон… Вот, именно так! Пустой сон. Там нет никого. Ни фигур, ни предметов. Ну вот как если у телевизора контраст до предела вывернуть -- чтобы стало или совсем темно, или совсем светло, да? То же самое. Ничего не видать. Но кто-то там есть все равно! Надо просто вглядеться очень внимательно. И вот я вглядываюсь -- и чувствую. Что там сидит человек в овечьей шкуре. Что он не злой человек. И даже вообще не человек. Глазам не видно, но понятно. Просто он выглядит, как невидимка. Его как бы нет -- но он есть... -- Юки с досады прищелкнула языком. -- Ужасно объясняю!

-- Почему же. Ты отлично объясняешь.

-- Что, правда хорошо?

-- Очень, -- кивнул я. - По-моему, я понимаю все, что ты хочешь сказать. Просто мне нужно время, чтобы это переварить…

Уже перед самым Цудзидо я вырулил к морю и, обогнув сосновую рощицу, остановил «субару» меж двух белых линий на автостоянке. Машин вокруг почти не было.

-- Пройдемся? -- предложил я Юки.

Стоял чудный апрельский день. Ветер дул, но почти незаметно, море было спокойным. Лишь у самого берега то подымалась, то исчезала волна -- словно кто-то стоял у кромки воды и неторопливо встряхивал простыню. Мягкая, размеренная волна. Серферы, оставив всякие попытки прокатиться, повытаскивали свои доски на берег и курили, сидя на песке в мокрых гидрокостюмах. Дым от горящей мусорной свалки поднимался к небу столбом, а по левую руку в далекой дымке розовел цветущей сакурой остров Эно. Огромная черная псина с крайне сосредоточенной мордой то бежала трусцой, то неспешно вышагивала по волнорезу слева направо. Пять или шесть рыболовных шхун дрейфовали у горизонта, а над ними, словно водовороты белой пены, беззвучно кружили стаи чаек. Даже море пахло весной.

Мы пошли по пешеходной дорожке вдоль берега. Встречая по пути то любителей бега трусцой, то школьниц на велосипедах, немного прошагали в сторону Фудзисавы, отыскали подходящее местечко на пляже, сели на песок и стали разглядывать море.

-- И часто ты это чувствуешь? -- спросил я Юки.

-- Да не то чтобы постоянно, -- ответила она. -- Бывает. Иногда чувствую. Таких людей, через которых я это чувствую, не очень много. Совсем чуть-чуть. Но я и сама стараюсь защищаться. Когда это чувство приходит, стараюсь как можно меньше думать о нем. Только оно начинается, я сразу -- бац! -- и захлопываюсь. Потому что заранее знаю: сейчас начнется. А когда захлопнусь, то и чувствую уже не так глубоко. Все равно, что глаза зажмурить, -- очень похоже. Зажмуриваю свои чувства. Тогда просто ничего не видно, и все. Вот, когда в кино что-нибудь страшное происходит -- закрываешь глаза, да? Здесь так же. И пока оно не пройдет, так и сидишь, закрывшись. Как можно крепче...

-- А зачем закрываться?

-- А не люблю, -- ответила она резко. -- Раньше, когда маленькая была, не закрывалась. В школе, бывало, как почувствую что-нибудь -- сразу вслух говорю. Но от этого всем только хуже делалось. То есть, чувствую, например, что сейчас кто-нибудь покалечится. И говорю в компании: «вот этот парень скоро покалечится». И очень скоро тот человек ломает ногу. Много раз так было. И постепенно меня стали принимать за какую-то ведьму. Даже дразнили так -- «ведьма». Вот какую репутацию заработала... А меня все это обижало страшно. И однажды я обещала себе: больше ничего не рассказываю. Никому. Как только почувствую, что сейчас что-нибудь увижу, сразу и захлопываю все чувства намертво.

-- Только со мной почему-то не захлопнула, так?

Она пожала плечами.

-- Это как-то неожиданно получилось, врасплох. Не успела защититься. Как-то вдруг -- хлоп! -- и эта как бы картинка в меня вселилась. Когда мы с тобой в первый раз увидались. В баре отеля. Я еще музыку слушала, рок какой-то… То ли «Дюран Дюран», то ли Дэвида Боуи... Когда музыку внимательно слушаешь, так всегда получается, правда же? Защититься не успеваешь. Расслабляешься потому что. За что я музыку и люблю…

-- То есть, что получается, у тебя -- дар ясновидения? -- спросил я. -- Раз ты можешь предсказывать, кто когда ногу сломает, и все такое.

-- Ну, как сказать… Пожалуй, тут все-таки что-то другое. Я же не предсказываю, что будет, а просто чувствую, что происходит сейчас. Но там есть и какой-то воздух особенный, как бы настроение того, что случится потом. Понимаешь? Ну, например, кто-то делает упражнения на перекладине и скоро повредит себе что-нибудь. Но в нем уже прямо сейчас есть небрежность, какая-то самоуверенность лишняя, так ведь? Или, скажем, явно дурачится человек. Вот в такие секунды меня это чувство как волной накрывает. То есть, буквально волной -- сам воздух ужасно плотный становится. И я уже понимаю: ну вот, сейчас случится что-то плохое. И сразу вслед за этим выскакивает «пустой сон». А потом… То же самое происходит на самом деле. Это не ясновидение. Это что-то ужасно размытое. Но оно бывает, я вижу такие штуки. Только больше никому ничего не рассказываю. А то опять станут ведьмой дразнить… Но я-то просто вижу, и больше ничего! Вижу, что вот, сейчас этот парень обожжется. И он обжигается. Но обвинить меня ни в чем не может. Ужас, правда? Я сама себя за это ненавижу. И поэтому закрываюсь. Если я закрываюсь, мне не нужно себя ненавидеть.

Она набрала пригоршню песка и долго смотрела, как он высыпается из ладони.

-- А Человек-Овца действительно существует?

-- Да, существует, -- сказал я. - В отеле есть место, где он живет. Там, внутри этого отеля, есть еще один, совсем другой отель. Где это -- обычным глазом не видно. Но старый отель никуда не убрали. Его оставили для меня. Потому что там было место для меня. Человек-Овца там живет и подключает ко мне всякие вещи, людей и события. Это место для меня, и он на меня там работает. Без него я ни к чему как следует не подключусь. Он заведует всем этим. Как оператор на телефонной станции.

-- Подключает?

-- Ну да. Понадобится мне что-нибудь. Я хочу к этому подключиться. И он подключает.

-- Не понимаю.

Точно так же, как Юки, я набрал в ладонь песку и понаблюдал, как он сыпется между пальцев.

-- Я и сам пока толком не понимаю. Но так мне рассказал Человек-Овца.

-- И давно он с тобой, Человек-Овца?

Я кивнул.

-- Да, очень давно. С самого детства. Я всю жизнь это чувствовал. Что кто-то там есть. Вот только форму Человека-Овцы он принял недавно. Сначала у него не было формы, и лишь постепенно -- чем дальше, тем больше -- он приобретал форму для того мира, в котором теперь живет. Чем старше я становился. Зачем? Не знаю. Наверно, так было нужно. Наверно, я вырос, много всего потерял -- и потому возникла такая необходимость. Чтобы еще лучше помогать мне выжить. Но наверняка я не знаю. Возможно, здесь какая-то другая причина. Как раз об этом я все время думаю. Но сообразить никак не могу. Дурак, наверное…

-- Ты кому-то еще об этом рассказывал?

-- Нет, никому. Чего рассказывать, все равно никто не поверит. Никто не поймет. Да и я не смогу объяснить как следует. Вот, тебе первой рассказываю. Такое чувство, будто тебе рассказать могу.

-- Я тоже еще никому об этом так подробно не рассказывала. Тебе первому. А так все время молчала. Папа и мама знают немножко, но не из моих рассказов. Мне все время, с самого раннего детства казалось, что лучше вообще никому об этом не говорить. Прямо инстинкт какой-то…

-- Здорово, что мы поговорили, -- сказал я.

-- Значит, ты тоже ведьмак… -- сказала Юки, перебирая пальцами песок.







Всю обратную дорогу Юки рассказывала о школе. О том, как это ужасно -- средние классы общеобразовательной школы.

-- Я с самых летних каникул в школу не хожу, -- сообщила она мне. -- И не потому, что учиться лень. А потому, что само это место не выношу. Просто физически. Приду в школу, и так плохо делается, что сразу тошнить начинает. Каждый день меня там тошнило. Только стошнит -- меня сразу дразнят. Все дразнят. Даже учителя...

-- Будь я твоим одноклассником, -- я такую красивую девчонку никогда не дразнил бы, -- сказал я.

С полминуты Юки шагала, молча глядя на море.

-- Ну, бывает ведь наоборот: потому и дразнят, что красивая, так же? Да еще и дочка знаменитости. А таких или жутко ценят -- или жутко дразнят, одно из двух. Так вот я -- второе. Ни с кем у меня дружить не получается. Хожу в постоянном напряжении. Мне же надо чувства постоянно закрытыми держать, верно? А никто не понимает, чего это я. Почему я все время дрожу. А я дрожу иногда, и выгляжу, наверно, как мокрая утка. И они сразу измываются. Так гадко! Ты даже не представляешь, как гадко. Не знаю, куда от стыда потом прятаться. Просто не верится, что человек вообще на такое способен. Они ведь, представь себе...

Я стиснул ее руку в своей.

-- Все в порядке, -- сказал я. -- Не забивай себе голову ерундой. Школа -- не то место, куда нужно ходить через силу. И если не хочешь, то лучше не ходить. Про школу я сам прекрасно все знаю. Ужасное место. Всякие придурки носы задирают. Бездарные учителя из себя гениев корчат. Строго говоря, процентов восемьдесят из этих учителей -- либо идиоты безмозглые, либо садисты. А некоторые -- и то, и другое сразу. Доходят до ручки от стресса, а потом самыми сволочными способами на учениках отыгрываюся. Вечно какие-то правила, мелкие и совершенно бессмысленные. Вся учеба -- по принципу «не высовывайся», и хорошие отметки достаются только кретинам без капли воображения... И раньше так было. И теперь точно так же. Это дерьмо не изменится никогда.

-- Ты что, серьезно так думаешь?

-- Конечно. Насчет дерьма в средней школе я могу тебе рассказывать хоть целый час.

-- Но все-таки… Это же все-таки обязательное образование. Средняя школа.

-- А вот об этом пускай болит голова у других, но не у тебя. Никто не обязан ходить туда, где над ним издеваются. Никому не обязан! У тебя всегда есть право сказать «не хочу». Встать и заявить во весь голос: «не желаю -- и все!».

-- Да, но что со мной будет потом? Если все время так говорить?

-- Когда мне было тринадцать, я тоже этого боялся, -- сказал я. - Что всю жизнь у меня так и будет. Но так не будет. Все как-нибудь наладится. А не захочет налаживаться -- тогда и подумаешь, что делать, еще раз. Пройдет еще немного времени -- подрастешь, влюбишься. Тебе купят лифчик. И весь мир вокруг будет выглядеть по-другому.

-- Ты идиот! -- рассвирепела Юки. -- Уж лифчик-то у любой тринадцатилетней девчонки сегодня есть обязательно! Ты на полвека от жизни отстал.

-- Ого, -- удивился я.

-- Ага, -- отрезала она. И подтвердила свой вывод: -- Полный идиот!

-- Очень может быть… -- почесал я в затылке.

Она обогнала меня и, ни слова не говоря, зашагала к машине.







24.






Усадьба ее отца располагалась у самого моря. Когда мы прибыли, уже почти смеркалось. Старый, просторный дом утопал в саду с невообразимым количеством деревьев. Одна сторона здания еще сохраняла стиль забытых времен, когда пляж Сёнан считался зоной роскошных прибрежных вилл. В мягких весенних сумерках не дрожало ни ветки, ни листика. На ветках сакуры набухали почки. Отцветет сакура -- раскроет бутоны магнолия. Этот сад был явно устроен так, чтобы по сочетаниям цветов и запахов следить, как день за днем понемногу сменяют друг друга времена года. Просто не верилось, что сегодня где-то остались еще такие места.

Особняк Макимуры был обнесен высоким забором, а ворота касались крыши -- так строили дома в старину. На воротах белела неестественно новенькая табличка с двумя отчетливыми иероглифами: «Макимура». Мы позвонили. Полминуты спустя высокий молодой человек лет двадцати пяти, коротко стриженный и приветливый на вид, отворил ворота и провел нас в дом. Радушно улыбаясь то мне, то Юки. С Юки, похоже, он встречался уже не раз. Мягкой, приветливой улыбкой он напоминал Готанду. Хотя у Готанды, что говорить, получалось бы куда лучше. Молодой человек повел нас по тропинке куда-то за дом и по дороге успел сообщить мне, что «помогает Макимуре-сэнсэю во всем».

-- Вожу автомобиль, доставляю рукописи, собираю материал для работы, играю с сэнсэем в гольф и маджонг, езжу по делам за границу -- в общем, выполняю все, что потребуется! -- разъяснил он мне жизнерадостно, хотя я ни о чем не спрашивал. -- Как говорили раньше, «ученик Мастера»…

-- А… -- только и сказал я.

«Псих ненормальный», -- было написано на физиономии Юки, но она ничего не сказала. Хотя я уже понял: если нужно, этот ребенок за словом в карман не полезет.

Макимура-сэнсэй забавлялся гольфом в саду за домом. От сосны до сосны перед ним тянулась зеленая сеть с белой мишенью посередине, куда он изо всех сил отсылал мячи. Раз за разом его клюшка взмывала вверх и падала с резким присвистом -- фью-у-у! -- будто рассекая небо напополам. Один из самых ненавистных для меня звуков на белом свете. Всякий раз, когда он раздается, мне слышатся в нем ужасные тоска и печаль. С чего бы? Наверно, все дело в предубеждении. Просто я без всякой причины терпеть не могу гольф как спорт, вот и все.

Заметив гостей, Макимура-сэнсэй повернулся и опустил клюшку. Потом взял полотенце, тщательно вытер пот с лица и сказал, обращаясь к Юки:

-- Приехала? Хорошо…

Юки сделала вид, что ничего не услышала. Глядя куда-то в сторону, она достала из кармана жевательную резинку, развернула, сунула в рот и принялась оглушительно чавкать. Фантик от жвачки она скатала в шарик и зашвырнула в ближайшую кадку с фикусом.

-- Может, хоть поздороваешься? - сказал Макимура-сэнсэй.

-- Здрас-сьте… -- процедила Юки, скорчив гримасу. И, сунув кулачки в карманы жакетика, убрела неизвестно куда.

-- Эй! Тащи пива! -- рявкнул Макимура-сэнсэй ученику.

-- Слушаюсь! -- дрессированным голосом отозвался тот и ринулся из сада в дом. Макимура-сэнсэй громко откашлялся, смачно сплюнул на землю и снова вытер лицо полотенцем. С полминуты он стоял, игнорируя факт моего существования, и таращился на сеть с мишенью. Я же, пока суд да дело, созерцал замшелые камни.

Чем дальше, тем искусственней, натянутей и нелепей казалась мне ситуация. И дело было не в том, где что не так или чья тут ошибка. Просто все это сильно смахивало на какую-то пародию. Будто все старательно разыгрывали заданные им роли. Учитель и ученик… Ей-богу, Готанда в роли помощника смотрелся бы куда элегантнее. Пусть даже и не с такими длинными ногами.

-- Я слышал, ты помог Юки? - вдруг обратился ко мне сэнсэй.

-- Да так, ерунда, -- пожал я плечами. -- Вместе сели в самолет, вместе вернулись домой, вот и все. Ничего особенного. А вот вам большое спасибо, что с полицией выручили. Очень вам обязан...

-- А-а, это… Да, пустяки. Считай, что мы квиты. Не забивай себе голову. Дочь попросила, я сделал -- все равно что сам захотел. Так что не напрягайся. А полицию я и сам давно терпеть не могу. В свое время тоже от нее нахлебался. Я ведь был там, у Парламента в шестидесятом, когда погибла Митико Канба (36)… Давно это было. Давным-давно…

На этих словах он нагнулся, подобрал с земли клюшку и, легонько постукивая ею по ноге, принялся ощупывать меня взглядом: сначала лицо, потом ноги, потом снова лицо. Словно хотел понять, как мое лицо взаимодействует с ногами.

-- Когда-то давно люди хорошо понимали, что на свете справедливо, что нет, -- произнес Хираку Макимура.

Я вяло кивнул.

-- В гольф играешь? - спросил он.

-- Нет, -- ответил я.

-- Не любишь гольф?

-- Люблю, не люблю -- не знаю, не пробовал никогда.

Он рассмеялся.

-- Так не бывает, чтобы люди не знали, любят они гольф или нет. Большинство тех, кто в гольф не играл, его не любят. По умолчанию. Так что можешь говорить честно. Я хочу знать твое мнение.

-- Если честно -- то не люблю, -- сказал я честно.

-- А почему?

-- Ну… Так и кажется, будто все это сделано, чтобы дурачить окружающих, -- ответил я. -- Все эти помпезные клюшки, тележки, флажки. Расфуфыренные костюмчики, обувь. Все эти приседания с прищуриваниями над травкой, уши торчком... Вот за это и не люблю.

-- Уши торчком? -- переспросил он удивленно.

-- Ну, это я образно выразился. Без конкретного смысла. Я только хочу сказать, что весь антураж гольфа действует мне на нервы. А «уши торчком» -- просто шутка, -- пояснил я.

Хираку Макимура снова воззрился на меня пустыми глазами.

-- Ты немного странный, да? -- спросил он меня.

-- Да нет, не странный, -- ответил я. - Самый обычный человек. Только шучу неудачно.

Наконец ученик притащил на подносе две бутылки пива и пару стаканов. Примостил поднос на ступеньку веранды, откупорил бутылки, разлил по стаканам пиво. И убежал -- так же быстро, как и в прошлый раз.

-- Ладно. Пей давай, -- сказал Хираку Макимура, присаживаясь на ступеньку.

-- Ваше здоровье, -- сказал я и отхлебнул пива. В горле у меня пересохло, и пиво казалось на удивление вкусным. Но я был за рулем, и про себя решил много не пить. Одного стакана достаточно.

Точного возраста Хираку Макимуры я не знал, но выглядел он лет на сорок пять, не меньше. Роста невысокого, но из-за крепкого телосложения смотрелся крупнее, чем на самом деле. Широкие плечи, толстые руки и шея. Шея, пожалуй, даже слишком толста. Будь эта шея чуть тоньше, он мог бы сойти за мужчину спортивного типа; однако двойной подбородок и роковые складки на шее ясно говорили о нездоровом образе жизни, который долгие годы вел этот человек. И сколько тут ни размахивай клюшкой для гольфа -- от этого уже не избавиться. Годы берут свое. На фотографиях, что я видел когда-то давно, Хираку Макимура был стройным молодым человеком с проницательными глазами. Не красавцем, но что-то в нем притягивало взгляды. Нечто, сулящее миру прогрессивного автора, которым он станет когда-нибудь очень скоро. Сколько лет назад это было? Пятнадцать, шестнадцать? В его глазах еще угадывалась былая проницательность. Иногда эти глаза даже казались красивыми -- в зависимости от того, как на них падает свет, и под каким углом в них смотришь. Волосы короткие, с проседью. Темный загар -- надо думать, от частой игры в гольф -- приятно сочетался с тенниской «Lacoste» цвета красного вина. Обе пуговицы под горлом, понятно, расстегнуты. Слишком уж толстая шея. Красные тенниски «Lacoste» вообще очень редко бывают кому-нибудь впору. Люди с тонкой шеей смотрятся в них ощипанными цыплятами. А толстые шеи они перетягивают так, точно хотят задушить. Мало кому удается совпасть с идеалом. Хотя дружище Готанда, конечно, и тут бы совпал на все сто… Эй. Прекрати. Больше ни мысли о Готанде!

-- Я слышал, ты что-то пишешь? - спросил меня Хираку Макимура.

-- Ну… Писательством я бы это не называл, -- ответил я. -- Сочиняю тексты, заполняю рекламные паузы. О чем угодно. Был бы текст как таковой -- а смысл не важен. Кому-то ведь надо и такое писать. Вот я и пишу. Все равно что разгребаю сугробы в пургу. Культурологические сугробы…

-- Разгребаешь сугробы? -- повторил Хираку Макимура. И покосился на клюшку для гольфа у себя под ногами. -- Забавное выражение…

-- Спасибо, -- сказал я.

-- Любишь писать тексты?

-- То, что я пишу сейчас, невозможно любить или не любить. Не того масштаба работа. Но у меня, конечно, есть свои способы эффективного разгребания сугробов. Свои маленькие хитрости, ноу-хау, стиль. Своя манера напрягаться, если угодно. К подобным вещам, скажем так, неприязни я не испытываю.

-- Что ж, очень точный ответ! - похвалил он с каким-то даже интересом.

-- На таком примитивном уровне это не сложно.

-- Хм-м… -- протянул он. И замолчал секунд на пятнадцать. - А это выражение -- «разгребать сугробы» -- ты сам придумал?

-- Да… По-моему, сам, -- пожал я плечами.

-- Не возражаешь, если я это где-нибудь употреблю? «Разгребаю сугробы», хм... Забавное выражение. «Разгребаю культурологические сугробы»…

-- Да ради бога. Я не буду драться за копирайт.

-- Я ведь понимаю, о чем ты, -- сказал Хираку Макимура, пощипывая мочку уха. -- Я и сам порой это чувствую. Как мало смысла в том, что я иногда пишу. Иногда... Раньше было не так. Раньше мир был гораздо меньше. Все можно было удержать в руках. Четко понимать, чем конкретно занимаешься. И что нужно людям вокруг. Масс-медиа не были такой гигантской клоакой. Все были одной маленькой деревней. И знали друг друга в лицо…

Осушив свой бокал, он подлил пива и мне, и себе. Я начал было отнекиваться, но он даже не обратил внимания.

-- А теперь все иначе! Нет больше понятий добра и зла. Никто и представления не имеет, что хорошо, а что плохо. Вообще никто! Все только ковыряются в том, что видят у себя перед носом. Разгребают сугробы в пургу… Вот именно. Точнее не скажешь.

Он снова уперся взглядом в зеленую сеть между сосен. В траве белели разбросанные мячи, штук тридцать, по крайней мере.

Я отхлебнул еще пива.

Хираку Макимура молчал, обдумывая, что бы еще сказать. Я все ждал, а время текло. Но его это никак не смущало. Он привык к тому, чтобы все заглядывали ему в рот и ловили каждое слово. Делать нечего -- я тоже решил подождать, пока он скажет еще что-нибудь. А он все пощипывал мочку уха -- так, словно перебирал новенькую колоду карт.

-- К тебе очень привязалась моя дочь, -- сказал наконец Хираку Макимура. -- А она к кому попало не привязывается. Точнее, вообще ни к кому не привязывается. Когда она со мной, из нее слова не вытянешь. С матерью тоже молчит, как рыба, -- но мать она хоть уважает. А меня не уважает. Совсем. Ни во что не ставит. Друзей у нее нет. В школу уже несколько месяцев не ходит. Целыми днями сидит дома и слушает музыку, от которой стены трясутся. Трудный подросток, можно сказать... Да, в общем, ее домашний учитель так и говорит. Ни с кем из окружающих она не ладит. А к тебе привязалась. Почему?

-- И действительно, почему? - повторил я.

-- Сошлись характерами?

-- Может, и так…

-- Что ты думаешь о моей дочери?

Перед тем как ответить, я ненадолго задумался. Было странное чувство, будто меня проверяют на вшивость. Пожалуй, здесь лучше говорить откровенно.

-- Трудный возраст. То есть, он сам по себе трудный, а тут еще и обстановка в семье ужасная. В итоге все трудно настолько, что исправить почти невозможно. Тем более, что об этом никто не заботится. Никто не хочет брать ответственность на себя. Поговорить ей не с кем. Некому высказать все, что в душе накопилось. Ей очень обидно и больно. Но нет никого, кто бы эту боль развеял. Слишком знаменитые родители. Слишком красивая внешность. Слишком много проблем на такие хрупкие плечи. Плюс некоторые особенности ее психики… Сверхчувствительность, скажем так. В общем, она отличается от других кое в чем. Но ребенок очень искренний. Я думаю, если бы кому-то было до нее дело, она бы выросла очень неплохим человеком.

-- Но никому до нее дела нет…

-- Выходит, что так.

Он глубоко вздохнул. Потом оторвал руку от мочки уха и принялся разглядывать кончики пальцев.

-- Да, все так. Все ты верно говоришь… Я и сам это вижу -- но поделать ничего не могу. У меня связаны руки. Во-первых, когда мы с женой разводились, она условие выставила. Чтобы отец не вмешивался в жизнь дочери. И в разводных документах теперь так написано. Я и пикнуть не мог. Я в то время по девкам бегал. Когда у самого рыльце в пушку -- как тут возразишь? Представь себе, даже для того, чтобы Юки сегодня приехала, Амэ должна была дать разрешение… Черт-те что за имена -- Амэ, Юки… Ну, в общем, вот так получилось. Во-вторых, я уже говорил: Юки ко мне совсем не привязана. Что бы я ей ни сказал -- даже ухом не поведет. И в целом как отец я оказался не у дел. Хотя дочь свою я люблю. Единственный ребенок, что говорить. Только помочь ей ничем не могу. Руки связаны. Не дотянуться…

И он снова уставился на зеленую сетку меж сосен. Совсем смеркалось. Лишь мячи для гольфа все белели в траве, словно кто-то рассыпал по лужайке корзину берцовых костей.

-- Но вы же понимаете, что дальше так продолжаться не может! -- сказал я. -- Мать ее по уши в работе, носится по всему свету, о ребенке подумать некогда. Да и самого ребенка забывает где ни попадя. Бросает без денег в отеле на Хоккайдо -- и вспоминает об этом только через три дня. Три дня! Ребенок кое-как возвращается в Токио, сидит один в квартире безвылазно, с утра до вечера слушает рок и питается пирожными да всяким мусором из «Макдональдса». В школу не ходит. Друзей нет. Такую ситуацию, как ни крути, нормальной назвать нельзя. Не знаю… Вы, конечно, вправе сказать: мол, не лезь в чужую семью, без твоих советов обойдемся. Только ей от этого легче не станет. Может, я рассуждаю слишком прагматично, или слишком рационально, или с позиции упертого среднего класса?

-- Да нет, ты прав на все сто, -- произнес Хираку Макимура. И медленно кивнул. -- Все так. Мне тебе нечего возразить. Ты прав даже на двести процентов. Именно потому я хотел с тобой посоветоваться. И потому же тебя сюда пригласил.

Нехорошее предчувствие охватило меня. Лошадь пала. Индейцы больше не бьют в свои тамтамы. Слишком тихо… Я потер пальцами виски.

-- Я вот о чем. Ты бы, парень, присмотрел за Юки в ближайшее время, -- сказал он. -- Да, в общем, и присматривать особо не требуется. Просто встречайся с ней понемногу -- и все. Каждый день по два-три часа. Ходите куда-нибудь, ешьте вместе что-нибудь нормальное. И этого достаточно. А я тебе за это буду платить. Как домашнему репетитору -- с той лишь разницей, что учить никого не нужно. Я не знаю, сколько ты зарабатываешь -- но, думаю, примерно столько же платить смогу. Все остальное время делай что хочешь. Только два часа в сутки общайся с ней. Ну, как -- интересное предложение? Я и с Амэ по телефону уже все обсудил. Она сейчас на Гавайях. Фотографирует. Я ей только идею подкинул -- она сразу согласилась: мол, и правда, нужно тебя попросить… Она ведь, по-своему, тоже за Юки всерьез беспокоится. Просто человек не в себе немного. С нервами не все в порядке. Но талантлива страшно! И потому у нее мозги иногда срывает. Как крышку у парового котла. И тогда она забывает про все на свете. Ни одной реальной проблемы решить не способна. С банальной таблицей умножения -- и то не справляется…

-- Я не понимаю, -- сказал я, вяло улыбаясь. - Вы что, ничего не видите? Девочке нужна родительская любовь. Уверенность в том, что кто-то любит ее от всего сердца, совершенно бескорыстно. Этого я ей дать не смогу никогда. Такое могут только родители. Вот что нужно осознать очень четко и вам, и вашей супруге. Это во-первых. Во-вторых, девочкам ее возраста во что бы то ни стало нужны друзья одного с ними возраста и пола. Будь у нее именно такая подруга, ей уже было бы гораздо легче. А я -- мужчина, и гораздо старше ее. Кроме того, ни вы, ни ваша супруга меня совершенно не знаете. Тринадцатилетняя девочка -- уже в каком-то смысле женщина. Очень красивая, да еще и психика нестабильна. Как можно доверить такого ребенка абсолютно незнакомому мужчине? Что вы знаете обо мне, скажите честно? Да меня только что полиция задерживала по подозрению в убийстве! А если я человека убил, что тогда?

-- Так это ты убил?

-- Конечно, нет! -- возмутился я. Черт знает что: и папаша, и дочь задают один и тот же вопрос… -- Никого я не убивал.

-- Ну, вот и хорошо. Я тебе верю. Раз ты говоришь, что не убивал - значит, не убивал.

-- А с чего это вы мне верите?

-- У тебя не тот тип. Ты не способен убить человека. И ребенка изнасиловать не способен. Сразу видно, -- сказал Хираку Макимура. -- К тому же, я доверяю чутью своей дочери. У Юки, видишь ли, с раннего детства обостренная интуиция. Не такая, как у всех. Как бы лучше сказать… Иногда даже страшно становится. Такая способность, вроде медиума. Иногда кажется, будто она видит то, что другим не видно. Знакомо тебе такое?

-- В каком-то смысле, -- ответил я.

-- Думаю, это у нее от матери. Эксцентричность. Только мать эту энергию направила в искусство. И получилось то, что называют талантом. А у Юки это направить пока еще некуда. Вот оно и копится без всякой цели, и переливается через край. Как вода из бочки… В общем, она вроде медиума. Материнская кровь, я же вижу. Во мне, например, ничего подобного нет. Совершенно. Всей этой эксцентричности. И потому ни жена, ни дочь не принимают меня за своего. Да я и сам от жизни с ними вымотался -- хуже некуда. На женщин до сих пор смотреть не могу. Ты не представляешь, чего мне стоило жить с этой парочкой под одной крышей! Амэ и Юки, будь все проклято. То дождь, то снег. Как прогноз паршивой погоды на завтра… Я, конечно, их обеих люблю. И сейчас еще звоню Амэ, болтаем с ней то и дело. Но жить с ними двумя больше никогда не хочу. Настоящий ад. Если у меня и был писательский талант когда-то -- а он был! -- эта жизнь сожрала его подчистую. Честное слово. Хотя, должен сказать, какую-то часть времени я держался неплохо. Разгребая сугробы. Качественно разгребая сугробы, как ты верно заметил. Отличное выражение… Да, так о чем это я?

-- О том, почему вы решили, что мне можно верить.

-- Да… Я верю интуиции Юки. Юки верит тебе. Поэтому я верю тебе. И ты можешь верить мне. Я не мерзавец. Иногда, бывает, пишу всякую ахинею, но мерзавцем никогда не был... -- Он снова откашлялся и сплюнул на землю. -- Ну, как -- ты согласен? Присмотреть за Юки, я имею в виду. Все, что ты говоришь, я понимаю прекрасно. Конечно, в обычной ситуации это должны делать сами родители. Только эта ситуация -- необычная. Как я уже сказал, у меня связаны руки. И, кроме тебя, мне совершенно некого попросить.

Я долго сидел и смотрел, как тает пена в моем бокале. Совершенно не представляя, что делать. Ну и семейка... Три шизофреника и их помощник Пятница. Тоже мне, Космические Робинзоны (37)…

-- Я вовсе не против того, чтобы с нею встречаться, -- сказал я. -- Но только не каждый день. Во-первых, у меня своих дел хватает, а кроме того, я ненавижу встречаться с людьми по обязанности. Когда захотим, тогда и увидимся. Денег мне ваших не нужно. Я сейчас не бедствую, да и с Юки мы встречаемся, потому что друзья. А своих друзей я всегда угощаю сам. Вот только на таких условиях мы с вами и договоримся. Мне тоже нравится Юки. Иногда мы с ней очень весело проводим время. Но полностью отвечать за нее я не могу. Надеюсь, это вы понимаете. Что бы с нею ни произошло -- в конечном итоге отвечать за это будете вы. Еще и поэтому я не хочу от вас никаких денег.

Хираку Макимура слушал меня и кивал головой. С каждым кивком складки у него под ушами слегка дрожали. Сколько ни играй в гольф -- от этих складок уже не избавиться. Здесь помогла бы лишь кардинальная смена образа жизни. Но это ему уже не под силу. Если когда-то и было под силу, то очень давно.

-- Я понимаю тебя. И уважаю твои принципы, -- сказал он. -- Но я вовсе не собираюсь взваливать на тебя никакую ответственность. Не думай об ответственности. Считай, что мы пришли к тебе на поклон и просим это сделать, потому что иного выбора у нас нет. Заметь, я с самого начала ни слова не сказал об ответственности. А вопрос денег можно обсудить и потом. Я всегда возвращаю свои долги. Запомни это на будущее. А в данный момент -- может быть, ты и прав. Я доверяю тебе. Делай как хочешь. И если вдруг деньги понадобятся -- сразу свяжись или со мной, или с Амэ. Неважно. Ни я, ни она в средствах не ограничены. Так что не стесняйся.

Я не ответил на это ни слова.

-- Я сразу понял, что ты человек упрямый, -- добавил он тогда.

-- Да нет, не упрямый. Просто я действую в рамках своей системы, и все.

-- Своя система… -- повторил он. И снова ущипнул себя за ухо. -- Сегодня это уже не имеет смысла! Все равно что ламповый усилитель собственной сборки. Чем тратить силы и время на то, чтобы это собрать, проще пойти в аудиомагазин и купить себе новенький на транзисторах. И дешевле, и звучит получше. И если сломается, сразу домой придут и починят. А будешь новый покупать -- и старый заберут по дешевке… В наше время нет места индивидуальным системам. Согласен, было время, когда это представляло некую ценность. Но сейчас -- не так. Сейчас все можно купить за деньги. В том числе и человеческое мышление. Сходил купил, что нужно -- и подключаешь к своей жизни. Очень просто. И сразу используешь в свое удовольствие. Компонент «А» подключаешь к компоненту «Б». Щёлк -- и готово. Устарело что-нибудь -- сходил да заменил. Так удобнее. А будешь цепляться за «свою систему» -- жизнь тебя выкинет на обочину. По принципу: кто любит срезать углы, тот мешает уличному движению…

-- Общество развитого капитализма? -- уточнил я.

-- Вот именно, -- кивнул Хираку Макимура. И вновь погрузился в молчание.

Стало совсем темно. Где-то по соседству нервно выла собака. Кто-то, безбожно запинаясь, наигрывал на пианино сонату Моцарта. Хираку Макимура сидел на ступеньках веранды, глубоко о чем-то задумавшись, и потягивал пиво. Я же думал о том, что со дня моего возвращения в Токио встречаю исключительно странных людей. Готанда, две первоклассные шлюхи (одна из них умерла), два крутых полицейских инспектора, Хираку Макимура с его помощником-Пятницей… Чем дольше я всматривался в темноту сада под трели пианино и собачьий вой, тем сильней мне казалось, что реальность вокруг тает и растворяется в кромешной тьме. Вещи и предметы плавились, перемешивались друг с другом и, утратив всякий смысл, сливались в один общий Хаос. Элегантные пальцы Готанды на спине Кики; нескончаемый снег на улицах Саппоро; Козочка Мэй, говорящая мне «ку-ку»; пластмассовая линейка, шлепающая по раскрытой ладони полицейского инспектора; Человек-Овца, поджидающий меня во мраке гостиничных коридоров -- всё теперь сливалось в единое целое… Может, я просто устал? -- подумал я. Но я не устал. Просто реальность вокруг меня вдруг растаяла. Растаяла и собралась в один хаотический шар. Нечто вроде космической сферы. При этом пианино все тренькало, а собака все выла. И кто-то пытался мне что-то сказать. Кто-то пытался мне что-то…

-- Эй, -- позвал меня Хираку Макимура.

Я поднял голову и посмотрел на него.

-- А ведь ты знал эту женщину, верно? -- сказал он. - Ту, которую задушили… Я в газете прочел. Это же в отеле случилось? Ну вот. Написали, что ее личность не установлена. Что в ее сумочке нашли только чужую визитку, и что с хозяином визитки проводится дознание. Фамилии твоей не указано. Как мне сказал адвокат, полиции ты заявил, что ничего не знаешь… Но ведь ты что-то знаешь, правда?

-- Почему вы так думаете?

-- Да так… -- Он подобрал с земли клюшку для гольфа, выставил ее перед собой, словно меч, и продолжал говорить, пристально глядя на острие воображаемого клинка. -- Показалось. Будто ты кого-то покрываешь, чего-то недоговариваешь. Интуиция, если хочешь. И чем дольше я с тобой говорю, тем больше мне так кажется. Ты весьма привередлив по мелочам -- но небрежен в обобщениях. Есть у тебя такая манера, словно мыслишь по заданному образцу. Любопытный характер. Чем-то на Юки похож. По жизни с трудом пробираешься. Окружающим понять тебя трудно. Оступился, упал -- вся жизнь под откос, и никто тебе не поможет. В этом вы с Юки два сапога пара. Вот и на этот раз -- считай, тебе крупно повезло. Гиблое это дело -- полицию за нос водить. Сегодня ты выкрутился, но нет никаких гарантий, что выкрутишься и завтра. «Своя система мышления» -- вещь неплохая, но если за нее все время цепляться, можно и лоб расшибить. Не те сейчас времена…

-- Я-то как раз не цепляюсь, -- сказал я. - Скорее, это как движения в танце. Рефлекторные. Голова не думает, а тело помнит. И когда звучит музыка, тело само начинает двигаться, очень естественно. И даже когда вокруг все меняется -- не важно. Танец очень сложный. Нельзя отвлекаться на то, что вокруг происходит. Начнешь отвлекаться -- собьешься с ритма. И будешь просто бездарностью. «Не в струю»…

Хираку Макимура помолчал, глядя на кончик клюшки в вытянутой руке.

-- Странный ты, -- сказал он наконец. -- Что-то ты мне напоминаешь… Но что?

-- И действительно -- что? - пожал я плечами. Ну, в самом деле, что я мог ему напоминать? Картину Пикассо «Голландская ваза и три бородатых всадника»?

-- Но в целом, не скрою: ты мне понравился, и я тебе доверяю. Так что уж сделай милость, присмотри за Юки. А придет время -- я тебя отблагодарю. Свои долги я возвращаю всегда. Это я, по-моему, уже сказал?

-- Да, я слышал…

-- Ну, вот и хорошо, -- подытожил Хираку Макимура. И небрежным жестом прислонил клюшку к перилам веранды. -- Вот и поговорили.

-- А что еще написали в газете? -- спросил я.

-- Да больше почти ничего. Что задушили чулком. Что отели высшей категории в городе -- самое сложное место для расследования. Ни имен, ни свидетелей не найти. Что личность убитой устанавливается. И все… Такие происшествия часто случаются. Очень скоро об этом забудут.

-- Наверное, -- сказал я.

-- Хотя кое-кто, я думаю, не забудет, -- добавил он.

-- Похоже на то, -- согласился я.







--------------------------------------------------------------------------------


Продолжение: Дэнс, дэнс, дэнс. Книга 2 [главы 25-44]



--------------------------------------------------------------------------------





1. «Имперские», «Высочайшие», «Фламинго», «Соколы», «Впечатления», «Двери», «Времена Года», «Пляжные Мальчики» (англ., здесь и далее -- прим. переводчика).

2. «Бурый сахар» (англ.) -- хит с пластинки «Роллинг Стоунз» 1971 года «Липкие пальцы» («Sticky Fingers»).

3. В предыдущем романе «Охота на овец» у героини нет имени. «Кики» -- одна из форм японского глагола «слышать».

4. Кит Харинг (Keith Haring, 1958-1990) - американский художник направления «нью-арт», один из корифеев жанра граффити. Скончался от СПИДа за год до выхода в свет этой книги.

5. Дарт Вэйдер -- предводитель темных сил и воплощение Зла в киносериале «Звездные войны».

6. Genesis (производное от греч.) -- истоки, начало; в Библии -- «Книга Бытия».

7. Около 10 долларов США - соответствует примерно десяти минутам езды на такси.

8. Adam Ant (англ.) -- «Муравей Адам» -- псевдоним Стюарта Годдарда, звезды английского панк-рока конца 70-х годов.

9. «J&B» -- марка шотландского виски.

10. Акасака -- престижный деловой район в центре Токио.

11. Гиндза -- один из самых дорогих и престижных районов Токио. Речь идет о сумме не менее 500-600 долларов США.

12. В июне 1945 года на угольной шахте Ханаока (префектура Акита) взбунтовались китайские пленные, которых пригнали во время войны в Японию и использовали на особо тяжелых работах. Владельцы шахты -- концерн «Касима» -- «успокоили» ситуацию, расстреляв 419 рабочих из 996-ти.

13. Кэндо -- традиционное фехтование на мечах.

14. Готанда Рёити -- имя редкое и старомодное, звучит фонетически сухо, а иероглифами изображается тяжело. В сознании обычного японца ассоциируется скорее с немолодым серьезным интеллигентом, возможно -- писателем, нежели с обаятельной звездой экрана.

15. Один из токийских аэропортов.

16. Джек Керуак (Jack Kerouac, род. 12 марта 1922 г.) -- американский писатель, один из основных авторов «бит-поколения», умер 21 октября 1969 г.

17. Дядюшка Скрудж -- отрицательный персонаж «Рождественских историй» Чарлза Диккенса.

18. Юки (яп.) -- снег.

19. «И фарфоровая куколка в старом Гонконге ждет, когда я вернусь» (англ).

20. «А времена -- они меняются…» -- строка из одноименной песни Боба Дилана (1964).

21. Сила позитивного мышления (англ.)

22. Здесь и ниже -- строки из песни «Битлз» «Вечер трудного дня» (A Hard Day's Night, 1964).

23. Амэ (яп.) -- дождь.

24. «Кинокуния» -- крупнейшая и старейшая сеть букинистических магазинов Японии. На волне экономического бума 80-х годов в Токио появились еще и супермаркеты «Кинокуния» -- с особо изощренным сервисом и продуктами высшего качества. Однако словосочетание «продукты из Кинокуния» до сих пор режет ухо обычным японцам, т.к. по всей стране это название ассоциируется прежде всего с книгами.

25. «Шафт» (букв. -- «стержень») -- коммерческий боевик режиссера Гордона Паркса (1971), главным героем которого был черный частный детектив в исполнении Ричарда Раундтри. Породил целую волну «блэксплуатационных» поделок. Популярную в начале 70-х годов музыку к первому фильму писал Айзек Хэйз.

26. Пачинко (букв. -- «рогатка») -- самый популярный в Японии игральный автомат, позволяющий при везении и сноровке выиграть довольно крупные суммы денег. Хотя игорный бизнес в стране запрещен, воротилы пачинко легко обходят закон: выигрыш выдается призовыми шариками, а те уже обмениваются на деньги в окошке «за углом», которое якобы никак не связано с самим заведением. Дабы удачливые игроки не слишком засиживались, в залах включают резкую механическую музыку.

27. Описанный маршрут составляет около семи километров.

28. Рёко Накано -- популярная актриса театра, кино и телевидения 70-80-х годов. Диапазон ролей -- от героинь Достоевского до персонажей «мыльных» телесериалов.

29. NHK -- «Корпорация всеяпонского телерадиовещания». Заправляет двумя некоммерческими каналами японского телевидения, ведет целый ряд довольно назидательных общеобразовательных программ.

30. Район в центре Токио.

31. «Kasa Brutus» -- еженедельный таблоид, пропагандирующий самые модные рестораны, одежду и прочую «культовую» атрибутику жизни в Токио.

32. «Цепные курильщики» (англ.) -- курящие одну сигарету за другой, практически беспрерывно.

33. Конняку (яп.) -- популярное японское кушанье: серо-бурая паста или желе из морского растения аморфофаллюс (Amorphophallus conjac, K. Koch). По виду и вкусу напоминает студень из морепродуктов. Жарится с трудом.

34. Бэнто (яп.) -- холодный завтрак (обед и т.п.) в коробке, который берут с собой в дорогу или покупают в пути.

35. Соба (яп.) -- лапша из гречневой муки.

36. Студентка Токийского университета Митико Канба погибла от рук полиции 15 июля 1960 года во время демонстрации протеста против заключения нового Соглашения о безопасности между Японией и США.

37. «Семья космических робинзонов» -- американский комикс, по мотивам которого в 1960-х годах был снят фантастический телесериал «Затерянные в космосе» (Lost in Space). В основе сюжета -- мытарства семьи Робинсон, скитающейся от планеты к планете в поисках обратной дороги на Землю.
 

Дэнс, дэнс, дэнс. Книга 2

все книги автора