Голоса веков
(1906-1959)
Палестинская мелодия
Гладит предутренний ветер вечно-священные камни.
Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин.
Лижет бесшумное время прах Вифлеема и Канны,
И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.
Розовым встанут миражем храмы и рощи Дамаска,
Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал.
Лишь набегающий ветер, волн благосклонная ласка...
Смолкли призывные трубы Ангела, Льва и Орла.
Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие мрежи,
Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром дыша,
И разноликие толпы молятся снова и снова,
К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.
1930-е
Серебряная ночь пророка
Над белоснежною Меккою -
гибкой планеты хвост,
Дух песков накалённых
и острых могучих звёзд.
Звёзды вонзают в душу
тысячи звонких жал....
Благоговейный трепет
сердце пророка сжал.
Слышится ближе, ближе
шум непомерных крыл:
Конь с человеческим ликом
россыпи неба скрыл;
Грива - белыми волнами, сам он - словно туман;
Имя коню - Молния,
эль-Бохран.
Мчит пророка на север десятикрылый гонец,
Хлещет сирийский ветер,
душит, и наконец,
Весь запылён пустынею,
сполохами палим,
Сходит ночной наездник
в спящий Иерусалим.
В уединённом храме
ждут Моисей и Христос,
Вместе молятся трое
до предрассветных рос.
И в выси, откуда Солнце
чуть видимо, как роса,
Конь ездока возносит
на Первые Небеса.
Иерархии гигантские ширятся впереди:
Между очами ангела - тысяча дней пути...
Но на последнее Небо глагол непреклонный звал:
Скрывают лицо Аллаха
семьдесят покрывал,
И за покрывалами - голос, как ста водопадов шум,
Как опоясанный громом
и молниями
самум:
- Восстань и гряди, избранник, вдоль всех городов и стран,
Провозглашай народам
Мой истинный Аль-Коран! -
Головокруженье... омут...
отпрянувшие Небеса,
Звёзды, летящие вверх... Гаснущие голоса...
Толща холодных туч...
Старый кирпич
стен...
Ещё не остывшее ложе
и плоти свинцовый плен.
По-прежнему бдит над Меккой
белой кометы хвост,
Дух песков остывающих
и острых могучих звёзд.
1933
Титурель
1
- Кто ты, мальчик? куда?.. Твои волосы
Нежней королевского золота,
Тебе пажом надо стать...
Отчего ты один? Где мать?
- Титурэль мое имя. Я вышел,
Когда рассказал мне дед
О песне: он сам её слышал
И прекраснее в мире нет.
Ту песню ангелы пели
В Сальватэрре, земле святой...
Нет на свете другой мне цели,
Как дорога
к стране
той.
- Ты ошибся, дитя. Туда
Надо плыть по многим морям.
Попадают даже суда
То к пиратам, то к дикарям;
А когда каравелла в шторм
На подводной рухнет скале -
Яйца чаек, единственный корм,
Испечёшь ты в тёплой золе.
Но нечего будет пить,
И когда оборвётся нить,
Ты обрадуешься концу.
Возвращайся ж, дитя, к отцу.
Меняются годы, несутся года и года,
Мужает упорство, духовная крепнет страда,
И встречные птицы с небесным лучом на крыле
Всё дальше и дальше манят его в путь по земле.
2
- Кто ты, юноша? и куда?
Благородна
твоя стать,
Твои тонкие руки не знают труда,
Тебе надо рыцарем стать!
- Мне не надо быть рыцарем. В рубище сером,
Как Спаситель ходил по земле,
Я достигну скорей Сальватэрры
В этом мире, лежащем во зле.
- В Сальватэрру путь долог и крут.
Далека твоя цель ѕ не дойти!
Византийцы в рабы продадут,
Сарацины убьют по пути.
- Но не знаю другой я цели;
Невозможен мне путь иной.
Помолись о рабе Титурэле,
О дороге его земной.
Меняются страны, несутся года и года,
Встают из-за моря империи и города,
И плачутся ветры, и волны бушуют во мгле
О пламенном хоре, которого нет на земле.
3
- Без оружия?! Путник, зачем
Ты бредешь в эту степь один?
Азра пала, пал Вифлеем,
По пятам спешит Саладин!
- Но к неверным проникну легче я
Без оружия и щита.
Да будут щитом мне вера моя,
Смирение и нищета.
- Э, мы тоже верили прежде,
Пока от бед и утрат
Нас хранило, подобно надежде,
Имя Конрада Монферрат.
Но погиб он - и пламень веры
Победы нам не стяжал:
Оттеснены тамплиеры,
И Тевтонский орден - бежал.
Меняется время, несутся года и года,
Нигде нет покоя, нигде, никогда, никогда -
И чайки, и бури, и кедры на кажлой скале
Тоскуют о хоре, которого нет на земле.
4
- Мир тебе, страник Аллаха!
Гостем быть удостой,
Стопы от жаркого праха
Под кровом шатра омой.
Ты стар, голова в сединах,
Но вижу твой дух - в огне.
Когда до святой Медины
Дойдешь - помолись обо мне.
- Брат! Не святыня Каабы,
Не царственный город Ислама
Не мудрость ученых арабов,
Не светоч Христова Храма -
Иная жжет меня рана,
И жажда неутолима
Ни пенной струей Иордана,
Ни солнцем Иерусалима.
Уж силы мои догорели,
Но слава нищей судьбе...
Молись о рабе Титурэле,
Как я молюсь о тебе.
В песках Сальватэрры влачатся года и года,-
Барханы песчаные за чередой череда,-
И лишь умирая, во всепоглощающей мгле,
Услушит он голос, которого ждал на земле.
Прострут ему ангелы дивную Кровь в Хрустале -
Причастье и радость для мира, лежашего в зле,
Чтоб в горних высотах, молчаньем и тайной объят,
Хранил ее вечно незыблемый град Монсальват.
И будут сходить от обители по ледникам
Народоводители к новым и новым векам,
Пока на земле хоть один еще есть пилигрим,
Духовную жаждой, как пламенем смертным, палим.
1934
x x x
Мне радостно обнять чеканкой строк,
Как влагу жизни -- кубком пира,
Единство цели, множество дорог
В живом многообразье мира.
И я люблю -- в передрассветный миг
Чистейшую, простую негу:
Поднять глаза от этих мудрых книг
К горящему звездами небу.
Как радостно вот эту весть вдохнуть --
Что по мерцающему своду
Неповторимый уготован путь
Звезде,-- цветку,-- душе,-- народу.
1935
Восход души
x x x
Бор, крыши, скалы, -- в морозном дыме.
Финляндской стужей хрустит зима.
На льду залива, в крутом изломе,
Белеет зябнущих яхт корма.
А в Ваммельсуу, в огромном доме,
Сукно вишнёвых портьер и тьма.
Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево
Слуга уносит звон длинных блюд.
В широких окнах большой столовой --
Закат в полнеба, как Страшный суд.
Под ним становится снег багровым
И красный иней леса несут.
Ступая плавно по мягким сукнам,
По доскам лестниц, сквозь тихий дом
Подносит бабушка к страшным окнам
Меня пред детски-безгрешным сном.
Пылая, льется в лицо поток нам,
Грозя в молчанье нездешним злом.
Он тихий-тихий... И в стихшем доме
Молчанью комнаты нет конца.
Молчим мы оба . И лишь над нами,
Вверху, высоко, шаги отца:
Он мерит вечер и ночь шагами,
И я не вижу его лица.
Игрушечному медведю, пропавшему при аресте
Его любил я и качал,
Я утешал его в печали;
Он был весь белый и урчал,
Когда его на спинку клали.
На коврике он долго днем
Сидел притворно неподвижен,
Следя пушинки за окном
И крыши оснеженных хижин.
Читался в бусинках испуг
И легкое недоуменье,
Как если б он очнулся вдруг
В чужом неведомом селенье.
А чуть я выйду -- и уж вот
Он с чуткой хитрецою зверя
То свежесть через фортку пьет,
То выглянит тишком из двери.
Когда же сетки с двух сторон
Нас оградят в постельке белой,
Он, прикорнув ко мне, сквозь сон
Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.
А я, свернувшись калачом,
Шепчу, тревожно озабочен:
-- Ну, что ты, Мишенька? о чем?
Усни. Пора. Спокойной ночи.
И веру холил я свою,
Как огонек под снежной крышей,
О том, что в будущем раю
Мы непременно будем с Мишей.
x x x
Она читает в гамаке.
Она смеется -- там, в беседке.
А я -- на корточках в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.
Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться...
Надежды нет. Надежды нет.
Мне -- только восемь. Ей -- тринадцать.
Зов на прогулку под луной
Она ко взрослым повторила.
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.
Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки -- как птица...
Я ж -- допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.
Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?
А мне -- тарелка киселя
И возглас фройлен: "Шляфен, шляфен!"
А попоздней, когда уйдет
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймет
Лишь мать в раю, как я скучаю.
Трещит кузнечик на лугу,
В столовой -- голоса и хохот...
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.
Все пламенней, острей в груди
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.
x x x
Есть кодекс прав несовершеннолетних:
Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,
Игра с дождем, плесканье в лужах летних,
Порт из камней, из грязи -- пирожки.
О покорителях морей и суши
Читать, мечтать и намечтавшись всласть,
Перемахнуть через заборы, красть
В саду зеленые, сырые груши
И у костра смолистого, в ночном,
Когда в росе пофыркивают кони,
Картофель, обжигающий ладони,
Есть перед сном -- прохладным, свежим сном.
Мы -- мальчики: мы к юному народу
Принадлежим и кровью и судьбой.
Бывает час, когда мы не на бой,
Но для игры зовем к себе природу,
С малиновками беглый свист скрестя,
Баюкаясь на сочных травах мая
Иль брызги блещущие поднимая
И по песку горячему хрустя.
Текут года, нам не даруя дважды
Беспечных лет восторг и широту,
Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый
Хоть раз один живую щедрость ту.
x x x
Милый друг мой, не жалей о старом,
Ведь в тысячелетней глубине
Зрело то, что грозовым пожаром
В эти дни проходит по стране.
Вечно то лишь, что нерукотворно.
Смерть -- права, ликуя и губя:
Смерть есть долг несовершенной формы,
Не сумевшей выковать себя.
x x x
Вижу, как строится, слышу, как рушится.
Все холодней на земной стезе...
Кто же нам даст железное мужество,
Чтобы взглянуть в глаза грозе?
Сегодня с трибуны слово простое
В громе оваций вождь говорил.
Завтра обломки дамб и устоев
Жадно затянет медленный ил.
Шумные дети учатся в школах.
Завтра -- не будет этих детей.
Завтра -- дожди на равнинах голых,
Месиво из чугуна и костей.
Скрытое выворотится наружу.
После замолкнет и дробь свинца.
И тихое зеркало в красных лужах
Не отразит ничьего лица.
Лесная кровь
x x x
Есть праздник у русской природы:
Опустится шар огневой --
И будто прохладные воды
Сомкнутся над жаркой землей.
Светило прощально и мирно
Алеет сквозь них и листву,
Беззнойно, безгневно, эфирно,--
Архангельский лик наяву.
Еще не проснулись поверья,
Ни сказок, ни лунных седин,
Но всей полнотой предвечерья
Мир залит, блажен и един.
Росой уже веет из сада
И сладко -- Бог весть почему,
И большего счастья не надо
Ни мне, ни тебе, никому.
x x x
Ни грядущая тьма, ни былое
Не зальет эти мирные дни
На извилинах чащ, где смолою
Золотятся янтарные пни.
Что звало, и звучало, и снилось,
Все сбылось в этом старом бору,
Как подарок, как мудрость и милость,
Для которой я жил и умру.
все книги автора
